— Вроде бы ты что говорила? — спросил Симон.
— Отдохни ещё немножко, потом скажу, — спокойно начала Агун, но не выдержала, закричала: — Слишком рано явился, ты ещё дома полежи немного, ещё под солнышком посиди, а там поглядим, что делать!
Симон не двигался с места.
— В Ереван еду, — объяснила Агун. — Опаздываю. Лошадь мне нужна. Лошадь привязана в овраге. Надо привести её.
Симон понял, повернулся и спотыкающимися шагами пошёл по тропинке обратно. Ну что тут скажешь! Нет чтоб сразу самому пойти за лошадью — надо, чтобы кто-то сказал ему об этом, надоумил.
— Не сиди на холодной земле, встань сейчас же! Кому говорят!
Ребёнок лениво покачнулся и было встал, но, когда Агун, поставив разогреваться обед, проходила из кухни в большую комнату, он всё ещё сидел на земле.
— Не сиди на холодной земле, сказано!
— Не холодная.
— Холодная, я знаю.
— Ты генерал, ты всё знаешь..
— Что, нога разболелась, Серо-джан?
— Не твоё дело.
— Ну раз не моё, подыхай, сиди.
Не иначе и у этого ревматизм, нет-нет да и захнычет вдруг. Да что же это за несчастье, что за божья немилость над этим домом. Что мне с того, что в газете наше имя напечатают? Наше имя и всякие хорошие слова про нас. На что мне всё это, если во мне уже нет сил радоваться?
— Встань сейчас же с земли! Сию секунду! Вот так.
Пока не пришли мои «помощнички», соображу-ка, что к чему. Значит, так. Я еду в Ереван. Вот она я, а вот моя поклажа. Так, это приданое: две подушки, два одеяла, два матраца, деньги на простыни надо положить отдельно, это карпет и ковёр, да, карпет и ковёр, считай, значит, два куска (на станции полно народу, глаз да глаз нужен), это яблоки, это яйца — уже четыре куска, сыр, масло — шесть, ага… Каурма — семь, мёд — восемь, ну и всякая мелочь в руках — девять. Значит, так — я еду в Ереван, и на руках у меня девять кусков. Сыр и масло устроим вместе в хурджине, — значит, минус один кусок, сверху устроим всякий мацун, ну, что в руках должно было быть, — минус ещё один кусок, — получится семь кусков, а мёд приткнём к маслу, очень хорошо, шесть кусков останется, яблоки трогать не будем и яйца тоже. Шесть кусков. Всё! Если мне не помешают — я еду в Ереван с шестью кусками. В поездах воровства меньше стало, завтра буду в Ереване.
— Чего-нибудь не хватает? Когда Коротышка Арташ перебирался в Кировакан — пять грузовиков у дверей загромыхали. Адам тогда сказал: «В нашем колхозе столько богатства было, а я и не знал». Варенье, соленье и картошку отправлю ближе к зиме. Авелук! Не забыть бы авелук. Говорят, Арзуманян его очень уважает. Всё? Ничего не забыто, ничего лишнего не взято? Нет, вроде бы ничего не забыто, а что лишнее — так это самое последнее яичко, потому что взято оно в совершенно немыслимом месте. Ну всё, значит. Нет, что-то ещё должна была прихватить, что-то важное, что же это было-то?
— Серо-джан?.. Что-то я ещё хотела с собой взять, забыла что.
— Что?
— Да не помню, голова дырявая стала.
— Возьми с собой — скажу что.
Она засучила рукава, поглядела на сына искоса и зашлась в смехе.
— И не берёшь, и смеёшься ещё?
— Что бы я делала без вас, ах ты господи!
Обнадёженный ребёнок захотел укрепить позиции:
— Мешать не буду, тихонечко буду идти рядом.
Ну да?
— И, может быть, на что-нибудь пригожусь.
— На что же это, например?
— Например, я за вещами погляжу, а ты пойдёшь на станцию, воды напьёшься.
— И то правда.
— И с тобой же вернусь. В Ереване не останусь.
— Говорите так, а сами потом слово не держите, знаем мы вас.
— В прошлый раз вернулся ведь?
— А кто плакал, я?
— А что же, только приехали, а ты уже — собирайся.
— А наши дела в доме, их кто должен был делать?
— А вернулись — свиньи на месте, куры на месте, и собака не голодная.
— А помнишь, как вы с отцом одни остались, собаку маслом перекормили?
— А я при чём. Назик тогда забыла, дважды посолила обед.
— Профессор Серо, а профессор Серо, что значит «просочиться»?
— Если скажу, возьмёшь с собой в Ереван?
— Если скажешь — возьму.
— А про что это сказано — «просочиться»?
— Э-э-э, мало читаешь, ничего не знаешь. Твой брат в твоём возрасте говорил «Август Бебель». И в твоём же возрасте не побоялся — поспорил с твоим дядей Акопом, вернувшимся из армии, что Максим Горький умер в 1936 году. И выиграл спор — прав оказался. Я гасила лампу, а он зажигал, я гасила, он снова зажигал, книжки читал.
— Да ну, «просочиться», что тут такого?
— Так что же это значит — «просочиться»?
— Сочиться, просочиться — от слова «сок», сок сочится. Просочиться, значит — внутрь всочиться. Видишь.
— Профессор, ну профессор.
— А что, неверно разве? Ну говори, неверно?
— А как же тогда мадам Софи растаяла, растворилась, просочилась всюду и мир от этого немножко «прософился»?
— Мадам Софи кто?
— Мадам Софи — женщина.
— Не знаю, наверное, там неправильно написано.
— Как это неправильно написано, профессор Серо? Как это наверное?
— А так. Бывают же задачки по арифметике неверные, в условии ошибка.
— Это брат твой написал.
— А как же ты прочитала? Ты разве буквы знаешь?
— Буквы! Всё, что написал твой брат, рассказала ему я! Твой брат говорит: всё, что я ему рассказывала, а он записал, — хвалят в один голос, а когда он от себя прибавляет — не так хвалят. Букв не знаю, нет. Сентябрь, октябрь, ноябрь отсидела в школе, а в декабре мачеха забрала меня домой. «Неспособная», — сказала про меня. Сама она очень способная, до сих пор вместо Ишхана говорит «Ихшьян», «Ихшьян-джан»…
Ребёнок попробовал повторить имя это в уме, попробовал вполголоса.
— А что, и вправду трудное имя! — как-то воинственно не согласился он с матерью.
— Потому что, Серо-джан, ты тоже из рода Адама. «Шы-и-и… шы-и-и…шы…» — «Шапка?» — «Да».
— Ну ладно, давай стихотворение прочтём наизусть, посмотрим, кто первый запнётся.
— Охоты нет.
— Потому что не знаешь.
— Это я не знаю?! Да я сама поэт! У меня на целое село и слов и умения хватит, я ведь из Ванкера родом, не забывай.
— Ну тогда давай наперегонки стихотворение скажем, кто скорее.
— Чужие стихи читать? Я что, попугай, что ли, чужие слова повторять? Я не попугай, товарищ Серо.
— Вуэй, — совсем по-ихнему, по-адамовскому, протянул ребёнок. — Это что же, мы, значит, попугаи, что целый день учим всё наизусть?
— Попугаи и ещё кое-что в придачу. Понятно?
— А тогда… А что ж ты бьёшь меня, когда я не учу урок?
— А это потому, что я хочу, чтоб ты человеком стал, перо в руки взял, перо, не вилы.
— А если вилы возьму, что ж, не человек уже буду?
— Будешь, будешь, успокойся. И ведь возьмёшь ты эти самые вилы в руки, чует моё сердце. Но только придётся приставить к тебе ещё кого-нибудь, чтоб была тебе ежеминутная указка: эту траву сюда переложи, а этот вот стог прикрой как следует, чтобы вода не затекла, волам сена подбрось, к коровам смотри не опоздай, а теперь иди выкидывать навоз из хлева, — и она, ухватив подбородок рукой, подождала, что скажет ребёнок, её ненаглядный профессор Серо.
Ребёнок подумал, представил всё, что мать ему предрекла, и это ему не понравилось:
— Не стану я навоз выгребать.
— Станешь.
— Нет!
— Ты умный мальчик, ты выгребешь навоз, получишь трудодень, похвалят тебя — кило картошки дадут, принесёшь отцу, отец твой обрадуется… Съедите картошку и запляшете от радости. А?
Плечи узенькие, громадная голова на тоненькой шее — ребёнок подскочил к ней, с минуту он дрожал безмолвно и вдруг закричал, совсем как пролаял:
— Не стану! Сказано тебе, не стану навоз выгребать! Сказано, в Ереван хочу!
Беззвучно смеясь, она притянула к себе сына и, то ли поглаживая его большую голову, то ли взвешивая её у себя на коленях, сказала:
— Навоз не будешь выгребать, а что же будешь делать?
Ребёнок неуклюже вывернулся из её объятий, стал перед нею и сказал с сухими и блестящими глазами:
— Мне твоя фальшивая любовь не нужна, я в Ереван хочу.
— Идите, вот она, дорога, кто вас держит. Идите, а меня оставьте здесь одну.
— И ты тоже иди, тебя тоже никто не держит.
— В городе Ереване ни одного неграмотного не осталось — меня дожидаются.
— Почему одна остаёшься? Вон всё рядом, всё здесь.
— Молодец! Всегда так отвечай на добро!
— Не понимаю, что ты говоришь.
— То, что невыгодно вам, того вы не понимаете.
— Да ну, не понимаю же, о чём ты?
— Ну ладно, навоз выгребать ты отказался — это мы поняли, поехал в Ереван — прекрасно. Ну а там, там что будешь делать? Дай разумный ответ, пусть мать твоя порадуется. Твоя мать, она ведь пустым словам очень даже радуется.
— Пойду в тамошнюю школу.
— А где жить будешь?
— У Армена.
— А невестка возьмёт и вышвырнет тебя вон.
— Вуэй!
— А что! Час тому назад умирала, может случиться — вот так лягу когда-нибудь и не встану. Что будешь делать? А невестка выбросила тебя из дому! Что ты делаешь?
— Вырасту — скажу.
— Моя мать не стала дожидаться, пока я вырасту, трёхмесячная я была — угасла. А моя дарпасовская мачеха сделала меня водоносом, слугою сделала, а с прялкой вот обращаться не научила, как же, я ведь была неспособная.
Ребёнок плакал. И в её горле тоже что-то щекотало и набухало. Но, улыбнувшись через силу, она сказала ребёнку:
— Твой дядя Адам женихом почти был — не мог одно стихотворение наизусть сказать, плакал на экзамене, говорить ему, видите, было трудно. Теперь твой черёд настал? Что ж, из их породы как-никак.
И ребёнок сказал раздумчиво, в сомнении и с последней надеждой:
— А папа?
— Твой папа проживёт с тобою сто семьдесят лет. Твой папа говорил — отправим Армена в колхоз, пастухам хороший трудодень дают. Армен в городе, значит, он тебя отправит пастушить. Каждый человек становится тем, кем хочет стать. Дорог много, а воля одна. Каждый человек идёт по избранному им самим пути. Так кем же ты станешь?