Он набросал три строчки, встал и положил блокнот и карандаш на сиденье стула.
— Можно тебе туда написать? Письмо? — «Матрос» задумался.
— Нет, не надо. — Он помедлил. — Нет, знаешь что… ты лучше — Он опять присел и написал еще пару строк. — Ты на Данов адрес пиши.
Он без моей помощи подхватил свою черную куртку и надел ее. Он пока еще был здесь, и оставалось время для сотен слов, которые я мог бы сказать: заверения, обещания, признание… но я не знал, в этот момент, Господи…
Он направился в коридор, и я последовал за ним.
— Так ты вернешься? — заканючил я. — Я буду ждать тебя, — хотел я добавить, но, к счастью, в последний момент осознал, что даже в любви определенного сорта фразочки чересчур нелепы, чтобы произносить их вслух, разве что в каком-нибудь фильме… Подождем… хотя… Ему было четырнадцать, мне — сорок… Ждать — но чего?
— Ship ahoy[66], — оповестил Матрос. Я не знал, дотронется ли он до меня по собственной воле, и на всякий случай обнял его. Крепко стиснув губы и надеясь, что вонь не вырвется у меня через ноздри, я поцеловал его слева и справа, в шею. Он улыбнулся и поощрительно ткнул меня в бок. Означало ли это некую благосклонность, или он хотел сказать, что все было хорошо и прекрасно, но отныне и навсегда он сыт этим по горло?.. В любом случае после этого он быстро сбежал по лестнице. «Bye[67]», — услышал я напоследок на площадке. Хлопнула входная дверь.
Я подошел к окну и увидел его, идущего в направлении моста, того самого, на котором несколько часов назад я встретил его, — или, вернее сказать, упустил. Он скрылся в переулке. Я отвернулся от окна. Бежать за ним, догонять… и сказать ему… то единственное, безоговорочное, вечное… в конце концов сказать ему то, чего не молвили уста мои…? Я подумал о прошлом, — если быть точным, о том, что было тридцать лет назад, когда по предписанию школьного врача меня на шесть недель поместили в санаторий — и вновь, для точности: Колониальный Дом «Сосновый рай» в Форнаюзене, — как в первое же воскресенье, в родительский день, через четырнадцать дней после моего прибытия, снедаемый тоской по дому, во время визита матери еще держал себя в руках, но через пять минут после того, как она ушла, бросился за ней и нагнал ее уже у автобусной остановки, и как она, вместе со мной заливаясь горькими слезами, привела меня назад в колонию… И драму, последовавшую за этим… Директриса отказалась отпустить меня и разрешить уехать с матерью домой… Какое это было горе…
Мне показалось, что кто-то идет по лестнице. Он вернулся? Но как же он тогда отпер дверь? Я бросился на лестничную площадку. Это были не его шаги. Я узнал их. Это был вернувшийся домой Вими.
Мне едва хватило времени вырвать страничку из блокнота, сложить ее и сунуть в карман. И хватить еще стакан вина.
Существует ли жизнь на этой земле?
ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ
В тот вечер, после ухода «Матроса», в быстро спускающихся за окнами сумерках, под звук шагов уже на верху лестницы я сидел как парализованный, — осознав, что мне страшно, и что я чувствую себя виноватым по отношению к Вими. Последнее было действительно странно, если учесть, что целью экспедиции, из которой Вими сейчас возвращался, было не что иное, как его собственное непотребство и неверность. Но, как всегда, выходило, что я никогда не мог признать за собой тех же прав, на которые претендовали другие.
Ха, однако чудно́: Вими поднялся наверх, но в комнату не вошел. Он проследовал прямиком в кухоньку, и слышно было, как он поставил на пол свою скрипку в культмассовом футляре. Судя по рывку, которым был распахнут холодильник, я сделал заключение, что мой спутник жизни счастливым себя в данный момент не чувствует. Разумеется, такого рода предприятия, как то, в которое сегодня в полдень пустился Вими, бывают не из легких: либо парень свое получил, либо нет, — но если получил — как далеко все это зашло? Семья мальчика, сокурсники, владелец дома, квартирная хозяйка и так далее — они, разумеется, не должны были ничего прознать, ни под каким видом. И что потом: начинать что-нибудь, вить любовное гнездышко?.. Но где?..
И все-таки я заключил, что для меня, принимая во внимание все обстоятельства, было бы лучше, если бы Вими в этот полдень одержал победу… Во имя желанного мира, в первую очередь, однако, если поразмыслить, и похотливые, нечистые, извращенные мечты также играли роль, потому что я очень хотел бы еще раз встретить того юного музыкантика любви, которого всего раз-то и видел… Наперед никогда не знаешь… Он был великолепен, этот худощавый, светловолосый, похожий на девушку и туповатый зверек, в этом своем детском свитерке в клеточку и невинных, чуть мешковатых брюках, с сияющей лучшая-в-мире-жевательная-резинка физиономией, этот-шампунь-изменит-вашу-жизнь-шевелюрой и всегда чуть приоткрытым по-пробуйте-бесплатно-эту-зубную-пасту ртом: к его физическому облику, насколько я помнил, придраться было нельзя, — за исключением того, что у него, по-видимому, не были вырезаны гланды.
Как быстро все-таки скачут наши мысли… Не успело одно обожаемое существо выйти за порог, как уже вожделеешь к другому… Разве не было уже одно это преступной изменой «Матросику», который теперь вместе с «Паулом» и «Даном» возвращался в машине в большой город Р.?.. И теперь я поймал себя на том, что только что, мгновение назад, обдумывал, что надо бы мне убрать пустой стакан Матросика и запрятать его куда-нибудь, и вот, в этот самый момент, я вновь думаю о том же… «Прежде нежели пропоет петух…»
Судя по звукам, которые доносились из кухни — бичом нашей семьи была довольно сильная глухота, но я обладал слухом пустынной лисицы — Вими рылся в холодильнике не только на предмет попить: он намеревался поесть. Тот факт, что он испытывал голод и собирался немедленно утолить его, в совокупности с тем, что он не заглянул с порога в комнату, дабы уведомить меня о своем возвращении, внушил мне весьма серьезные основания заподозрить, что визит к скрипичному принцу не доставил ему никакого наслаждения, кроме музыкального. Он был голоден и хотел пить, поскольку ему не дали отведать «белого юношеского сока», утоляющего всякий голод и всякую жажду, и ему пришлось, жаждущему и, возможно, чересчур робкому для того, чтобы выказывать хоть какие-то откровенные знаки внимания, весь день довольствоваться чаем и одним-единственным кругляшком пересохшего печенья, украшенного посередине пыльным подобием цуката. Одному Богу известно, что еще может случиться, если он сейчас войдет в комнату… Мой малодушный страх возрастал, но в то же время нарастал во мне протест против этого страха. Такое часто бывало: я нередко совершал отчаянные и смелые поступки, — например, сражался с сильнейшими противниками, — исключительно оттого, что был трусом, не желавшим признаться в этом самому себе. Но теперь к этому прибавилось кое-что другое: я знал, что, отрекшись от «Матросика», — скажем, убрав его стакан, — я никогда больше его не увижу. Его появление у меня было знаком… И это не случайность, то, что он явился ко мне в момент, когда я совершенно не был достоин принять его, — слишком запачкан, слишком нечист даже для самого невинного прикосновения в любовной игре… Да, он был Сыном… Который в милосердии своем искал меня, недостойного, в час, когда я поистине был не в состоянии взглянуть Ему в глаза… И теперь я думал, — поскольку, так сказать, одно вытекало из другого, — о необычном моем обещании или обете, тогда, в поезде, отходящем от перрона большого города Р… моем обещании, что «если из этого что-нибудь выйдет», я приму католичество. Не связал ли я себя уже этим обещанием?.. Я видел Его дважды… Во второй раз мне было дозволено коснуться Его, и по некоему непостижимому промыслу, коему я должен был доверять, будет и третий раз, когда Он, в Свою очередь, раскроет мне Свои объятия и речет мне Слово неслыханное, спасительное, жизнь дарующее… Уже дважды был мне знак, и к Нему стану взывать я, возжаждав получить его в третий раз, но того самого шага — мысль о котором вселяла в меня страх и стыд, но ведь я дал обет, волей-неволей я согласился на него — того самого шага при этом так и не совершу…
Я уже порядочно перетрухнул и, начни Вими меня допрашивать, я вообще рехнулся бы от страха и чувства вины, но от «Матроса» я не отрекусь… нет, никогда… ни в жизнь… лучше умру… а обещание свое сдержу…
В бутылке еще кое-что оставалось. Я быстро выплеснул остатки в стакан, осушил его, и у меня мелькнула мгновенная мысль: а что, если откупорить еще одну, хлебнуть из нее хорошенько, поставить на стол между стаканами, а пустую задепонировать за книжки, на полку. Однако эта операция, даже мгновенно проведенная, все-таки могла оказаться слишком трудоемкой, и я решил отказаться от нее.
Звуки, доносившиеся с кухни, приобрели теперь определенную обстоятельность, как будто Вими принялся сооружать полный обед. Я решил рискнуть, схватил с каминной полки непочатую бутылку вина, сорвал с нее капсюль и вонзил в пробку штопор. К счастью, это был этап номер один из двухэтапной системы, так что обошлось без хлопка. Опаньки, открыл, без шума и пыли. Я хватил здоровенный глоток. Теперь припрятать пустую бутылку… Поздно: Вими приближается, и вот-вот войдет в комнату. Единственное, что можно еще было сделать, это задвинуть ее под стул, на котором я сидел, понадеявшись, что там она не сразу попадется ему на глаза.
На лице Вими, немного раскрасневшемся, — возможно, из-за влажности на улице, — лежало замечательно умиротворенное выражение, почти нежное, но, хотя поначалу оно меня успокоило, присмотревшись, я почти встревожился.
— Привет, солнышко. Не хочешь яишенки?
Это еще что такое? Очень смахивало на то, что Вими-таки удалось сыграть любовную арию дуэтом, и что в мыслях он уже приступил к устройству своего нового любовного счастья, а это, помимо всего прочего, могло предполагать и то, что он, если можно обойтись без заморочек, потихоньку начнет откатывать меня на запасный путь.