В письме юному государю его дядя, удельный князь Старицкий называл себя холопом, однако, несмотря на такой униженный тон, он не мог удержаться, чтобы преподать племяннику уроки старины, что его именем нарушаются его матерью, великой княгиней, вместе с прислуживающим ей фаворитом:
«…И ты, государь, приказал нам с великим запрещением, чтобы нам самолично у тебя быть, как ся ни иметь; и в том, что тебе, гдрь, нынче нам скорбь и кручина великая о том, что тебе, государю, наша немощь неверна, и по нас посылаешь неотложно; а прежде сего, государь, того не бывало, что нас к вам, государем, на носилках волочили. И яз, государь, грехом своим, своею болезнью и бедою, с кручины отбыл ума и мысли. И ты бы, государь, пожаловал показать милость, огрел сердце и живот холопу своему своим жалованьем, как бы, государь, можно и надежно холопу твоему, твоим жалованьем, вперед быть бесскорбно и без кручины, как тебе, государю, Бог положит на сердце…»
Письмо Андрея Старицкого и его явные приготовления к побегу были расценены в московском дворце как предзнаменование нового государственного переворота. При дворах удельных князей всегда находились люди, передававшие в Москву в государев дворец обо всем что делалось у них, в глубинке. Один из таких московских приверженцев и ревнителей государственного порядка при дворе князя Старицкого, князь Василий Голубой-Ростовский, прислал тайно ночью к фавориту-конюшему Овчине гонца с известием, что наутро Андрей Старицкий собирается бежать вместе с супругой Евфросинией Хованской и сыном Владимиром.
Тогда Еленой Глинской и Овчиной было снаряжено в Старицу посольство из духовных особ во главе со старцем, владыкой Досифеем Крутицким, которые должны были говорить от имени митрополита Даниила следующие слова нравоученья:
«Слух до нас дошел, что хочешь ты, князь Андрей, оставить благословенье отца своего, и гроба родителей своих, и святое свое отечество, и жалованье и сбереженье брата своего великого князя Василия и сына его Ивана. И поехал бы ты к государю без всякого сомнения, а мы тебя благословляем и приемлем тебя на свои руки…»
Что мог подумать князь Андрей, прочитав слова о «ручательстве» за него митрополита Даниила? Конечно же, вспомнил о жалкой, несчастной судьбе князя Северского Шемячича, которого тоже «брал на свои руки» хитромудрый Даниил, выманивая в Москву наивного мужественного князя, грозу крымчаков и Литвы. Не смутили князя Андрея и угрозы духовенства именем своего злокозненного Даниила, мол, в случае, если князь Старицкий не послушает слов и предостережения митрополита, то посланные из Москвы в его удел отцы церкви должны были наложить на него проклятье.
«Проклятьем пугают, а перед этим на руки берут… – путались мысли у князя Андрея. – Глядишь, еще полки московские вслед за духовными выслали… Верь им на слово… Шемячич доверился слову митрополичьему – и сгинул в темнице… Многие сгинут, если доверять слову ничтожному будут…»
Андрей Старицкий насчет московского войска оказался прав. Не полагаясь на действие церковных увещеваний и чувствительных угроз насчет церковного проклятья, правительница Елена и вместе с тем двинула сильное войско под началом своего исполнительного фаворита, готового разбиться пади своей возлюбленной в лепешку, чтобы отрезать путь князя Андрея к литовской границе.
Узнав об этом, Андрей Старицкий выехал из удела вместе с супругой и маленьким сыном и направился через Волок в Новгородскую область, где думал возмутить своим воззванием против Елены Глинской и ее фаворита многих местных князей, бояр, дворян-помещиков. Он тешил себя надеждами через мятежный Новгород, даже не прибегая к помощи Литвы, овладеть многими московскими землями, пользуясь ослаблением московской власти – с малолетним государем на престоле, раздором боярских партий, недовольством знатных вельмож правительницей Еленой и ее выскочкой-фаворитом Овчиной.
Андрей Старицкий правильно просчитал и слабость церковной власти в лице нетвердого в клятвенном слове и обещаниях митрополита. Всем и везде своим потенциальным союзникам говорил, что письмо пишет митрополит отдаться ему в руки, а сам задним умом знает о посылке московского войска схватить удельного князя и привезти его под стражей в Москву, чтобы сгноить его там, как доверившегося ему Шемячича, в темнице.
А еще по многим близким и далеким землям новгородским и псковским разослал князь Андрей свои призывные грамоты:
«Великий князь на московском престоле – всего лишь несмышленый младенец… Вы служите не ему, а только корыстным боярам, которых покрывает правительница Елена, не имеющая никаких прав на престол московский… Идите ко мне – я готов вас всех жаловать… А фаворит правительницы Елены вас не пожалует… Правда за мной, боярские дети…»
И, действительно, на грамоты мятежного Андрея Старицкого откликнулись, если и не бояре, то многие боярские дети земли новгородской, пришедшие к нему со своими вооруженными людьми. Раскололась снова русская земля и русские сердца воинов раскололись. Пришли к мятежнику служить одни, получив от него грамоты призывные, а другие полученные мятежные грамоты высылали в Москву, во дворец младенцу-государю, в боярскую Государственную Думу.
Надлежало что-то предпринять от мятежа и новых потрясений государства, ибо намерения князя Андрея были очевидны: он хотел засесть надолго в Новгороде, воскресить там старину, возможно, с вечевыми порядками, и во имя удельной старины и попранных вечевых порядков ратовать против московских бояр и правительницы, правящих государством незаконно именем государя-младенца.
Узнав о том, что к деверю ее стекаются толпы боярских детей с вооруженными отрядами, правительница Елена велела князю Никите Оболенскому спешить к Новгороду и занять его, прежде чем туда придет Андрей Старицкий со своим разношерстным войском. Ивану Овчине же с отборными московскими полками вменялось догнать мятежника и отсечь ему дорогу на Новгород.
Настигнутый сильным великокняжеским войском, зная, что его ведет любимец Елены мужественный и непреклонный воевода Иван Овчина-Телепнев-Оболенский, Андрей Старицкий дрогнул. Сперва выстроил было свои мятежные полки против крепкого московского воеводы, но скоро оробел, наслышан о его воинской сноровке, многочисленных победах, жестокости с врагами Русского государства.
Не решившись вступиться в решительную битву в чистом поле с воеводой Овчиной, князь Андрей попытался наладить мосты с ним. Начал с ним ссылаться через переговорщиков и даже обещал прекратить борьбу, но с одним условием…
Они встретились одни с глазу на глаз в лесной сторожке, и Андрей Старицкий начал без обиняков:
– Ты же знаешь князь Иван о ненадежном клятвенном слове митрополита… Или уже позабыл, что случилось с доверившимся митрополиту Даниилу несчастным князем Шемячичем?
– Не позабыл… – хмуро отозвался Овчина. – К чему ты клонишь, князь Андрей не пойму…
– А к тому клоню, что многие воины мои, да и твои, сложат свои головы в битве в чистом поле… А я не хочу пролития русской крови… – сказал с придыханием Андрей и почувствовал, что попал в самую точку: его собеседник, мужественный воевода Овчина тоже был против пролития понапрасну русской крови. – У меня есть идея, как избежать кровопролития…
– Как же?.. – все так же угрюмо и недоверчиво поинтересовался воевода и тряхнул головой, чтобы сосредоточиться на непонятных пока ему речах опытного князя Старицкого.
– Я бы распустил свои полки и даже согласился с тобой, князь Иван поехать в Москву к государю-младенцу и правительнице Елене, понадеявшись не на митрополичье обещание мне свободы с гарантиями безопасности, а только на твое клятвенное слово предоставить мне такие гарантии. Твое клятвенно слово князя Овчины-Телепнева-Оболенского, что в Москве мне, супруге Ефросинье и сыну Владимиру не сделают ничего худого, и я еду туда, предварительно распустив свои полки… Ну, как, согласен, князь Иван? Даешь свое княжеское клятвенное слово или будем кровь русских воинов проливать?..
Сомнения одолевали конюшего. Не было у него таких полномочий ручаться за свободу и неприкосновенность мятежного князя Андрея Старицкого. Но уж больно не хотелось проливать кровь русскую, тем более не в битвах с врагами Москвы, а во внутренних дрязгах и интригах. Наслышан был Андрей Иванович о нерушимом княжеском слове князя-воеводы, вот и попытался найти общий язык своей почетной сдачи на милость московского правительства, надеясь, что после клятвенного слова своего фаворита не будет мстить ему правительница.
– Слово мое клятвенное требует соответствующего договора между нами… – начал осторожно Овчина. – …Только, понимаешь, князь Андрей, не уполномочен я вести с тобой переговоры, давать гарантии неприкосновенности и безопасности…
– …А кровь своих русских братьев, князей Рюриковичей и детей знатных боярских – соли земли русской – проливать уполномочен… – уколол зло в самый беззащитный уголок сердца Андрей Старицкий.
– А чего же ты против государя, великого князя Ивана Васильевича ополчился? – гневно выкрикнул Овчина. – …Я что ли первым на пролитие кров русской подрядился?.. Не гоже так из меня кровопийцу делать…
– Но ведь у тебя, князь Иван, особые средства есть воздействовать на правительницу Елену…
– Вот ты о чем… – почернел лицом князь Овчина. – Вон, ты как заговорил… Вон, какие тайные надежды строил…
– А хочешь, начистоту, князь Иван?
– Хочу!
– Не кажется тебе странным и ужасным, что кто-то специально всех последних Рюриковичей к ногтю давит, уничтожает в темницах или еще как?.. Знаешь, что я правду говорю, потому внутренне и соглашаешься! Ведь даже дядю великой княгини, Михаила Глинского вы с ней на смерть обрекли только за то, что у вас были подозрения – он опоил зельем моего брата-государя… Так это или не так, я не знаю точно… Хотя до меня тоже доходили слухи, что Михаил Глинский, будучи в Литве чуть ли не самым приближенным знатным вельможей к королю Александру, все же отравил его через своего повара… Потом этого повара спасал, вырывал из лап следователей, чтобы замести следы… Я не уверен, что Глинский отравил моего брата-государя, но я могу предположить, что человек, отправивший на тот свет короля Александра, мог в некоторых обстоятельствах отправить на тот свет таким же способом государя Василия… Только знаешь, князь, в чем принципиальная разница моих и ваших с правительницей подозрений?..