— Кто довел тебя до столь плачевного состояния? Не хочешь ли ты войти ко мне? Клянусь богами, тебя привела сюда сама фортуна, ибо я аптекарь и торговец пряностями.
Мы пересекаем двор, и я вхожу в дом. Я рассказываю ему всю свою историю, не забывая о проклятии Приапа и подстрекательствах Энотеи, после чего аптекарь качает головой и говорит:
— Если я могу говорить вопреки собственному интересу, то скажу тебе откровенно: никакие из моих снадобий и пряностей не помогут тебе в твоем состоянии, не говоря уж об иллюзорных ухищрениях мнимых жриц. По правде говоря, я вижу только одно средство — паломничество в Сатрикум, где по-прежнему находится древнее святилище божества. Возможно, его жрецы вымолят для тебя пощаду. Ну а пока поужинай и ложись спать. К завтрашнему дню ты окрепнешь и еще не поздно будет отправиться в путь.
Смазав мои раны бальзамом, добрый малый потчует меня жареной бараниной и молодыми бобами. Окорок, обильно приправленный чесноком и гарумом[7], был очень сочным, а бобы — нежными, как сердце юной девственницы. Семья состояла из чрезвычайно уродливой супруги и трех еще более уродливых сыновей. Они были настолько страшны, что с трудом можно было вообразить подобное уродство и даже возникал вопрос, как боги могли терпеть внешность настолько противную человеческому облику, что это уже становилось святотатством. Если мать казалась психически здоровой, пусть и весьма недалекой, трое мальчиков были совсем уж блаженными. Они жадно набивали себе животы, зарываясь мордой в тарелку, словно варвары, и порою крайне отвратительно хрюкали… Поскольку хозяину дома приходилось в одиночку поддерживать со мной беседу, я поспешил пораньше удалиться. Посреди ночи я неожиданно пробуждаюсь от глубокого сна и в свете маленькой лампы вижу лицо Горгоны, корчащее гримасу, которая должна означать улыбку. Это самый уродливый из трех сыновей, парень лет двадцати, если, конечно, возможно определить возраст подобного существа. Чудовище уже заносит надо мной руку и, готовясь к поединку, обнажает самый огромный член, который я когда-либо видел, не считая испанских мулов.
— Стой, адское исчадие!
Я резко отталкиваю страшилище, которое в тот же миг разражается слезами. Этого я меньше всего ожидал и потому оцепенел. Тем не менее чудовище, глотая сопли, бессвязно, путано и хаотично рассказывает о том, на какие страдания обрекает его уродство. Даже самые мерзкие шлюхи в борделях, даже старухи на берегах Тибра, обслуживающие своими беззубыми ртами несчастных моряков, не желают таких клиентов, как он. Будь он богат, он мог бы прикрыть им глаза серебряными монетами, но денег у него нет. Его плачевное положение побуждает меня дать добрый совет:
— Разве оба твоих брата не испытывают таких же страданий? Не думал ли ты, нечастный дуралей, что вы могли бы положить им конец, удовлетворяя друг друга все вместе? Рука руку моет, а зад твоих братьев, пожалуй, ничуть не ужаснее твоего. Ну так что же? Немедля покажи им пример. Втроем вы будете счастливы, и больше тебе не придется нарушать правила гостеприимства, досаждая незнакомцам.
Словно озарение нисходит на обиженного природой в потемках его слабоумия, и, все еще проливая слезы, но теперь уже от благодарности, он выходит из комнаты, унося с собой лампу. Я закутываюсь в одеяло и вновь засыпаю. Уже на следующий день я отправляюсь в Сатрикум, купив себе на оставшиеся деньги пару обуви. Во время этого долгого путешествия я буду жить, как придется, иными словами, нищенствовать, полагаясь на волю случая. Но, по крайней мере, я надеялся, что осчастливил троих несчастных. Не зря меня угощали бобами и жареной бараниной.
После того как охотники за наследством раскрыли нашу мошенническую комедию и мы были с позором изгнаны из Кротоны, мы оказались обречены на нищенские скитания и были вынуждены беспрестанно выдумывать новые способы выживания. Когда мы прибыли к вратам города Кумы, где хотели обратиться за советом к оракулу, Эвмолп умер от малярии. Я сумел сделать лишь скудное приношение из меда и вина. Да простит меня Орк! Ну а Гитон, мало-помалу обнаружив у себя влечение к женщинам, бросил меня незадолго до этого, предпочтя сирийскую танцовщицу, которая извивалась в цирке, как змея. А ведь я как раз недавно подарил неблагодарному братцу пару носков и канделябр, который, несмотря на помощь Меркурия, раздобыл с большим трудом. Наконец, после множества злоключений, весьма извилистыми путями вернулся я в Рим и насилу зарабатываю себе на хлеб уроками риторики. Как-то вечером, проходя мимо верстового столба, я сталкиваюсь лицом к лицу с Аскилтом в богатых одеждах.
— Клянусь Геркулесом! Что ты здесь делаешь?
— То же, что и ты, дорогая ушастая задница. Пойдем отпразднуем встречу.
Его чрезмерная жизнерадостность и приглашение указывают на то, что у него водятся деньги, ведь блеск сестерциев озаряет всё вокруг и лишь опасность залезть в долги отбрасывает тень. Вот мы уже разместились в таверне у Тибра перед блюдом с дымящейся требухой и рассказываем друг другу о своей жизни. Когда я заканчиваю свою историю, точнее, одну часть всех своих историй, наступает очередь Аскилта.
— Тебя удивляет, что я так элегантно одет? Я подцепил одного старика в отхожем месте Большого цирка. Вообрази — сенатора! Я так ему приглянулся, что он оставил меня у себя на весь год. Этого мне хватило, чтобы поправить здоровье и обновить гардероб. Старик был не таким уж противным, и служба не слишком меня утомляла, ведь спешу тебе сообщить, что несносный Приап обделил моего сенатора своими атрибутами.
— Ой, только не говори мне об этом мстительном божестве!
— Так или иначе, человек очень быстро привыкает к роскоши и хорошей жизни. Но все, что имеет начало, имеет и конец. Однажды, когда мой сенатор гостил на загородной вилле своих племянников, он заболел и через три дня помер. Эх! Ходят слухи, что врач видел его живот, сплошь покрытый черными пятнами. Возможно, это доказывает, что охотники за наследством живут не только в Кротоне. Бедный старик. Да будет он блажен! Он был славным малым, пусть и с весьма скромным достоинством.
— На что же ты теперь живешь?
— На деньги от лошади.
— Лошадь?
— На день рождения сенатор подарил мне великолепную македонскую рысачку, гнедую с вишневыми подпалинами и тремя белыми отметинами на ногах. Когда с ним стряслась беда, я продал ее офицеру, отправлявшемуся в Галлию. По хорошей цене, уверяю тебя! В последние дни, когда кобылка была еще моей, произошла зловещая встреча. Шел дождь. Когда я ехал по Аппиевой дороге, у некрополя мне помахала женщина с большими черными глазами и попросила отвезти ее домой. Я сжалился, видя, как она дрожит под одеждой, насквозь промокшей от дождя и обрисовывавшей ее формы. Я набросил ей на плечи свой красивый плащ из фризского сукна и, когда она сообщила адрес, посадил к себе сзади на лошадь. Нам было как раз по пути. Голос той женщины был странно глухим и как будто доносился сквозь три слоя шерсти. Дождь хлестал нещадно, но мы наконец добрались до ее жилища. Домик стоял в глубине большого сада, который пересекала прямая тропинка, отходившая от дороги. Я вижу, как женщина входит в дом, чтобы переодеться и вынести мне плащ. Я все жду и жду. Мы с кобылой уже почернели от дождя. Наконец я решаю пересечь сад и войти в домишко. Там была лишь одна комната — мастерская художника. Повсюду висели или стояли у стен сикоморы мужчин, женщин и детей[8], какие в наше время кладут на лица мумий или вешают на стены вилл. Художник был в комнате один. Поскольку он плохо говорит на нашем языке, то спрашивает меня по-гречески, не хочу ли я, чтобы он написал мой портрет. По его акценту я узнаю в нем уроженца Египта, точнее, той его области на левом берегу Нила, что славится своими портретами.
«Нет, — говорю — я хочу лишь увидеть женщину, которая к тебе вошла».
«Какая женщина?.. Нет здесь никакой женщины, и я живу один, даже без прислуги».
Тогда я показываю на один из сикоморов, где изображена женщина с большими черными глазами, да еще и в коралловом ожерелье, которого я на ней не заметил.
«Эта женщина».
«Эта женщина? Она была моей женой. Но она умерла десять лет назад».
«Клянусь Геркулесом! Это была она! Точно она!»
Вдруг я замечаю на полу свой плащ, насквозь мокрый от дождя. Я живо делаю над ним знак[9], а затем поднимаю его и молча ухожу.
— Ух ты! Ну… и где же он сейчас?
— По-прежнему у меня. Я надеваю его в непогоду. Но клянусь Геркулесом! Это была она, точно она! Почему бы Меркурию, уносящему души, словно факелы, не привести ее обратно? Раз уж мы так плохо видим при свете жизни, что мы можем знать о потемках смерти?
— Это уж точно.
— Ну, давай есть, пока требуха не остыла.
Жан де Лафонтен
ЧЕРЕПАХА И ГАРПИЯ, ПОТЕРЯВШАЯ СВОЕ ЗЕРКАЛО
По свету гарпия блуждала,
В кармане у нее лежало
Большое зеркало всегда:
Хрусталь — прозрачный, как вода.
И вот однажды так случилось,
Что гарпия с ним распростилась,
И воплями она с испуга
Вмиг огласила всю округу:
Грудь раздирала, волосы рвала,
Друзей подозревала и богов кляла.
Пришла к ней экономка — черепаха —
И начала перебирать со страха
Горшки, тарелки, вилки и бокалы:
На месте всё — лишь зеркало пропало!
В досаде гарпия тогда
Ей рассказала, в чем беда.
Служанка вежливо молчала
И только головой качала,
Затем гнусавым голоском,
Что как бы с древностью знаком
На дне старинного камина,
Хозяйке отвечала чинно:
«Постигло вас большое горе,
Утрата велика, не спорю,
Но вам ли, госпожа, саму себя не знать
И нужно ль о себе самой напоминать?
Понятно ведь: как у стервятника, у вас крыла