но, что это был с моей стороны притянутый за уши аргумент. Подобную протекцию, надо сказать, я бы не приветствовал.
Но, как бы то ни было: с делом было покончено навсегда. Процесс о богохульстве до осени не начнется, а потом дело затянется еще на год, а то и дольше, до подачи кассационной жалобы в Верховный Суд. Все это время Церковь, что совершенно понятно, будет опасливо держать меня за дверью. А что, если меня оправдают? Если тогда она, Церковь, наберется смелости подойти к моей двери, я ей скажу пару ласковых…
Мой прогноз казался мне неоспоримым, и предполагаемые возражения Церкви против моего вступления были ясны всем и каждому как божий день, даже если мне об этом не сообщали. Таким образом, стало очевидно, что я больше ничего об этом не услышу, и так было лучше для всех.
Против моих аргументов, логичных и максимально правдоподобных, казалось, возразить было нечего, и тем не менее я в который раз ошибся. И опять несколько месяцев спустя — процесс должен был начаться через полгода — Ламберт С. позвонил мне: к моему удивлению, довольно поздно вечером. Голос его звучал очень бодро, в нем слышался почти фривольный трепет удовлетворения. Что это еще за поповские восторги? Я сидел за бутылкой вина, или, лучше сказать, в бутылке, и пялился из окна на верхушки высоких вязов напротив моей квартирки на Плантаж Керклаан. Каждый листочек, трепетавший на вечернем ветру и попеременно озаряемый зловещим светом уличных фонарей и вновь на мгновение исчезающий во тьме, возвещал о том, что все пропало навсегда, навеки — все, что когда-то существовало, — необратимо, даже если это и было бессмысленной и жестокой отсрочкой…
— О… отлично… лучше, чем когда либо… Надеюсь, и вы тоже… — ответил я на его вопрос о моем самочувствии.
— Я решил тебе позвонить, хотя, может, малость поздновато. Понимаешь? Ты так тихо говоришь.
— Не раскочегарился еще толком. Да, вас понял. Прием.
— Епископ, — сообщил Ламберт С., — отыскал кое-кого, чтобы с тобой поговорить. Проверить, насколько сильна твоя вера, так сказать. Это теолог, он преподает в Высшей духовной академии. Профессор.
— Ты понимаешь, вот в чем дело, — отвечал я, не выдавая ужаса. — Первый попавшийся — не значит лучший.
— Да, а вот теперь не хихикай, пожалуйста. Его зовут: Хемелсут. Профессор Хемелсут[81].
— Какое красивое имя. — Да, оно, конечно, было забавным, решил я: мне подумалось, что такие имена можно встретить только в книжках Бордевейка[82] или Херманса[83].
Ламберт С. уже назначил встречу, в четверг вечером, у него дома. Подойдет ли это мне?
— Записал. Большое спасибо.
После этого разговора я сидел как пришибленный. Нет, я не солгал: я записал дату на клочке бумаги.
«Хемелсут». Я потряс головой. «Достоверность в современном романе», вспомнилось мне. Где же я это видел? Не на той ли полке в Ауде Манхаюспоорт, давным-давно, где лежали еще «Отклонения слуха у японской «танцующей» мыши», по 50 центов за штуку, каковой суммой я в то время, увы, не располагал?
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ШЕСТАЯ
Нет, уверил я себя: пока еще ничего не случилось. Если спокойно поразмыслить, можно сделать вывод.
Я подвел итог всему тому безумию, что произошло со мной за это время, и попробовал сделать вывод. Вопрос, к которому все сводилось, звучал так: хочу ли я стать католиком или не хочу? И тут мой разум словно бы заклинило: я больше не знал ответа. Обе возможности казались мне одинаково ужасными: в первом случае я был ненормальным, во втором — большим, по сути дела, мерзавцем, который пытается запудрить мозги себе и еще кое-кому, и ломает довольно паскудную комедию.
А что хуже: достойное слабоумие или позорный здравый смысл?
Очередная откупоренная к этому моменту бутылка ни на йоту не продвинула меня к ответу на последний вопрос. Который час? Не лучше ли было бы позвонить Ламберту С. и честно сказать ему, что при ближайшем рассмотрении… все-таки лучше… Но тем временем стало уже очень поздно и, кроме того, я, возможно, уже не был способен разговаривать спокойно и держать себя в руках. Может, завтра письмо ему написать? Письмо? Ну, я же не Онно Зет… Нет, какое там письмо…
— Слышь, ты, зануда, — сказал я самому себе. — Договорился о встрече, нет?
— Ну. В четверг вечером. У Ламберта дома. В восемь часов.
— Точно. Ну и как, пойдешь?
Ответа я не получил.
— Да хватит духу-то у тебя? Что, пересрал небось?
— Ну, пойду. В четверг, вечером, в восемь часов.
— Ага, и что скажешь?
— Это… скажу, что… Ну, наплету чего-нибудь…
— Ну-ну.
— Да и хрен бы с ним со всем. В общем, пойду.
Человек предполагает, Бог располагает: в четверг, в восемь вечера к Ламберту С. я не явился. Я остался дома и лежал, полупьяный, в постели. Около девяти зазвонил телефон. Это был Ламберт С. Так как насчет встретиться? Нет, я не забыл, но мы же договаривались на среду? Ох… Господи боже ты мой… Иду… Иду, сейчас…
Я в мгновение ока оделся, подержал немного под краном свою деревянную башку, схватил из шкафа непочатую бутылку коньяку, сунул ее в карман пиджака и ринулся на стоянку такси. Там стояла свободная машина, — хотя бы это, но какое падение, какое все это унижение…
Только у школьных дверей, ведущих в жилище Ламберта С., я привел мысли в порядок. Что мне сейчас сказать?
Я позвонил, и тут же меня осенило — удивительно, как раньше мне это не приходило в голову: никакой проблемы не было совершенно… Проблема возникала только тогда, когда я этого хотел…
Как только Ламберт С. открыл дверь, я излил на него целый поток извинений, и с молниеносной учтивостью подхватил с пола прихожей какую-то газету.
— А, только что принесли, — сказал Ламберт С. — Я там в разноску позвонил. Они мне один экземплярчик оставляют.
Поднявшись наверх, я, пока Ламберт С. представлял меня другому посетителю, повторил свои извинения и, словно трусливый откуп, молча поставил бутылку коньяка на поддельную салфетку, покрывавшую поддельный столик. Мы уселись за стол.
Профессор Хемелсут был человеком приблизительно моего возраста, но, возможно, чуть младше. Ничего в его облике не говорило о том, что это профессор, или что его зовут Хемелсут, и уж точно рожа у него не была какая-то особенно католическая. Я бы наудачу определил его как восторженного учителя географии.
— Газету хочешь просмотреть? — Профессор Хемелсут взял у Ламберта С. газету, просмотрел первую страницу, затем обернулся ко мне. В набранном крупными буквами сообщении, в котором говорилось о том, что наша родимая принцесса Ирэн сделалась католичкой, красовалось фото, на котором Ее Королевское высочество с трудом удерживали на груди двадцатипятисантиметровый деревянный крест.
— Свят, свят, — сказал профессор Хемелсут и швырнул газету в пустое кресло.
— Винца? — спросил Ламберт С. Похоже, он уловил, что от меня несет перегаром, и хотел умерить мою прыть, не предлагая мне ничего крепкого.
— А вот эту бутылочку тоже можно открыть, — нагло ответствовал я, указывая на принесенный мной коньяк. — Вполне приличный. — Ламберт С., не ропща, принялся ее откупоривать.
— Должен вам сказать, — начал профессор Хемелсут, — что дело это для меня сложновато. Епископ сначала поручил его не мне, а профессору Бимеру, теологу, он занимается проблемами этики. А тот и говорит: я, конечно, с этим человеком потолкую, но этика тут ни при чем, тут речь идет о вере.
— Мне тоже так кажется, — осторожно сказал я.
— И вот таким образом меня быстренько вызвали, — продолжал профессор Хемелсут. — Я о вас мало знаю. Да, Ламберт мне тут кое-что рассказал. Вы хотите примкнуть к Церкви, об этом речь, если я правильно понимаю. Вот и поговорим, — заключил он тоном, который определенно был рассчитан на то, чтобы вернуть дело к его конкретной сути. — Ваше здоровье. — Мы отведали принесенного мной коньяку, который, по счастью, оказался недурен: когда-то я получил его в подарок, но решил, что распить его в одиночку будет слишком жирно.
Я спросил себя, не самое ли время сейчас, раз и навсегда, прекратить, наконец, делать всех и каждого невольными соучастниками моих сомнений, соблазнов, страхов и сует. Ну вечно эта моя поебень, мои причитания… Домой бы сейчас, да уснуть… Но что ж поделать, если получится — сначала решить проблему, или то, что казалось мне проблемой, разделаться с ней раз и навсегда…
Неслыханная идея о том, что все гораздо проще, — которая, возможно, давно уже закралась в мои мысли, — начала принимать отчетливые формы. Только представьте, что кто-то постоянно мечется между выбором — покончить с собой или остаться жить, — как он может навсегда разделаться с этими сомнениями? Точно… И если я колебался, становиться католиком или нет, лучше уж мне стать им, и конец терзаниям. Почему? Я осушил свою рюмку. Потому что то, чего не сделал, можно сделать всегда, в то время как то, что уже сделано, больше сделано быть не может. Прикинь: точка в точку, да я, оказывается, философ.
— Может, вы сами хотите что-нибудь сказать? — спросил профессор Хемелсут.
— Тут вот что, — начал я. — Я могу привести самые разные причины того, почему человек хочет стать католиком. Владелец крупного сыроваренного дела переезжает в католическую провинцию, где почти все покупатели — католики. Там и ему имеет смысл стать католиком. И уж точно, если ему семью надо кормить.
Профессор Хемелсут слушал меня внимательно, но на лице его я не мог прочесть ни единого свидетельства того, как он воспринимал мои слова.
— Пример второй, — продолжал я. — Какой-нибудь святоша думает, что ежели он окрестился, то может рассесться на облаке и наяривать на арфе, а если не окрестился — черта лысого. — Ну чего, еще по одной, что ли. Не выливать же.
— Ну а что я? — наступал я. — Я‑то ничего такого не ожидаю. И сырной лавки для католической клиентуры у меня нет. — Да, уж это точно: я, разумеется, опять получался куда умнее, куда бескорыстнее и куда более интересного калибра, чем все остальные придурки…