Баттист и не Себастиан. Определенно, он был просто создан для того, чтобы прикрутить его к столбу и утыкать стрелами, а еще и обезглавить, но это было бы просто грех для такого великолепного рабского тельца, которое должно было служить Матросику… Нет, его звали Мартин… «Мартин», — тихо, хриплым голосом отвечает органный мальчик на вопрос Матросика. Вот видишь… По моему приказу он склоняется перед Матросиком и своей темной шевелюрой чистит ему сапожки…
Да, вот так оно должно было бы обстоять, завись оно от меня и моего «третьего глаза», но, возможно, все выйдет совершенно иначе… Возможно, Матросик был гораздо нежнее и мягче, нежели я хотел его видеть, и попросту влюбился бы в «Мартина», а Мартин — в него, и не нужно будет никакой жестокости и рабства, или что я там напридумывал от нечего делать… Возможно, Мартин и Матросик сделались бы попросту влюбленными братишками и захотели бы остаться таковыми навсегда, ходить вместе в походы, играть на гитаре у костра, поскольку «Мартин» из-за всех этих органных мехов сделался невероятно музыкален, и по вечерам у палатки наигрывал бы для Матросика на гитаре меланхолические любовные мелодии далеких стран и народов, а тот, поглупев от любви, не сводил бы глаз с озаренного сполохами огня лица Мартина и его губ… Но если даже это все примет подобный оборот, тоже неплохо… Счастье, их юное счастье, правда или нет, даже если я им совершенно буду не нужен… разве что заботиться о них стану, ведь им можно будет жить у меня…
И тут практические соображения начали смущать мои фантазии, поскольку подступиться с подобным планом к Вими я бы не посмел. Ну а где же тогда им жить? И тут я подумал об Отто ван Д.: он обитал в большой современной квартире, совершенно один, поскольку его официальный любовник давным-давно отчалил. Его звали Броммерт, вспомнил я, или как-то вроде того… Довольно скучный урнинг, чьим единственным положительным качеством, согласно сплетням, циркулировавшим в амстердамских кругах приверженцев мужской любви, являлись невероятных размеров мужские достоинства, крупнейшие в Западной Европе. Но это ему не слишком помогло, поскольку за пару лет, проведенных в Испании, он допился до полусмерти, тем самым напрочь загубив надпочечники, так что жизнь в нем теплилась благодаря всяческим дорогущим гормональным препаратам, и временами он мог дышать только через маленькую стеклянную трубочку или что-то вроде того… Вернулся к матери, подумал я, или поселился у тетки, которая за ним ухаживает… Все это ужасно, кто бы спорил, но в любом случае под ногами он не путался, и с квартиры Отто съехал. Таким образом, я запросто могу заполучить обоих братишек-любовников под крышу к Отто ван Д. — по моему приказу ему придется пойти на все — и он будет прислуживать им самым покорнейшим и рабским образом… Но ему нельзя будет ни коснуться их, ни приласкать, нет, никогда, ни одного из них: ему даже нельзя будет видеть их обнаженными… Братишки-любовники должны будут при всяком нарушении, каждом поглаживании или попытке распутного прикосновения, в котором он, Отто ван Д., будет повинен, немедленно поставить в известность меня, чтобы я намылил холку безмозглому растлителю мальчиков, этому голубцу, или, еще лучше, отдать его на растерзание Матросику. Отто ван Д. тогда должен будет, со связанными на спине загребущими своими лапами и скованными лодыжками, подставить Матросику зад, обтянутый тугими темно–красными бархатными брючками, чтобы Матросик его выдрал. Я сяду справа от Матросика, на ту же скамейку, и познакомлю Отто с розгой для мальчиков… «Как тебе, Матросик, нравится?.. — Да, Волк, — ответит Матросик, через короткие промежутки обрушивая свирепые, свистящие удары на блестящие напружиненные холмики Отто, — но знаешь, что меня больше всего забавляет? — Ну? — Отто воет и ревет, и Матросик чуть придерживает карающую розгу. — Он совсем к нам не приставал, — шепчет Матросик мне на ухо. — Потому мне еще приятнее выдрать его».
Рывки мои сделались яростнее, дыхание участилось. Да, он крепко получит по заднице, этот Отто, если приставал к ним, к моим возлюбленным братишкам, но еще больше — если он их совершенно не трогал, чтобы все равно заставить его признаться… Да, Матросик, да… вот так-то… Пусть почувствует, что ты — настоящий мужчина, Матросик… Пусть попляшет, попоет, этот… этот…»
Чудо свершилось, и, пока экран тускнел и медленно наплывал занавес, я вновь застегнул брюки.
Что оставалось? Двое братишек-любовников, не более чем мечта… Отто ван Д., да, тот в самом деле где-то существовал, и табличка с его именем у двери, и не так уж далеко от меня…
Я уселся в выуженное в канале студенческое кресло около телефона, отыскал имя Отто ван Д. в адресной книге и набрал номер. Заслышав сигнал вызова, я заметил, что мое сердце бешено колотится, еще сильнее, чем только что, при исполнении моего одинокого деяния любви… Из-за чего я так переживал, чего я боялся?..
ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ
На том конце провода послышался шорох — испуганный шорох, по той или иной причине догадался я — и внезапно я интуитивно понял, что должен сказать: нечто такое, что поможет мне преодолеть собственный необъяснимый страх, но в то же время, возможно, достаточно напугать Отто, дабы вновь заставить его полностью повиноваться мне.
— Да? Алло? — имени не прозвучало, но голос определенно принадлежал Отто.
— Отто? — как можно более ровным тоном осведомился я. — Это… — это твой убийца, — шуточка почти сорвалась у меня с языка, но таким образом я рисковал промазать мимо цели, — это Герард.
На том конце вновь послышался все тот же загадочный шорох. Штаны он там, что ли, натягивал, этот Отто? Некоторые педерасты или артистические типы дрыхнут допоздна, это факт. В таком случае он зря трудился, потому что очень скоро ему придется снова все раздеваться, для меня… Но это были сторонние мысли: теперь не время рассусоливать…
— Я вот подумал, — торопливо ввернул я, — я подумал: позвоню-ка ему не откладывая. Поскольку о тебе говорили… Твое имя стоит в списке в участке… участке… слушай, лучше было бы не по телефону —
— Мое имя? участок… Но… — залепетал Отто. Черт возьми, кажется, получается, или, в любом случае, может получиться… Я помолчал, выжидая.
— Какой еще участок?.. — сдавленно прозвучало на том конце.
— Ты же знаешь, что такое «участок»? — как можно более назидательным тоном произнес я. — Но, как я уже сказал, это лучше по телефону не обсуждать. Мало ли что. Лучше я тебе с глазу на глаз расскажу, без всяких телефонов, — присовокупил я. — Речь о том, какой образ жизни ведет наш брат… И у них имеются сомнения касательно определенного поведения… Они подозревают меня, они подозревают тебя и еще пару человек…
— Кто? Ты имеешь в виду… полиция? — спросил Отто, как мне показалось, чуть повышенным тоном. «Так-так, неплохо», — пробормотал я про себя.
— Послушай, — торопливо сказал я. — Ты теперь понимаешь, в чем дело, но большего я тебе по телефону сказать не могу. А вот зайти к тебе — пожалуйста, и все в точности объяснить. Ты один?
— У меня репетиция в полпятого, — прозвучало растерянно, — и… и…
— Да ведь теперь всего лишь час дня, — констатировал я. — Мне не понадобится трех с половиной часов, чтобы изложить тебе суть дела.
— Мне еще кое-что подучить надо. — Смятения в голосе Отто, кажется, значительно поубавилось, и мне показалось, что я уловил в нем зарождающиеся сопротивление и отпор. Поверил ли он в то, что я ему наплел, или только наполовину, или вовсе нет?..
— Они к тебе еще не приходили? — заботливо осведомился я. — Не звонили тебе еще? И повестку не получал? Такая коричневая открытка в официальном конверте: мол, тогда-то и тогда-то, во столько-то и во столько-то, будьте любезны явиться в полицейский участок?
— Нет, — довольно кратко и невыразительно ответствовал Отто. И все же мне показалось, — хотя я и не мог сказать, отчего, — что его недоверие к тому, что я ему наплел, вновь стало уступать место сомнению и страху, а это было мне на руку. Он все еще не был в моей власти, но теперь, когда я слышал его голос и мысленно видел его, одного и беспомощного в собственной квартире, мне казалось вопросом исключительной важности, вопросом жизни и смерти — сегодня, в этот полдень, вновь подчинить его себе и овладеть им… Я спросил себя, как мог я гореть столь пылким вожделением к юноше, которого не любил и никогда любить не буду и в котором, по сути дела, ни тело, ни характер по-настоящему меня не привлекали, и тем не менее… Оттого ли, что ни над кем и ни над чем никогда не имел я такой власти, как над ним? В целом мире я не обладал никем — ни Богом, ни человеком… Может, в этом было дело? «Он не должен от меня ускользнуть», — пробормотал я про себя. Свободной рукой я стиснул через брюки свое мужское естество, как некий амулет, способный сделать меня непобедимым.
— Да у меня тоже времени в обрез, — медовым голосом поведал я, — и все же я к тебе зайду. И узнаешь все. Предупрежден — значит вооружен.
— Герард… мне сейчас некогда. — В голосе его, производившем в трубке какой-то скрипучий посторонний тон, появились плаксивые нотки. Он не поверил моему рассказу и все же был напуган. Он боялся меня, моего появления, которому пытался противиться, вот что… Но все это будет напрасно, вся его строптивость, Господи боже мой… Сейчас нужно было действовать, — ничего больше не предлагать, не спрашивать и не упрашивать, а попросту приказывать… Мной овладели мгновенные сомнения, и на несколько секунд я проникся странностью, нелепостью, совершенной невероятностью всего этого… Почему он, Отто, взрослый человек, не был в состоянии попросту послать меня ко всем чертям? Почему он не мог мне врезать, почему не бросал трубку?
— Через десять минут я буду у тебя, — сказал я как можно более хладнокровно.
— О… Герард… Герард… — в отчаянии проговорили на том конце провода, — я не могу… я… я не хочу…
«Пой, пташечка, пой», — мелькнуло у меня в мозгу.
— Да, но этого хочу я, — сообщил я ему. — Твои желания мне до лампочки, понятно? — На том конце послышался вздох, почти всхлип. — Оденься-ка понаряднее для своего господина, — приказал я. — Люблю, когда мальчик красиво одет. До скорого.