— Подумайте над этим, — сказал я. — Если вы почтите меня столь неоценимой услугой, то, безусловно, сможете располагать мною, когда вам будет угодно. Вот где я проживаю.
Я передал ей свой адрес, который она проворно спрятала в карман. На следующий день я снова явился в «Пьету», где столь частые посещения были обычным делом, поскольку за многими сиротками ухаживали и порой даже выходили за них замуж, принимая в превосходные семейства.
Извечная жертва любви, я снова оказался в ее власти. Я послал Дзанетте фрукты из Марокко, и она вышла в комнату для свиданий с припудренными волосами, в маленькой шелковой косынке из Китая, киноварный цвет которой подчеркивал белизну ее шеи.
— Весьма любезно с вашей стороны, — сказала она мне с улыбкой, — жертвовать своим временем на посещения бедной сиротки.
— Мадмуазель, поверьте, время, проведенное в вашем прелестном обществе, обладает лишь тем недостатком, что оно слишком кратко отмерено.
Пылко взглянув на меня, она вздохнула, и я понял, что в душе у нее вершится неравный поединок между любовной страстью и благоразумием.
— Коль скоро первейшее из достоинств — сдержанность, я пребываю вашим рабом, мадмуазель.
Засим я попрощался, но не преминул вернуться на следующий день. Эти галантные маневры продолжались некоторое время, а между тем мое страстное влечение к Дзанетте всё росло и росло, и я еще никогда так ревностно не посещал службы — только лишь ради того, чтобы насладиться ее пением. Однажды, когда любовная страсть охватила меня настолько, что я больше не мог сдерживаться, Дзанетта прошептала лишь одно слово: «Завтра». Вне себя от счастья, я вернулся в свое жилище — изысканное и удобное. Оно обладало тем большим преимуществом, что располагалось на Ка' Бозелло и до него легко было добраться через сады «Пьеты», а затем — через соседние, так что не было необходимости проходить по улицам, которые с наступлением темноты не всегда безопасны. На следующий день, одевшись с особенным тщанием и уложив прическу в «Королевской птице», я принялся ждать своей фортуны. Решив, что Дзанетта не сможет прийти засветло, я велел приготовить поздний ужин с лососем, дарами моря, запеченной сладкой телятиной, перепелами в винограде и шербетами, к которым прилагалось наилучшее шампанское. Моя прелестница действительно пришла, сбежав, как и было предусмотрено, через сады — путь, совершенно надежный во всех отношениях. Пока мы пили пунш, который я сам приготовил, добавив для аромата горьких апельсинов, Дзанетта рассказала мне историю своей жизни. Она была плодом любви, но так и не познала материнской нежности. Прежде чем поступить в «Пьету» в возрасте двенадцати лет, она уже получила начальное образование благодаря Томмазо Сасси — кастрату, прославившемуся чистотой своего голоса и музыкальными познаниями. Я знал о нем и даже когда-то слышал его в Риме в роли Береники — в ту пору, когда он еще был фаворитом кардинала Боргезе, прежде чем стать фаворитом кардинала Шипионе. Тогда он уже долго жил в Венеции и пел в «Ла Фениче». Позднее мне сказали, что он умер в своей каморке от сердечного приступа, после бешеных аплодисментов, которыми встретили его исполнение роли Пенелопы.
Когда после ужина Дзанетта пожаловалась, что у нее замерзли ноги, я взял ее за руку и усадил рядом с собой, перед камином. Я снял с нее розовые туфли, чулки на подвязках, вышитых добродетельными девизами, а затем покрыл поцелуями маленькие белые стопы. Ноги, которые она немного жеманно приоткрывала, были идеальной формы. Разгорячившись, я стал целовать прелестное лицо, миленький рот, прекрасные глаза. Лобызая Дзанетту, я расшнуровал одной рукой весьма свободный атласный корсет, а другой расстегнул сорочку на очень тонком и твердом, как мрамор, горле. Впрочем, этот мрамор был согрет нежным теплом, и внутри него билось сердце, окрыленное любовью. Когда я поразился, увидев богато вышитое белье, украшенное чудеснейшими кружевами, Дзанетта сказала, что все сиротки носят такое же. Это была работа сестры Сидонии, которая вызывала воспитанниц к себе в комнату — примерять сорочки. Поскольку звала она одних и тех же, Дзанетта всегда получала готовое белье без примерки, но, не усматривая в этом злого умысла, думала, что, возможно, все переменится. Мне не пришлось долго гадать о наклонностях сестры Сидонии, чтобы убедиться в их своеобразии. Но Дзанетта прервала мою затею с раздеванием:
— Давайте остановимся на этом — просто я ни за что на свете не хотела бы оказаться в таком же досадном положении, как моя мать. Тогда бы вся моя жизнь была загублена.
— Ничего не бойся, прелестная Дзанетта, наши объятья не оставят каких-либо злополучных следов, и тебе не стоит опасаться никаких затруднений. У нас есть приспособления, помогающие обойти ловушки естества.
Успокоившись на этот счет, она позволила перенести себя на кровать, которую я предварительно велел застелить прекраснейшими простынями, но как только я проявил свое желание в более интимной ласке, внезапно оттолкнула меня.
— Полно, — сказал я ей, — разве такая чистая и свежая девушка, как ты, может внушать что-либо иное, помимо желания отведать ее плодов? К слову, обитая в таком месте, где нет никого, кроме девушек, неужели ты ни разу не познала подобных поцелуев?
— Я изредка слышу о всяких шалостях, но раньше всегда думала, что пальцы арфистки подходят для этого больше, нежели губы флейтистки.
Наконец Дзанетта уступила моим исступленным ласкам и сама, внезапно бросившись на меня, отдалась жрецу со страстью, с которой может сравниться лишь невинность.
Каждую ночь Дзанетта приходила ко мне, и мы были счастливы. Наверное, она очень мало спала. Нередко она украшала наши встречи своим прекрасным голосом, дополняя наслаждениями слуха утехи прочих чувств.
Дзанетта была тонкой и хрупкой, как ангелочек, и мне нравилось ее наряжать. Ее вьющиеся волосы были очень короткими, и она не могла заплести себе косичку, но во фраке, вышитом жилете и атласных коротких штанах она вызывала у меня такую же, если только не большую страсть, как и в белом платье. Я говорил ей, что сестра Сидония, увидев ее в подобном облачении, потеряла бы голову, и это нас ужасно смешило.
В январе я получил из Парижа письмо, в котором маркиз Папильон де Ла-Ферте, интендант королевских развлечений, подробно описывал систему лотереи, которую мы запланировали. Он считал, что для организации столь важного дела потребуется мое присутствие в Париже в течение нескольких месяцев. Мне следовало, писал он, уговорить господина де Кальцабиджи, секретаря посла Обеих Сицилий в Париже, финансового советника, без которого, как он уверял, ничего не получится. Он также советовал походатайствовать у господина де Куртеля и господина де Булоня. Сам я планировал применить систему, вдохновленную lotto genovese[60], состоящей из девяноста билетов, которые разыгрывались каждый месяц, причем выпадать могли только пять номеров… Организаторы получили бы значительную прибыль, и это также обеспечило бы короля средствами для покрытия военных расходов. Едва узнав о моем замысле, Дзанетта заявила, что хочет поехать со мной. Я любил ее и желал ей добра, а потому не побоялся говорить наперекор собственной душе, объяснив, чем ей придется пожертвовать ради этой затеи. Скоро она поступит в «Ла Фениче», и карьера в этом прославленном театре закрепит ее европейскую славу. Тогда, прижавшись ко мне всем тельцем, как бывало всякий раз, когда она выходила из себя, Дзанетта сказала:
— Джакомо, ничто, кроме тебя, не принесет мне счастья, и твоя любовь мне дороже всех мирских благ. Увези меня!
Тронутый этой горячностью, я согласился, немного поспорив для приличия. За неделю до моего отъезда я съехал со своей квартиры на Ка' Бозелло и временно поселился в «Медвежьем трактире». Туда-то февральской ночью и пришла ко мне Дзанетта. Я приготовил для нее английские сапоги, короткие замшевые штаны, темно-синий фрак с двойным воротником и небольшую шпагу, чтобы она могла покинуть Венецию неузнанной. Стояла ужасная погода, когда мы прибыли в бассейн Сан-Марко, где нас ждала гондола. На рассвете мы добрались до Местре, чтобы сесть на одну из почтовых карет, отправлявшихся оттуда во все страны. Поездка прошла благополучно, несмотря на резкие порывы ветра и частые неудобства на почтовых станциях.
В Париже мадмуазель Роз Бертен, знаменитая модистка, принадлежавшая, кстати, к тому же ордену, что и сестра Сидония, и позднее одевавшая Марию-Антуанетту, сдала мне антресоль в весьма красивом доме в квартале Шоссе д'Антен. В этом прелестном, пусть и темноватом жилище стоял настроенный клавесин, который нас страшно обрадовал. Поэтому Дзанетта услаждала меня своим прекрасным голосом, а остальное время мы посвящали прогулкам, покупкам или спектаклям. Летом мы вставали ни свет ни заря и уезжали за город. Тем не менее приходилось ездить в Версаль на встречи с маркизом де Ла-Ферте, господами Кальцабиджи, де Куртелем и де Булонем, поскольку дело требовало самых тщательных приготовлений. Париж Дзанетте не нравился, ей ужасно не хватало аплодисментов, к которым она привыкла, и изредка мы немного ссорились. Тогда я вспомнил, что господин Бертран, откупщик и большой любитель музыки, любил устраивать концерты для своих друзей. Он был женат на Клер — такой же меломанке, как и он, которая одно время была моей любовницей. Это была черноглазая блондинка с очень красивой шеей, всегда одетая со вкусом, уступавшим лишь роскоши, присущей ее положению. Поэтому я пришел к ним в гости в компании Дзанетты, которая спела арию Перголези:
Neigiorni tuoifelici
Ricordati di me…[61]
Они были очарованы, и Клер, зная о том, что объединяет меня с Дзанеттой, вовсе не стала ревновать, а лишь намекнула, что желает возобновить нашу связь. Дзанетта, сперва не догадываясь об этой интрижке, с большим успехом и выгодой дала несколько концертов. Ну а я снял небольшое, но весьма изящное жилище в Пале-Рояль, которое вдобавок украсил гравюрами Моро младшего