Потому и прав Иван Овчина – своей тонкой душой и чутким сердцем осознает, что рвется их любовь, рвется их счастье любящих, в никуда отлетает их пыль любовной страсти. Любви их надобно бы расцветать с каждым годом, а она увядает, чахнет на корню, – и сил жизненных не хватает у возлюбленных защитить ее, спасти от печали и горя, которые вот-вот нагрянуть могут…
Как было бы чудно, если бы их любовь, Елены Прекрасной и Ивана Воеводы расцвела на Руси вместе с расцветом их Русского государства, и всеми их подданными с каждым годом их правления все более и более понималась и принималась, как совершенная полнота жизненной взаимности и простого человеческого счастья… И на их примере влюбленной великой княгини и влюбленного главы правительства любовь их стала бы считаться высшим символом идеального отношения между личным началом и общественным, государственным целым!
Уже засыпая, правительница Елена вспомнила, что в пророческих книгах Ветхого Завета отношение между Богом и избранной народностью изображается преимущественно как союз супружеский. А отступление народа от своего Бога – уже расценивается не иначе, как блуд. Подумала горько Елена; «Богу – Богово, а кесарю-кесарево… Мой брак первый обозван блудом, и любовь нашу с Иваном люди блудом зовут тоже… И духовник мой никогда не узнает о моем убийстве третьего сына… И быть мне проклятой всеми, начиная от Соломонии… И не знать мне покаяния и прощения от людей и Господа… За что?.. Один только свет есть в окошке в разнесчастной жизни моей – это сынок смышленый, святыми отцами отмоленный… Это мой последний светлый лучик в темной жизни моей – сродни смерти раньше времени…»
Елена все же пошла к духовнику, но, конечно же, не было никакой речи о ее покаянии в собственных проступках и грехах. Она пожаловалась на ухудшение здоровья с некоторых пор и спросила:
– Не связано ли все это с отрицательной оценкой подданных государя моим неудовлетворительным правлением?
– Что ты матушка, что ты… – запричитал священник. – Твои подданные счастливы при твоем правлении… Одна твоя счастливая копейка чего стоит… Она одна перевесила все зло от лихих денег… Спаси тебя, Господи, только за это… А ведь есть еще украшение столицы, возведение крепостей во многих русских землях…
Священник, захлебываясь, пересчитывал все блага и добрые дела, сделанные великой княгиней во время ее недолгого правления… После них, по его словам, и зло позабыто, и злые слухи рассеялись, и все плохое и глухое улетучилось, освободив место для счастья… Елена слушала в пол-уха, потом и вовсе перестала улавливать смысл в восхвалении ее порядков – ее добрая «копейка» все зло перевесила…
«А ведь чуть не покаялась перед ним в грехе прелюбодеяния и грехе детоубийства… – подумала Елена и похолодела, представив на мгновенье, что вдруг ее духовник по инстанции донес это до митрополита, а тот дальше, неизвестно куда, ее врагам и недругам в Отечестве и вне его. – …И все, конец… И зло с личиной добра победило бы, закравшись в сердца ее подданных, смутив их грехом и ересью… И порицаемые всеми ложь, блуд, измена и прочие безобразия, подходящие под понятие зла, змей подколодной, укрывшись на груди православных подданных, укололи, оскорбили своими жалами их сердца и души…»
Духовник все продолжал утешать великую княгиню словами, что ее подданные любят ее за творимое ей добро… А сама правительница в своих мыслях перескочила легко от добра ко злу: «В каком-то смысле Зло означает страдания живых людей и в душах их могут возникнуть смуты и кощунственные нарушения нравственного миропорядка… И вечный мировой вопрос о преобладании на белом свете добра или зла решится настроем души человека на зло или добро – и оттого быть в мире пессимистам и оптимистам, счастливым и несчастливым, влюбленным и ненавистникам…»
Она выразила желание свое и сына-государя встретиться с митрополитом Даниилом и поговорить в свободном философском диспуте о Божьей благодати и мудрости при управлении государством, о перетекании добра во зло и зла в добро, о том, возможно ли, и каким способом, согласовать существование зла с целесообразным мировым и русским государственным порядком…
Она недаром передала просьбу о встрече с митрополитом через духовника, а не через личные властные каналы, через того же конюшего Овчину… Недаром…
В конце концов, через того же конюшего Елена Глинская знала о духовной переписки дипломата Карпова и митрополита Даниила, о жестком, немного даже брезгливом совете духовного пастыря все «перетерпеть», ибо только в православном русском терпении вся мудрость и благодать…
А как чудно и тонко написал умница дипломат: «…князь бывает любим своими подданными, а за приверженность к справедливости его боятся, ибо милость без правды есть малодушие, а правда без милости есть мучительство». А митрополит талдычит об одном терпении. И мудрец находится на общий посыл митрополичий: «Долготерпение без правды и закона общественного в людях доброе разрушает и дело народное в ничто обращает, дурные нравы в царствах сеет…»
– Все ли можно вытерпеть? Все ли надо терпеть? – выпалила на прощание Елена духовнику прямо в лицо. – Может, безгласное, недеятельное терпение – тоже грех тяжкий?
Тот от удивления открыл рот. Так уж получилось, что в этот день за великой княгиней у него должна была исповедаться Елена Бельская-Челяднина. И он боялся, что встретит ее с таким же открытым от удивления ртом и испуганными от случившегося с ним душевного потрясения глазами…
«Безгласное, недеятельное терпение – благо или?..» Мучимый этим вопросом духовник встретил придворную боярыню Елену, супругу опального Дмитрия Федоровича, чтобы испугаться уже не терпению, а мировому злу в человеческом обличии…
9. Любовь лечит
Когда матушка его, семилетнего государя Ивана, улыбалась – а было это все реже и реже – ее бледное изможденное лицо делалось несравненно лучше, чище, восторженней, и все вокруг, в волнах ее улыбки расцветало весенними красками. Тогда Ивану так славно было купаться в волнах ее лучезарной улыбки – плыть и плыть, заплывая в неведомые безбрежные дали… Но как редки стали улыбки его обожаемой матушки… Словно идешь по мрачному, холодному, без птичьих голосов лесу, в ожидании хоть какого-нибудь весело журчащего ручья или озерца веселого в цветах и травах, но встречаются только затхлые одичалые болотца с густой стоялой водой и безжизненными водорослями, не годными в корм для лесных обитателей.
Матушка Ивана за последний год сильно подурнела: нездоровая бледность, черные круги под глазами, то лихорадочный блеск в глазах, то тусклость и безжизненность зрачков от бессилия что-либо поправить в дрянной жизни и от внутренней не проходящей боли. Но Иван хотел сохранить навсегда в своей памяти ее улыбку, чтобы ощущать себя счастливым и веселым, чтобы с ней противостоять плохому настроению, невеселым мыслям и прочим неприятностям.
Но сегодня матушка Елена снова была печальна, более того Ивану показалось, что глаза ее были на мокром месте. Иван подошел к ней, сидящей, обхватившей двумя руками в горестных мыслях голову, легко дотронулся рукой до ее плеча и спросил:
– Ты снова плакала сегодня, матушка?..
Она не ответила. Медленно опустила руки, подняла на сына глаза, полные невероятной тоски и горечи, посмотрела пристально на сына. Привстала, обняла Ивана за плечи и поцеловала в макушку.
Прошептала сверху в ухо сыну:
– Я не хочу, чтобы ты видел меня плачущей…
Иван покорно кивнул головой.
– Хорошо, матушка…
Она снова поцеловала его в макушку и еле слышно прошелестела одними бледными губами:
– Это не все… Больше всего я не хочу, чтобы мой сын когда-нибудь плакал… Ты ведь не будешь плакать, сынок?..
– Не буду, матушка… – тихо сказал Иван. – Я сегодня в последний раз в жизни плакал во сне… Больше не буду…
– Тебе приснилось что-то страшное, сынок?..
– Нет, матушка, мне почудилось во сне, что ты мне больше никогда не улыбнешься. И мне стало так горько и одиноко, что я расплакался… В слезах проснулся – и сам этого испугался…
– Государям нельзя плакать по пустякам… – Елена строго посмотрела на сына. – На то они и государи, что должны сдерживаться…
– Государыням тоже негоже плакать… – Сказал серьезно Иван, опустив низко голову. – Государыням надо почаще улыбаться, чтобы веселей всем становилось на сердце…
Она ничего не ответила, только горько усмехнулась:
– Не до смеха мне сейчас, сынок… Тревожно на сердце… За всех нас, за тебя, в первую очередь… – Елена хотела сказать о тягостном предчувствии, ржавой иголкой вонзившимся в материнское сердце, но сдержалась и попыталась успокоить чем-то своего сына. – Полноте грустить и печалиться нам с тобой, сынок, развеять тоску надобно… Сегодня я пригласила к нам митрополита Даниила… Умные разговоры будем вести, речам мужа ученого внимать будем… Авось, развеемся…
Ивану так хотелось, чтобы матушка ему улыбнулась… И она тоже почувствовала это… Но ей почему-то не хотелось подарить сыну вымученную улыбку, словно перед придуманной невесть кем разлукой. И он это понял и сказал со всей пылкостью отважного юного сердца:
– Прости меня, матушка-голубушка, если чем тебя огорчил сдуру рассказами про сон не в руку… Государь не должен плакать… Я запомню твой урок, матушка… Плакать – не государево дело… Но и не дело государыни тоже…
– Правильно, сын, правильно… – сказала Елена и нежно пленительно улыбнулась сыну, как в далекой молодости, когда она дарила улыбку его отцу, государю Василию.
И сердце Ивана радостно забилось, ибо он, счастливый только от того, что ему улыбнулась любимая матушка, самое нежное существо для него на белом свете, вдруг осознал, насколько улыбка красит матушкино лицо, изменяет, оживляет его необыкновенно, прибавляет жизни, любви и нежности – с ума сойти…
В последнее время по Москве стали ходить слухи о серьезной болезни великой княгини Елены и о боярских заговорах против нее, вроде как Шуйские, Захарьины, Морозовы недовольны ей, и разбитая партия сторонников Бельских снова подымает голову против конюшего Овчины и правительницы. Только многие воеводы московские через ближних боярынь великой княгини передавали Елене Глинской добрые слова поддержки, а то не раз намекали ей: «Скажи, мол, нам, матушка-государыня, всего лишь одно словечко своим верноподданным, и все мы за тебя, как один человек, встанем и отстоим твое законное наследие с сыном-государем. Престол государыни с государем от боярских пополз