— Много я пью? — риторически вопросил я Ламберта С. — Стоял почти летний, безветренный весенний день, и мы сидели на улице, за столиком на бетонированной площадке перед кухонной дверью дома «Трава», освещенные поздними лучами предвечернего солнца, уже не греющего, но сообщавшего прелестный оттенок пейзажу. Ламберт С. не ответил.
— Пойду принесу бутылку и стаканы, — предложил я.
— Погоди, — решительно сказал Ламберт С. У него был с собой портфель для документов, — искусственной кожи, на «молнии», — с такими обычно разъезжали страховые агенты. Зачем он прихватил его на улицу и положил между нами на столик? Я встревожился.
— Я тут еще раз все обдумал, — сказал Ламберт С. — Ты постоянно об этом заговариваешь, и мне кажется, для тебя это много значит.
— Да, правда, — сказал я испуганно, поскольку не знал, о чем идет речь.
— Ну смотри, — продолжал Ламберт С. — Ты думаешь примкнуть к Церкви, и на это у тебя есть причины. Я не хочу стоять у тебя на дороге.
— Ах, вот оно как, — заключил я.
— Я еще кое с кем переговорил, — туманно признался Ламберт С. — Совершенно конфиденциально. Ты же хочешь знать, что другие думают, — извиняющимся тоном прибавил он. — Никаких препятствий тут нет, — заключил он, закругляя разговор. Мы немного помолчали.
— Помню же, куда-то я их запихнул, но вот куда? — Ламберт С. раскрыл портфель и вытащил серую гибкую папку в четверть листа. Поставив портфель на пол, он осторожно положил папку на стол. В ней была стопка двойных печатных формуляров, которые, по всей видимости, на протяжении многих лет хранились в слишком маленькой папке, поскольку края были чуть-чуть пожелтевшими и кое-где слегка загибались. «Святое Причастие. Для Взрослых», — произнес он невыразительным тоном, из которого было не понять, что он сам думает о причастии.
— Я еще ни разу ни одного не заполнил, — продолжал он, с несомненной ноткой удовлетворения в голосе, примерно такой, как у участкового, который во время своего 25-летнего рабочего юбилея в благодарственном слове после чествования гордо упоминает, что еще никогда ни на кого не составил ни единого протокола, но умел отстоять закон и порядок словом и убеждением.
Я вдруг почувствовал себя необъяснимо подавленным. Оказывается, вот как все далеко зашло… То ли это, чего я хотел?.. Нет, в сущности, нет… Что?.. Совсем нет… Не было ли это тошнотворным унижением, концом моего существования как человека?..
Ламберт С. достал чернильную ручку и принялся заполнять формуляр. «Нет, не надо…» — бессильно пробормотал я про себя.
— Родился в…?
— Так точно, сударь.
— Женат? Стало быть, не женат…
Ламберт С. заполнял графы, энергично что-то вымарывая или перечеркивая по диагонали некоторые поля бланка, и время от времени нараспев бормоча себе под нос.
— Является ли причастное лицо членом какого-либо религиозного общества? Нет… Является ли?.. Нет… А… Нет… Нет…
Как можно было сбить с толку взрослого человека из-за того, что кто-то, сидя рядом с ним, вписывал в печатный бланк слова «да» или «нет»? У меня было ощущение попеременного острого холода и удушливого жара, и время от времени внезапно накатывающей тошноты. Я пропал… Кто может мне помочь?.. Ламберт С.?.. Нет: он просто делал то, о чем я его попросил… Что? То, о чем я сам весь изнылся…
— Длительность обучения причастного лица?
— Четыре года гимназии, диплом, — тупо ответил я. — И…
— Нет, — с улыбкой сказал Ламберт С., — имеется в виду просветительная работа, католическое учение.
— Долго учился самостоятельно?..
— Семь лет, — сказал Ламберт С., решительно записывая оба слова. — Кто давал уроки? Нижеподписавшийся…
— Семь лет?
— Этого совершенно достаточно, — сказал Ламберт С. — Для этого отводится определенный период… определенное количество лет, видишь ли… Но семь лет: тут уж не подкопаешься…
— Не дует тебе? — спросил я.
— Совсем не дует, Герард, — сказал Ламберт С., искоса взглянув на меня. — Ты замерз?
— Да… Но ведь дует же довольно прилично?.. — Я ощутил сильный бриз, коснувшийся моего лица и взъерошивший мне волосы… И я услышал ветер… Я оглянулся… Ни в верхушках кустов в саду, ни в ивах вдоль канавы, ни высоко в тополях, чуть подальше, не чувствовалось ни единого движения, ни даже легкого трепета… И все же мне что-то слышалось… Что-то щелкало и шелестело у меня в ушах… Где-то в моей голове поднимался шум… Чей-то голос… Я сам? Ламберт С.?.. Нет, никто из нас не раскрывал рта… В моей гортани, или в горле, дрожало… «Утешь Меня в Моих страданиях, не оставляй Меня в одиночестве Моем», — проговорил голос… Что случилось?.. Кто это был?..
— Да… обещаю, — вырвалось у меня.
— Что ты сказал? — спросил Ламберт С., не глядя на меня, нацелившись авторучкой на третью страницу формуляра.
— Пью я много. Я определенно слишком много пью. Как ты думаешь, Ламберт?
Ламберт С. отложил авторучку.
— Все это весьма относительно, — признался он. — Я знаю кое-кого, кто… гораздо больше… ну, скажем…
— Ламберт, как ты думаешь, — смиренно поинтересовался я. — Как ты думаешь, Господь Бог прилично поддает?..
— Будь здоров он поддает, Герард, будь здоров как поддает, — отвечал Ламберт С.
— На то у него должна быть своя причина, — сказал я.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЯТАЯ
Все шло, что называется, своим чередом или, в сущности, нет.
Поначалу, не получая никаких вестей от Ламберта С., я попытался от этого дела отвертеться. Ну разумеется: он, Ламберт С., заполнил формуляр, но дальше ничего такого судьбоносного или необратимого не произошло… Может быть, он заслал этот формуляр куда-нибудь, а может быть, при ближайшем рассмотрении просто махнул на него рукой… Да если и отправил, тот же мог и не прийти по назначению, или лежать себе дальше, желтеть где-нибудь в ящике письменного стола… Нет, ничего не происходит и не произошло, внушал я себе…
Во время моих периодических наездов в стольный город А., если они приходились на первое Воскресенье месяца, я по-прежнему ходил к службе в старую тайную церковку и встречал там Ламберта С., в буфете при ризнице. Мне это было по-прежнему странно: для чего я, как заведенный, тянул всю эту канитель, а в сущности, просто ломал комедию? Ламберта С. я уважал: я ценил его терпение; я совершенно точно знал, что он разглядел подлинную суть моих тревог и душевных баталий, невзирая на то, каким жеманством и удушливой чушью я все это обставлял. Но разговоры наши уже не достигали прежней глубины и никогда не касались существа вопроса, даже не приближались к нему. Происходило ли это из-за трусости, заставлявшей меня заниматься тем, что больше не встречало во мне отклика, или дело было не в этом: некая упрямо противящаяся разуму надежда, что я, как знать, когда-нибудь обрету нечто вроде прежнего умиления? Или абсурдное чувство долга, коему я хотел принести в жертву свой здравый смысл?
Когда я во второй или третий раз после визита Ламберта во Фрисландию явился к нему в церковь, он в буфете выманил меня в уголок из толпы артистического народца.
— Очень хороший текст, — сказал я наудачу. — Ты сегодня определенно в ударе. — В действительности же, невзирая на мою врожденную способность концентрироваться, которая часто позволяла мне следить за произносимым текстом и в то же время читать что-то другое или о чем-то думать, почти ничего из проповеди Ламберта С. до меня не дошло.
Ламберт С. на мою лесть не поддался.
— У меня есть небольшая неприятная новость, — начал он. — Я получил ответ на запрос. Пока нельзя. Пока еще нельзя.
«Сейчас или никогда», — хотел ответить я, но в последний момент удержался.
— А какие у них возражения? — спросил я. Меня удивило, что новость я воспринял с невероятным облегчением, но при этом она меня каким-то необъяснимым образом рассердила. А вот что мне показалось самым идиотским: «пока еще нельзя…» Ну и когда же?
— Не скажут они тебе, — тоном опытного человека сказал Ламберт С.
— Может, это связано с моими противоестественными наклонностями? — взорвался я. — Не думаю, что они когда-нибудь изменятся. Это болезнь, — ернически продолжал я. — Хотя при этом можно оставаться здоровым как бык и дожить до глубокой старости.
Знал ли Ламберт С. основания для отказа? Может, нет, может и знал, и в последнем случае, вероятно, он был слишком щепетилен, чтобы рассказать мне.
То, что меня держали в неведении относительно причин отказа, раздражало меня невероятно.
— Если пидорам в эту их церковь нельзя, почему бы им ее вообще не прикрыть? — все на той же громкости полюбопытствовал я. — Это ведь те же самые педрилы, которые туда ходят мальчиков щупать, нет, что ли?
На кого я хотел произвести впечатление, кого хотел шокировать, ведь никто поблизости на меня даже не оглянулся, и Ламберт С. не проявил никаких эмоций. Он объявил, что тут он целиком полагается на Святого Духа и, чтобы сменить тему, поинтересовался, как продвигается моя работа. Да не особо: я ее забросил на месяцы, — похоже, что из-за пьянства и из-за моих сомнений: не чушь ли это, все то, что я написал.
Дома я попытался как можно более упорядоченно обдумать все, что произошло. Я довольно откровенно писал о мужской любви, это правда, и, поскольку голландский читатель с его слепотой к символам иначе, чем буквально, ничего воспринять не в состоянии, эту мужскую любовь принимали за тему моей работы, вместо того, чтобы рассматривать ее как случайный мотив сюжета: таким образом, я «оспаривал» «высоконравственную любовь между мужчиной и женщиной», например, и «подрывал институт брака», в то время как в действительности я имел в виду совершенно иные вещи. Римско-Католическая церковь в моем случае, разумеется, не желала чрезмерно рисковать, — это было очевидно. А мне в этом же году предстояло явиться в суд по делу о богохульстве. Я не считал Церковь настолько глупой, так что все обошлось благополучно для меня.
Одна вещь меня настораживала: почему Ламберт С. хотел уладить дело с моим вступлением в церковь именно сейчас, когда моя работа и моя личность были у всех на устах? Считал ли он, что Церковь должна принять меня именно теперь, дабы этим решением защитить и взять под свое крыло? Возможно и так, но не исключе