Тусклая луна, плывшая посреди серно-ртутной мокроты, обрушила на мои занавески Скарбо. Скрежеща, словно ржавая калитка потайного древнего склепа, он заговорил с ухмылкой:
— Преступления твоего зрелого возраста, твоего детства и твоих предков застыли собором изо льда, чьи башни поднимаются до небес. В этом-то ледяном сооружении продрогшая твоя душа обречена будет блуждать до скончания времен.
— До тех пор я буду беспрестанно тебя сопровождать, преданнее твоей тени, которая порою покидает тебя и убегает под твоими шагами. Так что не удивляйся, если увидишь, как я пресмыкаюсь у твоих ног посреди сухой листвы, словно улитка, или повисаю под складками твоего плаща.
— Сжалься! Как мне искупить свою вину покаянием или же подаянием, с тех пор как ландскнехты господина де Туара разграбили зеленые башни моего родового замка? У меня не осталось даже скромного осеннего левкоя, и слезы мои горше полыни…
— Не бывать ни покаянию, ни пощаде — белые феи меж тильских ив больше не придут утешить тебя в печали, а мандрагора не даст тебе сока, смягчающего боль. Но прежде чем душа твоя отправится в свои ледяные скитания, ты будешь прикован к отцеубийце в красном платье и обнимешься с повешенным на глаголе, ослепленным воронами, если, конечно, тебя не сварят в зловонном чане с фальшивомонетчиками.
Мой крик, долетевший до пурпурных колец Сатурна, заставил ангелов побледнеть. Напрасно сквозь мой голубой витраж пытался проникнуть свет зари: демоны заполнили темноту моей комнаты, и Скарбо, повернувшись на одной ноге, обернулся факелом, который с треском погас в полумраке.
Мушкетер
И лучшему из нас, когда мозгов лишится,
Увы, на пагубу печальный сей недуг:
Несдержан, зол и глуп он делается вдруг.
Он обувает сафьяновые сапоги на босу ногу, блохи покрывают красными точками расползающиеся фламандские кружева его сорочки и огненные ленты на его широких штанах. Он умеет строить глазки, держит под носом надушенный мускусом платок и мастерски подметает широким жестом мостовую перьями своей шляпы.
— Никого, кроме дозора за углом у «Ослиного шага». — О, милый щеголь, разве мы не пойдем слушать стихи вольнодумцев в притоне «Львиный ров»? — Подружка маркиза де Ла Фер никогда не стареет. — Вафли за один су, кому угодно? — Известно ли вам, сударь, что от вас воняет дохлым козлом? — Свинья! Гордитесь этим оскорблением! — Защищайтесь, сударь!
Клинки шипящими гадюками выпрыгивают из ножен, черные на фоне освещенных окон Королевской площади, и дамы дрожат за веерами, точно мухи под своими крылышками.
На бронзовую лошадь падают хлопья снега, и в спускающихся серых сумерках на замшевом камзоле расцветает алое солнце.
Паук
Он строит, как паук[55], дом свой и, как сторож, делает себе шалаш; ложится спать богачом и таким не встанет.
— Опаловый и в то же время жемчужный, — говорит паук, — то призрачно-серый, то переливающийся, когда свет зари зажигает перламутром или тусклым фосфоресцирующим блеском выпуклый панцирь у меня на спине. Я отражаюсь в себе самом под липкой защитой собственных ядов.
— Я суккуб, разве ты не знаешь? Лицо мое слоно-вокостнее луны, непорочнее ангельского личика, волшебная моя шевелюра серебрится в готических чарах темноты, а при первом же крике петух ха начинает сверкать спутанными оческами. Мои восемь лапок, глянцевитых и покрытых пушком, превратятся для тебя в тиски, из которых тебе не вырваться, а мой розовый рот снова станет лиловатым, сосущим хоботком. Ведь это я бегаю по башенкам донжонов и пробираюсь сквозь узкие отверстия сторожевых вышек, дабы полакомиться костным мозгом спящих.
В тот миг, когда на замшелой крыше просыпаются щеглы, алеющий огонь гаснет в камине и вместе с ним затухает свеча, я вижу, как паук исчезает в золе, оставляя за собой полоску чужой крови.
Джакомо Казанова
Всю свою жизнь я был жертвой собственных чувств.
Как только я возвратился из Лондона, в Венецию прибыли послы Екатерины II, в том числе князь Голицын, с которым я уже был знаком. После официальных торжеств во Дворце дожей г. Венье, бывший посол в Константинополе, не удержался от удовольствия и организовал прием в их честь. Стояла великолепная осень, и перед большим ужином решено было устроить загородное гулянье в казине[56], которым г. Венье-сын владел в Бренте. Но поскольку концерт должны были обеспечить сиротки из «Пьеты», мы побоялись, что монашенки не согласятся выступать в этом казине, вся планировка которого свидетельствовала о том, что он был построен ради любви. Поэтому празднество развернулось во Дворце Венье. К концу ужина неожиданно пошел дождь, так что концерт в прекрасных садах не состоялся, и вся компания переместилась в большую переднюю гостиную.
Привели сироток — в ту пору учениц Бальдассаре Галуппи по прозвищу Буранелло, который сделал карьеру в Санкт-Петербурге благодаря поддержке знаменитого кастрата Путини. В «Пьете» Галуппи сменил Вивальди, и хотя последний был превосходен, многие уверяли, что не много потеряли от этой перемены. В тот вечер сироток было всего три, но зато самых отборных. Агата Постелли, прославившаяся своей игрой на теорбе, была высокой и красивой брюнеткой, с походкой амазонки, вызывавшей уважение, а возможно, и робость. Она аккомпанировала Терезе Ленцо, которая не была красавицей, но зато обладала бесконечно богатым, роскошным и невероятно громким контральто. Я еще никогда не встречал третью, хотя часто о ней слышал… Это была Дзанетта Колуччи, которая, по слухам, должна была вскоре петь партии сопрано в «Ла Фениче». Она была низенькая и тоненькая, с большими голубыми глазами.
Когда вместе с двумя другими она исполнила мадригал Барбары Строцци[57]«Canto della bella bосса»[58], я не поверил своим ушам, поскольку никогда не слышал ничего подобного ни прежде, ни после. Это было чрезвычайно редкое сопрано, которое еще называют «сфумато» — из-за туманной мягкости, обволакивающей голос неизреченным очарованием, не нарушая его чистоты. Это невозможно описать словами, и музыка еще не придумала подходящего термина, способного выразить красоту подобного регистра. Я словно вознесся на седьмое небо, и, созерцая ангела в белом платье, восхи́тившего меня в эти высоты, я воспылал страстью к девице Колуччи. Затем Агата Постелли исполняла арии, которые Сильвиус Леопольд Вайс некогда сочинил для Августа Саксонского[59], но я не уделил им должного внимания. Когда после концерта некий докучливый человек заявил, что сиротки, будучи обитательницами монастыря, должны вернуться в «Пьету» до темноты, его мысль вызвала бурю возражений, среди которых мой голос, хочется верить, был не самым слабым. Поэтому в «Пьету» тут же отправили гонца, чтобы там не ждали барышень, которые должны были задержаться на ужин, после чего их учтиво и благополучно сопроводили бы до дверей монастыря.
Ужин был великолепен: не только столовое серебро отличалось великой роскошью, но и большое блюдо из муранского хрусталя, изображавшее сад с деревьями, фонтанами, статуями, беседками и цветущими клумбами, сверкавшими в ослепительном свете люстр и бесчисленных канделябров. Все было отменным: осетр, устрицы, дичь, десерты, мороженое и вина. В тот вечер подавали много блюд с труфелями — как белыми пьемонтскими, так и черными перигорскими. Все они славятся тем, что распаляют чувства и разжигают любовный жар, но в моем случае в этом не было надобности, ведь, сидя напротив Дзанетты Колуччи, я и так уже весь пылал от страсти.
После ужина, когда настала пора провожать сироток, граф Головкин, который, несмотря на невероятную тучность, был все еще весьма расположен к утехам Венеры, предложил проехать по мосту, а не плыть в гондоле. Тем самым он хотел растянуть поездку на фаэтоне вместе с девицей Постелли, на которую положил глаз. Господин фон Розенберг предложил свой фаэтон Терезе Ленцо, после чего я поспешил его опередить и предложил свой — Дзанетте Колуччи. Таким образом мы оказались вдвоем в тесном маленьком фаэтоне, изнутри и снаружи расписанном бабочками, незаметными в темноте. Поскольку вечером посвежело, Дзанетта набросила поверх платья белую накидку, из-под которой выглядывали лишь голова да маленькие руки в перчатках. Перед самым приездом в «Пьету» я молча схватил свою очаровательную спутницу за руку и запечатлел пылкий поцелуй на крошечном отрезке кожи, не закрытом перчаткой, под застежкой. Дзанетта вздрогнула и подавила вздох, похожий на крик птенчика. По приезде мы передали своих сироток послушнице и, раскланявшись, попрощались и разъехались по домам.
На следующий день было воскресенье, и я отправился на мессу в «Пьету», где сразу узнал восхитительный голос Дзанетты в «Литании» Альбинони. Я послал ей букет поздних роз и попросил оказать мне честь и прийти в комнату для свиданий. Там толпился народ, а в углу даже пристроился петрушечник, так как между кавалерами и дамами попадались дети. Вскоре Дзанетта, в скромной одежде из сендаля с черными кружевами, подошла вплотную к решетке. Она поблагодарила меня, то краснея и опуская глаза, то бросая на меня красноречивые взгляды. В окружающем гуле голосов я набрался смелости и попросил ее спеть перед страстным поклонником ее искусства, даровав эту привилегию лишь ему одному. Она отвернула голову. Я подождал. Вдруг она посмотрела мне прямо в лицо ярко-голубыми глазами, в которых вспыхнул огонь страсти.