Я сняла комнату в весьма чистом доме, принадлежавшем изготовителю игральных карт, дабы отдохнуть там несколько дней. Первой же особой, которую я там встретила, оказалась Красотулька. Вспомнив попутно, как когда-то неожиданно встретила евнуха, певшего в часовне моей матери, я не слишком-то этому удивилась, ведь мы часто находим людей, которых и не чаяли больше никогда увидеть. Красотулька вышла замуж за изготовителя карт. Она вела хозяйство в большом доме и сдавала комнаты иноземцам. Красотулька была весьма любезна и осыпала меня ласками. На следующий день, собираясь выпить шоколад, который она принесла мне прямо в комнату, я нечаянно опрокинула его на скатерть, которая тут же съежилась и задубела, прожженная насквозь: разъело даже деревянную столешницу. Тогда я поняла все коварство Красотульки, и мне стало ясно, что, пусть она и забыла о своем красильщике, но все же хранила память о своем иезуите. Я положила пару монет подле кувшина для шоколада и ушла. «Среди людей, — подумала я, — все это обычное дело».
Поездка до Рима, которую я совершила в почтовой карете, была самой необычной в моей жизни, поскольку со мной ничего не случилось. Явившись к римскому нотариусу, адрес которого дал мне Замор, я потребовала свое наследство. Он принял меня весьма сухо и что-то промямлил, как обезьяна, из-за горы бумаг. В конце концов я поняла, что господин де Членноунылло завещал мне дворец и двадцать цехинов, из которых римский нотариус взял себе половину за труды. Я пошла посмотреть на свой дворец. У него не было ни стен, ни кровли, ни дверей, ни полов, ни каминов. Поскольку ветер продувал его насквозь, можно было сказать, что он весь состоял из окон, потому я оставила его крысам и летучим мышам, превратившим его в свое жилище. Затем я отправилась прямиком в порт Остии, где села на судно из Ливорно. Не стану вам описывать свою поездку до Константинополя. Она была довольно приятной, не считая того, что мы пережили два шторма, бунт экипажа и испытание протухшей водой, вызвавшей у меня понос, от которого я боялась помереть. Как видите, я избежала весьма немногих вещей — не послужила разве что пищей для каннибалов, хотя, впрочем, этого нельзя с уверенностью предсказать. Наконец я вернулась к вам и смею надеяться, что мои испытания завершены. Мне бы очень хотелось оставить вам большое наследство, но, поскольку состояние господина де Членноунылло — пустой звук, лучше об этом не вспоминать. Что же касается меня, в этом путешествии я не обрела ничего, помимо нового и более обширного представления о мире. Отныне я полагаю, что познала человека.
— Это прекрасно само по себе, — сказал Панглос, — и, коль скоро, согласно учению Аристотеля, всякое следствие естественно вытекает из своей причины, значит, ваши приключения входят в логическую цепочку и они бы никогда не выпали вам на долю, если бы презренный лакей не съел персик на римской лестнице, а маркиз де Членноунылло, проходя там и подскользнувшись на кожуре плода, не размозжил себе голову и нотариус Замор не уговорил вас поехать в Рим. Столь значительными бывают следствия причин, которые, на первый взгляд, могут показаться ничтожными.
— Лично я, — сказала старуха, — не смогу в полной мере воспользоваться своим недавно обретенным опытом, ибо чувствую, что вскоре вас покину и отправлюсь в путешествие, из которого так и не вернулся мой покойный отец.
Старуха говорила правду: не прошло и трех недель после ее возвращения, как, войдя к ней поутру, Кунегунда обнаружила ее в постели мертвой. Это чрезвычайно всех опечалило. Они похоронили старуху под кипарисом и, вспомнив, что она была дочерью папы римского, брат Жирофле спел ей прекрасную отходную, а Какамбо пожелал посеять на ее могиле цветы. Пока они возвращались на ферму, Кандид беспрестанно сетовал:
— Увы! Почему так судилось, что наша прекрасная подруга должна была умереть?
— Так судилось, — отвечал Панглос, — с тем чтобы естественный порядок вещей не был нарушен в самой своей сути. Старуха должна была умереть, поскольку она прожила жизнь, а за жизнью с необходимостью следует смерть.
— Я вас понимаю, — сказал Мартен. — Сколь веревку не вить, а концу быть. Вот только вы меня простите, но я не считаю хорошей историю, которая так плохо кончается.
Петроний
По крайней мере, у нас были кров, лампа и вино. Впрочем, кров был ненадежен, поскольку наш хозяин Косой упорно требовал причитающуюся плату.
— Ясное дело, — сказал я Аскилту, — вместо того чтобы напрасно суетиться, как мыши в ночном горшке, самое время найти какой-нибудь выход.
— Не вижу никакого.
— Я же сказал: какой-нибудь. Пораскинь мозгами. Разве ты не видел, как еще сегодня вечером Гитон плакал от страха при мысли о том, что нас могут выбросить на улицу? К счастью, у меня есть задумка, которая выведет нас из нищеты. Ты, конечно, знаешь Присциллу — ту, что красит волосы в красный цвет и каждый день проезжает мимо нас на носилках?
— Ты имеешь в виду ту шлюху, на которой каждый вечер скачут гладиаторы из Мамертинской тюрьмы?
— Ту самую.
— От ее дыхания заржавеет и золотая монета.
— Дыхания сверху или дыхания снизу? — сказал Гитон, хлопнув в ладоши, и с хохотом рухнул на кровать.
— Можешь надрывать себе живот, сколько влезет, братец, но я все же отыскал лазейку. На ней скачут не только гладиаторы — у нее на сковородке скачут еще и собственные деньжата. Она богачка!
— Довольно! — воскликнул Аскилт. — Если ради какой-то сотни фунтов золота нужно будет хотя бы просто вести льстивые речи у дверей, понадобится не меньше десяти мер сатириона и целая сотня шпанских мушек. Оставим же эту повинность гладиаторам. Ведь я свободный человек. К тому же человек — не вьючное животное, хоть мы и наблюдаем каждый день рабов в красных отметинах от бича и нагруженных ношей, превосходящей их собственный вес.
— Тише, тише… Речь совсем о другом. Надеюсь, ты помнишь Полия Квинта Фортиса — того добродетельного мужа, что лишил себя жизни на мартовские иды, узнав, что болен проказой? Управляющим его несметными богатствами был этот жирный боров Киннам, который жульнически обогащался на каждой вилле, каждом лесе, каждом судне, груженном сицилийским зерном, а несчастный об этом даже не подозревал.
— Добродетель — враг проницательности. Однако мы часто встречаем людей, ослепленных собственной глупостью, которая, впрочем, не делает их добродетельнее. Ну а Киннама я хорошо знаю. И мне даже известно, что у него щека еще горит[4].
— Ему хватило ума разбогатеть, но зато хватило глупости влюбиться в Присциллу и даже возжелать всерьез на ней жениться.
— Клянусь Геркулесом! Возможно ли это? Возжелать заплатить за то, чтобы стать рогоносцем!
— Тем не менее это так. И вот представь себе, если Киннам узнает, как весело проводит вечера госпожа Присцилла, — не думаешь ли ты, что она будет готова пожертвовать звонкой монетой, только бы он ни о чем не проведал? Для Присциллы он крупная рыба, поскольку еще богаче, нежели она.
— Хорошая мысль! — воскликнул Гитон. — Но только при наличии славной свиноматки[5].
— Доказательства? — спросил Аскилт.
— Я знаю нубийского ретиария, который готов их нам предоставить.
— Задаром?
— Скажешь еще! Что в наши дни дается даром? Я хочу сказать, если пообещать ему пару динаров. Обещанного три года ждут. Представь себе все это искусно записанным на табличке, которую этот толстый хряк Киннам обнаружит в своей одежде, когда пойдет в парильню сбрасывать жир.
— Что-то не нравится мне твой план, благородная задница с ушами. Если дело получит огласку и он подаст жалобу в суд, то нас немедля казнят как рабов и чужеземцев: крест или дикие звери.
— Крест… Дикие звери!.. Да ты всего на свете боишься… Всегда знал, что ты трусливее крольчихи.
— Ну-ка повтори!
В следующий миг мы уже стоим друг против друга, словно бойцовские петухи. Тогда Гитон, нежно обвив меня рукою, умоляет успокоиться. Аскилт, видя, что милый юноша предпочитает меня, приходит в еще большую ярость и бьет меня кулаком по лицу, отчего у меня сыплются искры из глаз. Дабы не остаться в долгу, я резко бью его головой в солнечное сплетение, так что он отлетает футов на десять. При падении он опрокидывает лампу. Масло разливается по постели, одеяло вспыхивает, дверь тотчас отворяется, и входит Косой. При виде такого разгрома он вопит, словно гарпия, пока Гитон, задрав кверху зад, пытается потушить пожар, а мы с криками толкаемся и хватаем друг друга в отблесках пламени. Наконец приходит хозяйский слуга, и ему удается загасить огонь, от которого почернел лишь матрац да уголок стула. Но Косой все еще пылает гневом. Он честит нас сутенерами, анастрофическими[6] подонками, сифилитичными недоносками и даже угрожает отправить за долги на рудники. Тогда Аскилт, знакомый со множеством трюков, придумывает…
Я еще не раз имел удовольствие лицезреть прекрасную Клавдию, которая в обществе своего прелестного маленького сына и раба лично отправлялась за покупками. Изредка мне доводилось также встречать Аскилта, и мы обменивались парой коротких фраз. После расставания наши ссоры мгновенно прекратились, и он смирился с утратой Гитона. Как и было условлено, мы старались избегать любого соперничества и набирали учеников в различных кварталах.
К счастью, вино замедляет шаги двух страшных старух, и мне удается оторваться от них, несмотря на стертые ноги и жгучую боль в горящих ляжках. Видя, что попал в тупик, я не нахожу ничего лучшего, кроме как устремиться во двор. Прижимаюсь к стене и тотчас замечаю, что Энотея и омерзительная Прозеленос потеряли мой след. Немного спустя, после того как я, отдышавшись, отваживаюсь выйти из тупика, из дома выходит мужчина и, заметив меня, говорит: