Я уже почти проехал мимо, и снова машина едва не слетела в кювет, и снова я выправил ее в последний момент. Вывернув шею, я окинул дом прощальным взглядом и заметил, что у ворот на стойке висит почтовый ящик.
Грубыми печатными буквами, дрянной малярной кистью, с которой капала краска, на ящике было выведено имя: «Т. УИЛЬЯМС»[3].
Джордж Дункан постарел, но я все равно узнал его в ту же минуту, как вошел в лавку. Он был теперь седой и по-стариковски изможденный, он нетвердо стоял на ногах – и все-таки это был Дункан, тот самый, кто совал мне бесплатно пакетик мятных леденцов, покуда отец покупал что-нибудь из круп или, допустим, мешок отрубей, который приходилось тащить волоком из задней комнаты, где хранился корм для скота.
Джордж стоял за прилавком и разговаривал с какой-то женщиной. Голос у него был надтреснутый, но слова звучали отчетливо.
– Да они, дети этого Уильямса, всегда были шальные, – дребезжал он. – С самого того дня, как они приперлись сюда, от Тома Уильямса и его семейки здесь не видывали ничего, кроме горя. Говорю вам, мисс Адамс, они неисправимы, и будь я на вашем месте, я бы, конечно, учил их на совесть, но уж если набезобразничали, не давал бы им спуску, вот и вся премудрость…
– Но, мистер Дункан, – отвечала женщина, – они вовсе не такие плохие. Конечно, им не дали должного семейного воспитания, и манеры у них отвратительные, но по натуре они не злобные. На них давят нужда и лишения, вы и представить себе не можете, какие лишения на них давят…
Он ухмыльнулся, показав корявые зубы, и ухмылка вышла мрачной, а отнюдь не добродушной.
– Да знаю, знаю! Вы говорили мне это всякий раз, как они влипали в какую-нибудь историю. Они, мол, отверженные. Сдается мне, вы говорили именно так.
– Совершенно верно, – подтвердила она. – Отверженные в ребячьей среде, отверженные в поселке. У них отобрали чувство собственного достоинства. Держу пари: когда они заходят к вам в лавку, вы же с них глаз не спускаете…
– Точно, не спускаю. А то они обчистят меня до нитки.
– С чего вы взяли?
– Ловил их с поличным.
– Это от обиды. Они просто мстят.
– Мне им мстить не за что. Я не делал им ничего дурного.
– Может, в одиночку, мистер Дункан, и не делали. Не делали лично. Но делали и делаете вместе с остальными. Ребята чувствуют, что все вокруг настроены против них. Они знают, что никому не милы. В этой общине им просто нет места, и не потому, что они что-то там натворили, а потому, что здесь решили раз и навсегда считать семью Уильямс никчемной. Вы ведь, по-моему, сами недавно так и сказали – никчемная семейка?..
Лавка, насколько я мог судить, почти не изменилась. На полках появились какие-то новые товары, а каких-то былых товаров не хватало, но сами полки остались прежними. Старенький круглый стеклянный жбан, где когда-то держали круги сыра, исчез, зато древний резак, которым пользовались, чтобы разделить плитку жевательного табака на квадратики, был все так же привинчен к дальнему концу прилавка. В углу теперь расположился холодильник для молочных продуктов (что, наверное, и объясняло исчезновение сырного жбана), но это была единственная существенная перемена во всей лавке. Центр ее по-прежнему занимала пузатая печка на подушке из песка, а вокруг по-прежнему стояли стулья с поцарапанными спинками и сиденьями, затертыми до блеска. Ближе к входной двери располагались все та же вереница почтовых ящиков и окошечко, где продавались марки, а открытая поодаль дверь вела в заднюю комнату, откуда шел, как встарь, резкий запах корма – груды джутовых и бумажных мешков поднимались там чуть не до потолка.
Ну словно я заходил сюда только вчера, подумалось мне. А наутро зашел опять и вот слегка удивлен тем, что за ночь кое-что изменилось…
Я выглянул на улицу сквозь пыльную, засиженную мухами витрину. Там, на улице, какие-то перемены произошли, но их оказалось тоже немного. На углу напротив банка был, как мне помнилось, пустующий участок – теперь его заняла автомастерская, наспех сложенная из бетонных блоков, а перед ней бензозаправка, проще сказать, одинокий насос с облупившейся краской. Рядом в крохотном домике была парикмахерская, и она не изменилась, разве что выглядела еще обшарпаннее и требовала ремонта еще настоятельнее, чем прежде. А бок о бок с парикмахерской был магазинчик скобяных товаров, так тот, по-моему, не изменился совсем.
Разговор в лавке, по-видимому, подошел к концу, и я обернулся. Женщина, что спорила с Дунканом, уже направлялась к двери. Она была моложе, чем показалось, когда я смотрел на нее со спины. На ней были серый жакетик и юбка, угольно-черные волосы туго зачесаны назад и завязаны узлом. Она носила очки в светлой пластмассовой оправе, а на лице у нее застыли озабоченность и гнев в странном сочетании друг с другом. Шагала она размашисто, почти по-военному, и вообще напомнила мне секретаршу какого-нибудь большого начальника – деловитую, лаконичную и не намеренную терпеть вольностей ни с чьей стороны. В дверях она задержалась и задала Дункану прощальный вопрос:
– Так вы придете сегодня к нам на вечер? Или нет?
Дункан усмехнулся, показав свои корявые зубы:
– Ни разу не пропускал ваших вечеров. Ни разу за много лет. С чего бы я вдруг изменил своим привычкам?
Она распахнула дверь и удалилась. Краем глаза я видел, как она вышагивает по улице, быстро и целеустремленно. Дункан выбрался из-за прилавка, прошаркал мне навстречу и осведомился:
– Чем могу служить?
– Меня зовут Хортон Смит. Я просил, чтобы…
– Постой, погоди минутку, – перебил он, всматриваясь пристальнее. – Когда на это имя начала поступать почта, я, разумеется, получал ее, но сказал себе, что здесь какая-то ошибка. Я думал, может статься…
– Никакой ошибки нет, – заверил я, протягивая ему руку. – Как поживаете, мистер Дункан?
Он схватил мою руку и вцепился в нее мертвой хваткой.
– Малыш Хортон Смит, – произнес он. – Ты обычно приходил сюда со своим папаней…
– А вы обычно давали мне пакетик леденцов.
Его глаза сверкнули из-под тяжелых бровей, и прежде чем отпустить мою руку, он потряс ее снова как мог сердечнее.
Все будет хорошо, сказал я себе. Старый Пайлот-Ноб еще жив, и я здесь не посторонний. Я вернулся домой…
– И ты тот самый, – не то спросил, не то сообщил он, – кто выступает по радио, а иногда и по телевидению. – Я не стал этого отрицать, и он продолжил: – Пайлот-Ноб гордится тобой. Сперва нам странновато было слушать нашего местного мальчугана по радио, сидеть с ним лицом к лицу, когда он на экране. Но понемножку мы привыкли и в большинстве стали твоими постоянными слушателями. И взяли за правило потом обсуждать твои передачи и повторять друг другу: Хортон, мол, сказал так или этак, и твое мнение для нас стало авторитетным. Но, – внезапно спросил он, – а чего ты вернулся? То есть не пойми, что мы не рады тебе…
– Думаю пожить здесь какой-то срок, – ответил я. – Несколько месяцев, а может, и год.
– Что, отпуск?
– Нет, не отпуск. Хочу написать кое-что. А чтобы написать, надо куда-то скрыться. Куда-то, где найдется время писать и думать, перед тем как писать.
– Это будет книга?
– Да, надеюсь, что книга.
– Ну что ж, сдается мне, – он потер ладонью затылок и шею, – у тебя найдется много чего написать. Может, такое, чего не скажешь в эфире. Все эти заграницы, где ты побывал… Ты же где только не был!..
– Да, довелось кое-где побывать, – согласился я.
– А в России? Что ты думаешь о России?
– Мне понравились русские. Они показались мне во многом похожими на нас.
– Что, на американцев?
– На американцев, – подтвердил я.
– Иди сюда, к печке, – предложил он, – давай посидим, потолкуем. Сегодня я, правда, не разводил огня. По-моему, в нем сегодня нет нужды. Помню, будто это было вчера, как твой папаня усаживался на один из этих стульев и беседовал с нами. Хороший он был человек, твой папаня, только я всегда говорил, что негоже ему быть фермером, это не для него.
Мы уселись, и Дункан спросил:
– А он, твой папаня, живой еще?
– Живой. И он, и мама оба живые. Они в Калифорнии. Ушли на покой, живут в достатке.
– А у тебя есть где остановиться?
Я покачал головой.
– Ниже по реке открыт мотель, – сказал Дункан. – Построен всего год или два назад. Содержит его семья Стритер, они в здешних краях новички. Дадут хорошую скидку, если задержишься у них дольше чем на пару дней. Я поговорю с ними.
– Право, не беспокойтесь…
– Но ты же не простой постоялец. Ты наш, местный, решивший вновь пожить здесь. Они захотят познакомиться с тобой.
– А как там насчет рыбной ловли?
– Лучшее местечко на всей реке. У них есть лодки напрокат и даже каноэ, хотя никак не возьму в толк, кто и зачем станет рисковать головой, плавая тут на каноэ…
– Мечтал найти что-нибудь в этом духе, – признался я. – Боялся, что таких мест уже не осталось.
– По-прежнему помешан на рыбалке?
– Мне нравится рыбачить.
– Помню, когда ты был мальчишкой, то здорово ловил голавлей.
– Голавль – хитрая добыча.
– Тут до сих пор много старожилов, кого ты вспомнишь. И все захотят повидать тебя. Почему бы тебе не заглянуть сегодня в школу на вечер? Там наверняка будет много народу. Ты только что видел в лавке учительницу, ее зовут Кэти Адамс.
– У вас все та же школа с единственной классной комнатой?
– А ты как думал? На нас давили, чтобы мы объединились с другими общинами, но, когда дошло до голосования, мы эту затею провалили. В одной комнате можно учить ребятишек ничуть не хуже, чем в новой школе со всеми выкрутасами, а обходится куда дешевле. Если кто из ребят захочет продолжать в средней школе, мы вносим плату за обучение, но, по правде, не многие соглашаются уехать. Все равно выходит дешевле, чем если объединяться с другими. Да и к чему тратиться на среднюю школу для таких недорослей, как сыночки Уильямсов…