Почему 28 лет, а не 16, не 34? Тут мы подходим к пассажу «Его пол», по старозаветной идее тождества сущности Бога и человека, и всего, что с этим связано. Если учесть, что я тогда, как всякий подверженный истерикам человек, выглядел много моложе своего возраста, и в мои сорок лет казался вполне моложавым, так что меня легко можно было принять за тридцатилетнего, — тогда кое-что начнет проясняться. Его, Сына Божия, я наделял чертами, которыми сам бы желал обладать, или порой даже воображал себе, что обладаю ими, в придачу к некоторому количеству моих слабостей — дабы сделать картину человечнее и достовернее: Он был мой идеализированный двойник, Коего я также именовал «Повелителем, Рабом и Братом» и, к свойственным Ему слабостям, которые должны были сделать его доступнее и приемлемей, относился также мой, — приписываемый ему, — невроз, из-за чего я и назвал его «психопатом».
Его визуальный образ с тех пор для меня не изменился и обладал такой же невероятной четкостью и прозрачностью. Жаль, что я не художник и могу выразить это лишь словами со множеством оговорок. Для меня эта картина обладает объективной, поистине фотографической точностью: я знаю покрой, форму, материал, цвет каждой из его одежд; знаю каждую пуговицу; знаю каждую деталь его обнаженного тела, даже самую интимную; знаю тон и ритм Его голоса и движения Его губ, когда он говорит или смеется.
В ежедневной реальности я только весьма редко, и тогда в лучшем случае издалека, как вспышку молнии, видел кого-нибудь, кто выказывал бы сходство с этой картиной. Это не мешало мне рассматривать Его как реальное существо, и бесчисленное число раз, внутренним взором созерцая Его одетое, полуобнаженное или полностью обнаженное тело, сексуально возбуждать себя, воображая при этом «весьма конкретные вещи».
Нет, нет: я не причислял себя к прогрессивным типчикам, которые — от скуки или за отсутствием настоящих идей — желали бы провозгласить Иисуса «Гомофилом Года». Я не верю, что Он — это самое, — по мне, так он в высшей степени, что называется, «нормальный». Его слияние в телесной любви со мной, — когда Его могучая юношеская любовная штуковина взорвется любовным соком, который растечется по всему моему телу и брызнет мне в лицо, — не должно пониматься как Его «сексуальное влечение», но как сама Милость Божия. (Так, я питаю отвращение к идее «прогрессивного» евангелистического фильма, который бы назывался «Любовная жизнь Иисуса». Ясное дело, подобный фильм, в котором Иисус горести Своего земного существования и божественности претерпевает в конфликте с бьющей на чувственность эротикой, был бы величайшим и трогательнейшим шедевром всех времен и народов, но просвещенный массовый человек, способный лишь на порнографическую грязь, снять такой фильм не в состоянии.)
Гораздо труднее было мне найти объяснение моим якобы распутным действиям в часовне Марии Заступницы, когда я извлек на свет божий свой воспрявший жезл. Было ли это обычным актом эксгибиционизма? Подобное объяснение меня не удовлетворило, поскольку там вокруг никого не было, — во всяком случае, ни единого живого смертного.
Сей феномен несколько раз повторялся в последующие годы и неизменно разы грывался в заброшенных или практически не посещаемых более святилищах Божьей Матери, таких, как, например, отстроенная в тридцатых годах нынешнего столетия часовня ***с-кой Богоматери в Северной Франции — полагали, что она может оспорить пальму первенства у Лурда. Обыкновенно, убедившись, что я в безопасности и за мной никто не наблюдает, я опускался на колени, обнажал свою штуковину, орудовал ею и окроплял своим мужеским соком каменный пол перед алтарем, а затем оба эти деяния, — преклонение колен и самоублажение — я после очень короткой паузы повторял от начала до конца. А что, если риск быть пойманным за этим постыдном занятием, возможно, и был, по сути дела, жертвой? Объяснение последует, но здесь я хочу обратить внимание на некую кажущуюся второстепенность: когда кто-то исполняет акт, к коему его, казалось бы, вынудила некая неосознанная и непреодолимая сила, в то время как смысл сего акта не определяется путем понятной рефлексии, — разгадка заключается в якобы бессмысленной детали, которая, на первый взгляд, никуда не вписывается. Почему именно два раза? Чтобы что-то доказать? Например, то, что я за один раз не смогу доказать самому себе, что «я — мужчина»? Нет: два — не означает ничего иного, кроме того, что это «два» следует объяснить некой магической попыткой воззвать к взаимности. «Дважды» отображает мое мнение, что «всегда бывают двое», а именно Матерь Божия, которая должна быть вовлечена в творимую мною любовь и участвовать в ней.
В такого рода делах почти всякое объяснение стоит не больше выеденного яйца, но мое — выигрывает по силе убеждения, если принять во внимание то, что случилось примерно через полтора года после того, как со мной произошло нечто странное, явившееся для меня полнейшей неожиданностью: в двух одинаковых снах, две ночи подряд, я переживал полнейшую физическую близость с очень юной Матерью Божией. Мои восторги и величайшее наслаждение превзошли все, что я когда-либо испытывал в смысле телесной любви. Оба раза это было безграничное, всепоглощающее переживание, в совершенно темной комнате, где были видны и ощутимы только ее тело и постель. Я не помню окружающей обстановки или стен комнаты: они не подчинялись пространству и времени.
Хороший вкус, честь офицера и приличия по отношению к женщине запрещают мне описывать какие-либо детали наших встреч. Хорошо, если удастся показать хотя бы намеками. От фальшивого и вульгарного изложения моего мастурбирования в присутствии Сына я уже отказался. Вот и мой опыт в обоих этих снах не стоит истолковывать в свете дурацкой односторонности: я не какой-нибудь недоделанный гетеросексуал, а здоровый гомо. То, что происходило в течение этих двух ночей, не имеет ничего общего с моими сексуальными наклонностями или временными их изменениями, но может быть понято и принято только лишь в свете Милосердия.
После этого потребности в суррогатных действиях в часовнях я уже не испытывал.
Оставались, разумеется, догматические вопросы. Не придет ли этот внебрачный пир грез в противоречие с учением Церкви и, в особенности, с догматом о Ее девственности? В этом отношении к слову, во-первых: это Ее собственная Церковь, и Она — Хозяйка в собственном доме; ни единый смертный не имеет права Ей, Заступнице в час конца нашего, предписывать пути и способы распределения Ею милостей Божиих. Но если все эти крохоборы и маловеры желают теоретизировать через силу, тогда во-вторых: если Христос во всем своем материальном существовании, от начала до конца, есть истинный Бог и истинный Человек, это означает, что он был зачат как Бог от Бога, и рожден Человеком от человека.
Здесь это касается Первых и Последних Вещей, о коих смертному надлежит говорить благопристойно и почтительно, но молчать о них он не обязан. Если то, что я рассказываю в отношении догматов, верно, тогда открываются неограниченные возможности касательно Священного плана Божия: можно ли исключить вероятность того, что две упомянутые ночи выпали в ее «опасный» период? Что она в первую ночь пользовалась противозачаточными средствами? И что, после того, как я заметил в Ее глазах непреходящее наслаждение, понадобилась вторая ночь, в которую она предоставила мне возможность зачать ей Того, кто «пожелал стать смертным с нами, дабы мы сделались бессмертны с ним»? Иначе почему две ночи?
Не стоит переживать без причины. Теперь меня переполняют воспоминания о том сне с осознанием того, что я родился во второй раз, и в первый раз стал человеком: цикл замкнулся. И все-таки мне казалось это странным, хотя я сказал себе: «Что будет, то будет — главное, лед тронулся».
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ТРЕТЬЯ
С предположением о том, что «лед тронулся», я основательно ошибся.
В моем повествовании мы до сих пор непрерывно сталкивались попеременно с «да», «нет» и «возможно», и я сожалею, если мой рассказ, желал я того или нет, сделался монотонным.
Постепенно дело склонялось в сторону «возможно», а вслед за этим даже в сторону определенного «нет», по причинам и вследствие обстоятельств, которые я подробно изложу позже. Чтобы достаточно раскрыть замысел, я должен представить вам краткий обзор событий за примерно пятилетний период, последовавший за моим знакомством с ректором Ламбертом С. и его тайной церковью.
Далеко не все из того времени приняло в моих воспоминаниях связную форму: многое я могу припомнить лишь в общих чертах, а многое попросту растворилось в алкогольном тумане и пьяных слезах.
Странность того периода — примерно с начала до середины шестидесятых годов — состояла в том, что со мной происходило всякое, но в то же время ничего не менялось. Все кажущиеся изменения, благодаря трусливым отсрочкам, были стабилизацией моего маложизнеспособного существования. Все, что я предпринимал, оказывалось слишком поздно. Я по-прежнему как можно дольше тянул с принятием решений и продвигался вперед исключительно поэтапно, неуверенными мелкими шажками, что не решало ни одной задачи: я отдался борьбе с надуманными проблемами, которые также доводил только до надуманных решений.
Когда в году 1963 от рождества Христова — пятнадцать лет спустя после моего литературного дебюта — впервые, благодаря скромному успеху моей книги «По дороге к концу», мое писательство было вознаграждено чем-то вроде человеческих доходов, я был вынужден принять решение, но осуществить его осмелился лишь десять лет спустя: покинуть страну, в которой имел сомнительную привилегию появиться на свет и еще более сомнительное преимущество жить и существовать. Вместо этого я купил домишко в унылом уголке Фрисландии и первым делом ударился там в запой и хандру.
Появление вышеупомянутой книги принесло мне — ведь за все в жизни приходится платить — бурный ажиотаж в отношении моей работы и личности: я провинился в «богохульстве», опорочил нравственност