– Если ты думал, – прервала его Джилл, – что Шептун мог бы сопроводить нас в рай, то, мне кажется, ты ошибаешься. Он перенес Джейсона в математический мир потому, что Джейсон видел кристалл. Я кристалл не видела, и меня Шептун перенес туда потому, что уже знал дорогу. Джейсон показал ему дорогу, и Шептун запомнил ее.
– Следовательно, координаты ему не нужны?
– Не нужны, верно. Координат математического мира не было, и Шептуну хватило воспоминаний Джейсона. Наверное, он пользуется не координатами, а чем-то другим.
– Тогда почему не рай?
– А потому, что ему нужно проникнуть в сознание того, кто видел кристалл с записью о каком-то конкретном мире.
– В сознание? Именно в сознание?
– Да.
– А почему бы ему не проникнуть в сознание Мэри?
– Мэри в коматозном состоянии. Ее сознание, ее память опустошены, стерты, – сказал Теннисон. – Но даже когда она была здорова душой и телом, к ней в сознание он проникнуть не мог.
– Хочешь сказать, что он не ко всем…
– Послушай, Пол, вот тебе пример: уж как Шептун был близок с Декером, а в его сознание проникнуть не мог, как ни стремился.
– А в твое и Джилл проникает? Что же в вас такого особенного?
– Не знаю. Я думал об этом. Понимаешь, многие люди, большинство людей, не способны даже видеть Шептуна. Ты, например, не можешь, это я точно знаю. Шептун пытался с тобой познакомиться. Он пробовал тебе явиться, но ты его не увидел.
– Откуда тебе это известно?
– Он мне сам сказал. Думаю, он тут со многими пытался контакт наладить, и с тем же результатом. А роботы – вообще исключено. У них «другой тип сознания» – так он сказал. Он много лет бродил по Ватикану, все информацию искал. Он просто помешан на информации, на знаниях. Цель его жизни – постижение Вселенной, ее изучение. Кое-что он в Ватикане разнюхал, но совсем немного. Да и то, что узнал, далось ему с большим трудом.
– Так вот о ком говорил мне Феодосий! – воскликнула Джилл. – Значит, Шептун и есть та мышка, которая откусывает крошечные кусочки от громадины ватиканских знаний! Феодосий так мне и говорил. А им никак не удается выследить воришку. Теперь понятно почему.
– Значит, ни единого шанса, – обреченно проговорил Экайер.
– Я в этом просто уверен, – кивнул Теннисон.
– Да, дела… – проговорил Экайер, сжав кулаки. – Смирились и сидим. Боже, а ведь как задумаешься, от чего мы отказываемся! Вся Вселенная перед нами, а мы отказываемся. И все это из-за безумного поиска истинной религии!
Теннисон положил руку ему на плечо:
– Пол, мне бы очень хотелось помочь тебе. И Джилл, я думаю, хочет того же. Мне очень жаль. Так получается, что я огорчаю тебя.
– Да что ты! – отмахнулся Экайер. – Это же не твои трудности.
– Почему же не мои? Разве это только Ватикана касается? Нет, дружок, тут дело посерьезнее. Все на свете выиграют, если мы найдем ответ.
– Надо искать какой-то выход, – убежденно проговорила Джилл. – Рано сдаваться, рано лапки кверху поднимать. Я, например, могу поговорить с Феодосием.
– И чего добьешься? – скептически усмехнулся Экайер. – Он замашет руками, успокоит тебя, скажет что-нибудь вроде: «Не надо так волноваться, деточка, пройдет время, все встанет на свои места…»
Теннисон поднялся:
– Я должен взглянуть на Мэри.
– Я с тобой, – сказал Экайер, вставая. – Джилл, может, и ты сходишь с нами?
– Нет, – замотала головой Джилл. – Не хочется. Я лучше займусь обедом. Пообедаешь с нами, Пол?
– Спасибо. Очень хотелось бы, но дел по горло.
Когда она вышла из комнаты, Экайер тихо спросил у Теннисона:
– Извини, я при Джилл не хотел спрашивать, но все-таки что же случилось с ее лицом?
– Дай срок, – улыбнулся Теннисон, – мы тебе все-все расскажем, я тебе обещаю, Пол.
– Так хочется обо всем рассказать тебе, Джейсон, но в голове все перепуталось, – призналась Джилл. – До сих пор опомниться не могу. В общем, когда я смотрела на этот рисунок, я точно поняла, что справа – знак вопроса. Он спрашивал, что я такое, а я ломала голову, как ответить, и тут у меня в сознании заговорил Шептун и сказал, что теперь его очередь.
– И вступил в разговор?
– Да. То есть не он, а мы вместе. Я догадывалась, что происходит, но не понимала смысла… Помнишь, давным-давно на Земле было такое устройство – телеграф? Сигналы передавались по проводам, и тот, кто не знал кода, мог часами слушать сигналы и ничего не понимать. Или представь себе, что ты слышишь, как двое чужаков по-своему квакают или хрюкают. Для них это слова, для тебя – пустой звук.
– Ты сказала «телеграф». Это что, действительно были сигналы?
– Да какие-то сигналы, но было еще много всяких звуков, и знаешь, мне казалось, что это я их издаю – непонятно как и зачем, и в мозгу у меня проносились вихри совершенно безумных мыслей – явно не моих. Наверное, это были мысли Шептуна. Порой мне казалось, будто я начинаю улавливать какой-то оттенок смысла, я пыталась ухватиться за него, как за ниточку, но ниточка обрывалась, и я опять переставала что-либо понимать. И что странно: в обычной ситуации я бы просто взбесилась, стала бы всеми силами добиваться своего, старалась бы узнать, что за существо со мной разговаривает. А там мне так спокойно было. Не помрачение сознания, нет. Я все нормально видела и воспринимала, только время от времени мне начинало казаться, что я уже не я, и еще я видела себя со стороны… Во время нашего «разговора» то существо, что стояло ко мне ближе других, и остальные, что собрались неподалеку, непрерывно показывали разные уравнения и графики – медленно, не спеша, – причем самые простые, как будто говорили с ребенком. Знаешь, когда взрослые начинают подражать детскому лепету – вот такое было впечатление. Я тогда подумала, что, наверное, этот кубоид не меньше моего смущен. Наверное, для него те звуки, что я издавала, – пощелкивание и треск, имели не больше смысла, чем для меня – его графики и уравнения.
– Не исключено, что Шептун что-то понимал, – предположил Теннисон. – Ведь беседу вел, в конце концов, он. Он был в роли переводчика.
– Если так, то он работал в одну сторону. Мне он ничего не переводил. Хотя я тоже как-то в разговоре участвовала. Мы подошли поближе – то есть я подошла – к розово-красному кубоиду, и всякий раз, когда мне – вернее, Шептуну – что-то было непонятно, я указывала пальцем на определенное уравнение или график, и кубоид все переписывал заново – медленно и терпеливо, иногда по нескольку раз, пока Шептун наконец не понимал что-то.
– А ты? Ты понимала?
– Только кое-что. Какие-то обрывки. А теперь, вернувшись домой, вообще почти все забыла. Мое человеческое сознание плохо воспринимало такой тип подачи информации. Многое казалось просто нелепо по человеческим понятиям. Казалось, никакой логики нет. Знаешь, что я думаю?
– Ну?
– Мне кажется, что в математическом мире действует какой-то другой тип логики. Совершенно парадоксальный. Там одно и то же понятие в одном контексте звучит утвердительно, а в другом – отрицательно. Все время я сталкивалась с такими моментами: ухватишь смысл, думаешь, ну вот, поняла наконец, слава тебе господи, как тут же возникало что-то новое, и это новое напрочь, начисто стирало то, что минуту назад было понятно. Не знаю. Просто не знаю. Там-то я еще хоть что-то понимала, а здесь – вообще ничего. Шептун уговаривал меня пойти туда, так как считал, что я могу все увидеть по-другому. Не так, как ты. Насколько я знаю, с тобой там ничего подобного не происходило?
– Нет. Такого действительно не было. Никаких разговоров.
– И дело тут, наверное, вовсе не в том, что мы с тобой разные. Мне кажется, дело в Шептуне. Наверное, он многое передумал со времени первого посещения математического мира и многое успел понять. Второй раз ему было легче.
– Джилл, – проговорил Теннисон, гладя ее руку, – мне очень жаль, что тебе пришлось пережить это. Это было вовсе не обязательно. Я говорил Шептуну, чтобы он не трогал тебя…
– Да, я знаю, он мне сказал.
– А где он сейчас?
– Не знаю. Я вернулась. И больше его не видела. Его не было ни в комнате, ни у меня в сознании. Откуда у меня эта уверенность – сама не знаю.
– Интересно, он знает, что Декер погиб? Наверное, это его сильно огорчит. Они ведь такими друзьями были. Декер делал вид, что ему все равно, когда Шептун перебрался ко мне, но я точно знаю, что ему было не все равно.
Джилл подлила Теннисону кофе.
– Между прочим, я пирог испекла, – сообщила она. – Хочешь, отрежу кусочек?
– Да, но попозже, – улыбнулся Теннисон. – Когда переварю жаркое. Было очень вкусно.
– Правда?
– Клянусь!
– Джейсон… – задумчиво проговорила Джилл. – Ты думаешь, это богословы убили Декера?
– И рад бы не думать, но ведь все сходится. Пропали кристаллы, погиб Декер. Они отрезали нам все ходы-выходы. Если бы у нас хотя бы кристаллы остались, Шептун, наверное, мог бы нам помочь добраться до рая. И координаты были бы не нужны. Он, как охотничий пес, может брать самый слабый след. А во Вселенной столько всяких следов.
– Джейсон, а вдруг мы все ошибаемся? Ты, и я, и Пол? Вдруг ватиканские богословы правы? Может быть, истинная вера важнее познания Вселенной?
– Джилл, я думаю, все дело в том, что первично. Ватикан принял такое решение давным-давно, а теперь кто-то стремится все повернуть вспять. Они решили, что сначала нужно добыть знания, а знания помогут прийти к вере. Я не знаю, верное это решение или нет, но мне кажется, что не слишком верное.
– Наверное, мы так никогда и не узнаем.
– Нам – тебе и мне, – наверное, не суждено. Но кто-нибудь когда-нибудь узнает.
– А сейчас? Что происходит сейчас?
– Это тоже непросто понять.
– Ой, Джейсон, знаешь, я что-то начинаю понимать… Ко мне начинают возвращаться какие-то кусочки воспоминаний о математическом мире, какие-то ощущения…
– Ну что ж, будет идти время, и ты будешь вспоминать больше и больше. Так бывает.