Елена Глинская всегда в делах больших и малых наставляла своего возлюбленного, главу правительства Ивана Овчину:
– Только без зла вопиющего твори дела государственные… Только без лишней крови… И так ее уже предостаточно пролилось… У меня-то хоть какие-то оправдания есть за кровь пролитую, жертвы бессмысленные… Ради сына-государя иду на них… Если я их пощажу, то оно сына не пощадят…
– А у меня есть только одно оправдание… – отвечал конюший Иван. – Я все делаю ради любви к тебе… Господь простит… Бог сам есть любовь… Вот, я даже своего ученого советника Федора Карпова настропалил с митрополитом Даниилом переписку завести о правде и милости… Ибо правда без милости есть мучительство… И любовь без милости – тоже мучительство… Ты, великая княгиня, уже больше мучишь в любви, чем милуешь…
– Странные речи слышу от тебя, Иван… Будто мы не повязаны тобой одной веревочкой судьбы…
– Как веревочке не виться… – тяжело вздохнул Овчина. – Я о другом сейчас… Под тяжестью дел и хлопот… – Он тяжело посмотрел на Елену и та вздрогнула от его сурового взгляда, в котором только что было столько нежности и любви. – …Под тяжестью преступления ради престола твоего сына многое в жизни пересматривается и отметается…
– Так и нашу любовь скоро можно, как сор какой, вымести из дворца… – Елена нахмурилась и спросила с горьким вызовом. – Так что ли, Иван?
Конюший закрыл глаза и с мучением души выдохнул:
– Не знаю, милая, не знаю… Мне часто страшно за тебя, за нас с тобой… Неподъемную ношу любви мы взвалили на себя… Она нас раздавит, даже если мы отстоим престол, сохраним для твоего сына…
– Ты так часто подчеркиваешь – для твоего сына… А если бы Иван был наш сын? Что тогда?..
Овчина прошелестел одними побелевшими губами:
– Иногда мне кажется, что наш сын с тобой – глухонемой Юрий…
Елена поглядела на него ненавидящими глазами, но ничего не сказала сразу. Долго молчали. Долго молчали. Наконец, она не выдержала гробового молчания и спросила любовника:
– Почему ты так зло сказал про Юрия?..
– Потому что ты одна приняла решение убить своего третьего сына во чреве твоем… нашего сына…
У Елены от злости сузились зрачки и тоже побелели губы, когда она с ненавистью прошипела:
– Если бы я родила третьего сына, ты бы первый встал в ряды заговорщиков против маленького Ивана на престоле… Уверена… И любовь свою ко мне использовал во вред Ивану… И свое влияние на меня тоже бы использовал против государя-младенца… И я могла бы не устоять… Я баба слабая… Могла бы слабинку дать… Дядя был прав… Роди я незаконного младенца от тебя, меня бы давно убили… Гораздо раньше, чем ты думаешь… И не рассуждали бы, убивая о высокой и низкой любви… Смерти на любовь наплевать…
Уходя от правительницы, усладив ее ласками опытного любовника, Овчина уже в дверях горько промолвил:
– Что-то выхолостили мы сами в наших доверительных отношениях… И все у нас уже не так как раньше… – И уже совсем еле слышно. – Когда ты еще обладала даром чадородия и материнства… Ты живешь только Иваном… Посвятила только ему всю жизнь, а меня из нее вычеркнула… Сделав из меня рабочий инструмент государевой политики и наслаждения… И вся любовь…
Елена расслышала только обрывок фразы после слово «материнство» про Ивана. Хотела спросить с нескрываемой горечью – «Ты считаешь меня плохой матерью по отношению к несчастному Юрию?», но только бессильно в прощании махнула рукой.
После ухода долго не могла уснуть и вспомнила, что давно не была у своего духовника, отца Питирима. Она захотела покаяться в своих грехах тайной любви, убийстве их с Иваном ребенка, в других – в заточении дяди Михаила в темнице, где его ее любовник быстро уморил голодом… Она вдруг устрашилась того, что долго таилась, не обращалась к своему духовнику, как свершителю таинства покаяния… Конечно. Елена знала, духовнику под страхом потери духовного сана запрещается открывать грехи исповедующегося или укорять его за эти грехи, но ее вдруг пронзила мысль: «А если он вдруг расскажет все митрополиту или еще кому? Ведь это будет не только мое уничтожение, но и сына-государя…»
Елена знала, что есть исключения из этого правила «тайны исповеди». Вот если бы она на исповеди объявила о злом умысле против государя, своего сына, не высказав при этом отречения от такого злого умысла, тогда духовник мог бы и открыть ее грех. «А вдруг сама любовная связь с конюшим, наш убитый ребенок могут быть восприняты духовником, как преступление против государя-сына?» – подумала Елена, и в ее душу повеяло сначала холодком опасения, а потом и ледяным потоком жуткого страха…
«Или не каяться в грехах тайной любви, чтобы не было вреда сыну-государю, да и возлюбленному тоже?.. – Елену колотил непреодолимый страх за ее близких и любимых, ведь их так мало. Почему-то она неожиданно подумало о своем несчастном глухонемом Юрии, который Всевышним поставлен перед глазами матери, чтобы напоминать ей о ее грехах не прощаемых. – Знаю, что запрещается исповедовать несколько человек разом, взрослых с и детьми. Если бы я сейчас или позже пришла с Юрием – зримым доказательством моего греха, о чем бы духовник стал спрашивать, что бы я или Юрий стали говорить – словами и жестами?.. Ведь при исповеди глухонемых, по своему говорящих на неизвестном духовнику языке жестов, святому отцу дозволено обращаться для ознакомления с нравственным состоянием исповедующегося к его родственникам… Как страшно каяться и показывать на сына, как на свидетельство и Божье доказательство свершившихся грехов – в прошлом, настоящем… А вдруг не будет мне прощения и грехи мои будут названы не простительными?.. А ведь эти грехи могут быть отнесены к смертным, в случае нераскаяния моего, бегства от духовника… И за эти смертные грехи буду лишена благодати Божьей…»
Долго не могла уснуть Елена размышляя уже не о человеческом терпении, а терпении Божьем к грехам верующих христиан… Но доколе Его терпение возможно?.. Спасет ли от суда Его любовь, за которую Елена цеплялась, как за соломинку утопающий?.. Что она знает о тайном неведомом смысле любви?.. Ведь она всегда считала, что это влечение одушевленных существ – ее и его – друг к другу для божественного соединения друг с другом ради взаимного восполнения жизни… А с тех пор, как она лишилась после вытравливания плода их любви с Иваном дара чадородия и материнства – что стало уже со смыслом ее любви?.. Любовь ли это?.. Может, уже давно не любовь, а пытка? Попытка спастись, когда спасение что при жизни, что после смерти уже заказано?..
Блестяще образованная Елена Глинская из старинных фолиантов на разных европейских языках о любви знала о типах и разновидностях любви человеческой. Из обоюдности отношений детей и родителей, мужчины и женщины вытекают три вида любви. Есть любовь, которая более дает, нежели получает, или «нисходящая любовь» – родительская, матери и отца к детям… Есть любовь., которая более получает, нежели дает, или «восходящая любовь» – детей к родителям. Есть любовь, в которой дары получать и отдавать уравновешены: это любовь супругов или любовников. Только близкие отношения любовников, вне освященного церковью брака, – это грех… И вдвойне, и втройне грех, если целью этих отношений является не совсем не деторождение, а все остальное, «низкое и суетное», осуждаемое христианской моралью…
Мучаясь вопросом – идти или не идти к духовнику, каяться или смолчать о своих любовных грехах Елена размышляла о постоянно углубляющимся и расширяющимся значением любви. Сыновняя и дочерняя привязанность, распространяемая на умерших предков многих ушедших поколений… А затем осознание взаимосвязанности с причинами бытия, с Провидением, единым Отца Небесным, имя которому тоже любовь. «Бог есть Любовь!» – отсюда исток и корень религиозного развития человечества, христианства, как панацеи от зла и пороков… Только и к дочерней любви Елены примешивалась горечь и жестокость собственного предательства дяди Михаила Глинского, который сделал для нее в жизни не меньше, а может, даже больше, чем родители…
А как велика святая родительская любовь, думала Елена, или чистая бескорыстная забота старших о младших, попечение, защита слабых сильными… Так святая любовь, перерастая родовой быт, создает Отечество и державы, организуя страны и народы, государства и нации… А у нее забота о сыне, государе-младенце совпадает с заботой о Москве – Третьем Риме, который начал строить ее муж, а царствовать дано будет, если Господь даст, сыну Ивану… И снова горечь и жестокость измены памяти мужа… Если уже с ним, государем Василием, их династический брак монахи и бояре называли блудом, то что можно ожидать от злых языков насчет ее греховной связи с любовником конюшим?.. А ведь от этой греховной связи возник новый двойной и тройной грех – убийство их с Иваном Овчиной ребенка, за которое ей никогда не будет прощения… И покаяние никогда принято не будет… Потому и ужас дьявольский душу холодит за ее, Еленину, судьбу на этом и ином свете…
И вот любовь мужчины и женщины… Любила ли она государя Василия? Конечно, да? Но ведь еще сильнее привязалась – душой и телом! – к любовнику. Именно эта греховная любовь, с точки зрения монахов и бояр, завистников-ненавистников знатных, когда-то, сразу после смерти первого мужа, стала для Елены наисильнейшим выражением личного самоутверждения в роли правительницы, правящей огромным государством именем сына…
Но, сделав своего возлюбленного, потрясающего воеводу-любовника Ивана Овчину-Телепнева-Оболенского конюшим, главой московского правительства, она пожертвовала ради будущего светлого Третьего Рима, царства в нем своего сына-первенца своим ребенком, возможно, третьим сыном… Обрекла его на убийство, стала сама убийцей, лишившись за то дара чадородия и материнства… И за этот грех расплата Божья всегда перед глазами Елены стоит – глухонемой беспамятный сын Юрий… Она расплачивается за глухоту и немоту Юрия, как паршивая девка-блудница… И уже сама путается в страшных видениях, от кого зачала и родила его, вроде должна была от законного мужа, а выходит от греха с любовником… Отсюда и самоотрицания себя, своей греховной плотской любви с конюшим-любовником…