— Откуда у тебя эти штаны? — спросил я. Я передвинул руку в другую позицию, готовый угостить Отто новой и, по возможности, еще более сильной дозой «сыворотки правды». Действительно, если Матросика наказывали по его, Отто, вине, то он вполне мог, — призвав на помощь все свои буддизмы, йоги и прочие расширители сознания, посредством магии, или как ее там, по воздуху завладеть брюками Матросика… Хотя, похоже, для этого он умишком не вышел… А может, он выманил эти брюки на станции большого города Р., за скандально маленькую сумму у одного бедного мальчика, пыхтящего с грузовой тележкой? Какая разница: он натянул брюки Матросика, и уже только в этом заключалась его смертельная вина, и он заслуживал мучительной казни… Но все-таки было бы интересно узнать, что сам Отто поведает на допросе по поводу появления этих брюк…
Отто молчал.
— Может, ты их получил от того итальянского парня из Неаполя, в обмен на прогулку в твою пещерку? А? — Я не знал никакого итальянского парня из Неаполя, но в мире балета, пения и пантомимы, в котором Отто зарабатывал на жизнь в качестве музыкального аккомпаниатора, не было столь уж немыслимо, что он, толком не прочухавшись от кьянти, позволил оседлать себя какому-нибудь макаронному принцу. — La forza del destino[52], — пробормотал я про себя.
— Ну? — спросил я нетерпеливо, на этот раз со всей силой, на какую только был способен, ущипнув его как можно ближе к указанной пещерке. «Пипец у меня вскочил, — подумал я. — Чудны дела твои, Господи».
С отчаянным воплем боли Отто вырвался, перекатился по полу, и, плача, начал подниматься. Он в самом деле плакал, всхлипывая, роняя слезы, — и, хотя я и побаивался, что от отчаяния с ним сделается какое-нибудь короткое замыкание, — он показался мне почти прекрасным, и я ощутил некую необъяснимую нежность к нему. «Если бы все мальчики плакали так красиво, как ты, мир был бы гораздо лучше», — пробормотал я.
— Давай, Отто, раздевайся, — сказал я повелительно. — Я просто малость ревную, вот и все. А теперь ты снова можешь побыть моей маленькой подружкой. — Отто расстроенно огляделся. — Нет, не здесь. Пойдем-ка в твою спаленку.
Отто — подавленный, все еще всхлипывая, позволил мне положить ладонь себе на шейку и, как мальчонку, в наказание не получившему подарка от Синтерклааса,[53] увести себя в маленькую комнатку в дальнем конце квартиры, заставленную дешевой, местами обшарпанной мебелью определенно более скромных времен, — скорее кладовку, чем спальню, хотя и стояла там одноместная койка, с которой недавно поднялись, с незастланным, наполовину откинутым одеялом.
Отто, все еще всхлипывая, подошел к постели и выглянул на улицу. Из комнатки, за чередой запущенных садиков, на той стороне улицы, был виден большой многоквартирный дом, в котором обитали студенты. Должно быть, это были юноши и девушки, но в этот момент, в одностороннем искажении реальности, мне представлялось, что там, внутри, — только мальчики. Сколькие из них были сейчас дома? Сколькие из них, сонные, еще лежали в постелях? Сколькие из них были на ногах, и сколькие из вышепоименованных не знали, чем бы, вообще говоря, заняться — как и я? Может ли быть такое, что в этот момент «такой же мальчик, как и я» (чуть помоложе, разумеется) стоит у окна, и думает примерно о том же, что и я, и только что щипал и унижал другого мальчика, и тоже был готов к тому, чтобы прокатиться верхом на нем, нелюбимом, в его неопрятной постели в кладовке? В студенческих комнатах частенько творился такой кавардак, и то, что случалось со мной, случалось также и с ними. (Да позволит мне читатель освежить его память, подобные размышления относятся к давно минувшим годам: в те времена по меньшей мере один из двадцати студентов был мальчик, приятный глазу, один из тридцати — гарантированно привлекателен и соблазнителен, и уж точно перед одним из сорока можно было пасть на колени. Не какие-нибудь рассевшиеся пивные бочки, стало быть, как нынче, хватающиеся за сердце, в сыпи и с копошащейся гнусью в волосах, которых нужно обходить за версту из-за вони и опасения что-нибудь подцепить, и которые, если не моросит и не слишком холодно, устраивают демонстрации против демократии, против конституции, против защиты наших свобод, против женской эмансипации и против евреев.)
Я уставился на тот берег, но ни единое окно — то ли из-за портьер или занавесок, то ли из-за дневного света, то ли из-за явного наличия солидного слоя грязи на внутренней стороне стекла — не выдало своей тайны. А разве не было там, за окнами, ни единого мальчика, ни единого юноши — разумеется, «мечтательного», «чувствительного», «нежного», «милого» и «красивого», всегда прилежно помогавшего мамочке мыть посуду — который предавался сейчас самоублажению — с моей книгой в руке, над моим текстом и под музыку сфер Любови Сокровенной?
— Пойдем, зайчик, — проговорил я, поглаживая Отто по волосам, — оботри слезки. Хочу в конце концов увидеть все твое голенькое хорошенькое мальчишеское тельце. — Я поцеловал его настоящим поцелуем, в губы, и начал расстегивать его лиловую блузку. Отто не препятствовал мне, но шагнул в сторону, чтобы задернуть тонкие ситцевые занавески с цветным узором, повторяющимся, словно на обоях, мотивом из ужасных стилизованных голубых лошадок с чересчур тонкими ногами. Ладно, лошади тут были к месту, поскольку я точно намеревался вскочить в седло…
Отто уселся на край кровати и стянул сапожки и носки. Чтобы не дать ему в последний момент передумать, я продолжал гладить его по шее и по волосам за ушами, и опять по голове. Когда он снова встал и снял блузку и маечку, я расстегнул на нем брюки и помог ему перешагнуть их, не забыв при этом провести ладонью по его ногам.
— Какие красивые штанишки, — сказал я, аккуратно и бережно укладывая их на спинку стоявшего рядом с кроватью стула, — так, чтобы зад и две округлости на нем можно было хорошо разглядеть с постели. — Неудивительно, что тебя ревнуют, завидев эти штанишки, да еще и такой славный задик. А чей это у нас такой задик? — добавил я, задышав чуть чаще и через белые трусики тыльной стороной ладони поглаживая его холмики.
— Твой, Герард, — тускло и без большого убеждения в голосе отвечал Отто. Теперь он разделся совсем, бросил трусы на пол и лежал ничком в постели. — Герард, не делай мне больше больно, — просто сказал он.
— Ты по-своему прав, — пробормотал я. Вслед за ним я торопливо сбросил одежду. Ах да, этот тюбик в сумке, в большой гостиной… Теперь мной овладел нелепый страх, что Отто, стоит мне покинуть комнату, очнется от своего забытья, снова проворно оденется и откажет мне в какой бы то ни было близости. Тогда для начала попробуем без… У древних греков тоже никакого ночного крема не было, а уж в тюбиках — и подавно, а истинная любовь не признает продукции, вредной для окружающей среды…
Я прилег рядом с Отто, перевернул его на бок, спиной ко мне, провел рукой снизу вверх по внешней стороне его ног и, все так же вверх и ничего не сжимая, по мошонке и мужескому органу, который начал потихоньку вздыматься. — Я сделал тебе больно? — покаянно прошептал я, мягко поглаживая щекой его шею и левое ухо. Я в мгновение ока разглядел, что места, за которые я его щипал, уже налились более темным цветом, и вскоре превратятся в роскошные синяки. Отто вздохнул и кивнул.
— Но если я что-то спрашиваю, я спрашиваю не просто так, милый мой, — начал оправдываться я. — Почему бы тебе не рассказать, откуда у тебя эти брюки? — Я посмотрел на зад этих брюк, туда, где в мягком свете, просеянном сквозь занавески, четко вырисовывался рельеф оттовых холмиков.
— Да купил просто, — отвечал Отто.
— Истинная правда? — не отступал я, кончиками пальцев потирая шляпку его желудя. — Ты не лжешь своему господину? — С некоторой тревогой я заметил, что моя штуковина все еще не достигла сколько-нибудь значительного размера.
Отто снова вздохнул.
— Ну что, ну в магазине купил, — проныл он.
— То есть не было никакого итальянца из Неаполя? Ты хочешь сказать, что все эти недели ни одного мальчика в твоей пещерке не побывало? А что же это тогда за смуглый парнишка, которого я пару раз видел с тобой? — Это был выстрел наудачу, но подобного сорта допрос был в тот момент единственным средством вновь распалить желание, приглушенное слезами и печалью Отто.
— Ну? — в ожидании ответа я поглаживал расщелину между его ягодицами.
— Никакой он не итальянский мальчик, Герард, — отвечал Отто нетвердым, к моему удивлению, немного дрожащим голосом. — Он испанец.
Моментально, словно Отто только что произнес волшебное заклинание, моя штуковина достигла совершенной упругости. К восхищению образом темноволосого юноши, который с любострастием зверя проложил путь к гроту любви Отто, и чье бронзовое тело виделось мне на теле Отто, — все на той же неопрятной постели, вниз–вверх, вниз–вверх, — добавилось еще чувство ошеломительного триумфа: так или иначе, а я был ясновидящим… Да, меж небом и землей было что-то еще…
Кончиками пальцев я ощупал лисью норку Отто.
— Как зовут этого твоего испанского принца? — поинтересовался я. — Может, мы с ним когда и повстречаемся.
— Тонио, — покорно выдохнул Отто. Никаких фамилий, у пидоров только имена. Имя показалось мне нестерпимо банальным и явно не подходило принцу с бронзовым атлетическим телом: человек по имени Тонио — всегда вор, похититель скота, конокрад, шулер, сутенер…
— И этого Тонио ты допустил до своей мальчишеской трубочки? — выражение было мне отвратительно, но это было собственное словечко Отто: если хочешь вытянуть из кого-нибудь правду, жонглируй его собственными словечками…
Тело Отто уже легонько содрогалось, а я по своей глупости и в запале не смог это сразу распознать. — Стало быть, ты ему отдался, — сказал я, для разнообразия прибегнув к несколько более романтичному словарю. — Да или нет?
— Да… всё… — отвечал Отто с каким-то присвистом в придушенном голосе, которому я, как и недавней дрожи, прошедшей через его тело, не придал никакого значения. Я не мог думать ни о ком другом, кроме того испанского парня, который своим неукротимым членом прорвался в оттину эту самую… дабы оросить ее блистающей влагой любви… я вот то же самое собираюсь сделать, один момент… Я начал равномерными рывками подготавливать вступление.