новений защитим – прикажи только!»
Но великая княгиня без панибратской улыбки, но и без жалостливых слез, как бы в шутку, прикладывала палец к губам, показывая глазами на все слышащие стены дворца, шептала своим доброжелателям:
– Тише, тише, воеводы… Если Господу Богу угодно, его подсказка или совет, как сохранить для юного государя престол, придет вовремя, не задержится… А теперь еще рано предпринимать какие действия в защиту престола… Нет у меня никаких прав подвергать вас опасностям после своих подозрений и опасений… Всему свое время… В любом случае мне дороги ваша поддержка и участие…
Но были и такие, кто пытался поссорить, оторвать ее от конюшего… С теми Елена была нарочито холодна, специально напускала на себя гордый неприступный вид, как бы надевая на себя невидимую броню, от коей отскакивают суетные слова и предложения, не доходя до нутра души, не задевая сердца… Кто-то уходил от великой княгини, задетый и оскорбленный ее нарочитой холодностью, а кто-то после предупреждений терпеливо ждал, затаивая в себе убеждение, что рано или поздно государыня вникнет в смысл слов их предупреждения насчет фаворита-конюшего, мол, без него легче будет охранять престол от гуляющей боярской крамолы и измены…
Чего же Елена медлила?.. Были же у нее какие-то темные слухи и сведения о созревающих заговорах против нее и конюшего… Только она как-то незаметно сдала в последнее время, чтобы сразу хвататься за идею заточения боярских заговорщиков, снова на какие-то знатные фамилии – тем более без полновесных доказательств измены – наводить опалу… Наверное, это была ее слабость, вопиющее бессилие, как следствие развивающейся болезни и недомогания, но ей так не хотелось снова влезать в дрязги и интриги, разбирательства…
Когда-то по ранней молодости ей легко было отводить угрозы престолу, намечающиеся удары из-за угла, только теперь, возможно, вследствие нездоровья и потери веселого легкомыслия, свойственного безмятежной юности и молодости, она все чаще и чаще предавалась своим думам наедине самой собой. Елена, действительно, предвидела какие-то новые большие страшные перемены, но ей не хватало решительности противостоять им в самом зародыше этих перемен. Она уже сжилась со своей незавидной долей нездоровья, обрушившейся на нее после вытравливания плода и совсем недавно, когда внутри ее вялым огнем изматывала чья-то ядовитая потрава. Она часто ездила в ближние монастыри, истово молилась больше за сына, нежели за себя. Ей почему-то казалось, что святые отцы все, что можно отмолили у Господа раньше, когда выпросили у него последнюю его милость – подарить им с государем Василием сына-государя… А прочие молитвы о поправке ее здоровья уже не доходят до Господа…
«Ну и пусть лелеют в своих душах мечты о заговорах, приближении к престолу… Те же опальные Бельские… Боярские партии Шуйских, Захарьиных, Морозовых… Пусть добиваются своих целей интригами и крамолами… Только никто не бросит упрека юному государю, что его именем государством плохо управляет его мать, великая княгиня Елена, что Третий Рим рушится на глазах и хиреет не по дням, а по часам… Это сама великая княгиня с некоторых по хиреет и рушится, а Третий Рим стоит прочно… И враги его на западе и юге с востоком присмирели, и внутренних ересей, подтачивающих его фундамент, в нем больше не заводится… А боярские тщеславные устремления? Ну, что ж, в интригах против правительницы и конюшего, глядишь, трудами недремлющего последнего обломают себе зубы… Трепыхнутся – да увидят, что обманулись в своих планах свергнуть правительницу, и утихомирятся… А в смирении и замирении захотят покоя и благодати Божьей в Третьем Риме без лишних престольных потрясений и суеты сует… Нечего им спешить, как людей смешить, престол раскачивать… Вот, поправимся немного погодя…»
Всю неделю Елена Глинская никуда не выезжала, ссылаясь на нездоровье и непогоду; в сущности, она просто не хотела никому на глаза показываться. Завтра великая княгиня с сыном должны были во дворце принять митрополита, об этом были и думы Елены. А сегодня, оставшись одна, она долго сидела в задумчивости, закутавшись в теплый пуховой платок – ее немного знобило. Когда она неожиданно очнулась, то увидела перед собой конюшего Ивана.
– Ну, рассказывай, что случилось… По виду твоему вижу что-то важное… – сказала Елена и укоризненно покачала головой. – Опять выпил…
Боярин поглядел на Елену жалеющими глазами так, что она невольно отбросила все свои печальные думы от этого взгляда, и тихо спросил:
– Опять нездоровится…
– Немного… Не в этом дело… Расскажи, что там у тебя случилось…
– Расскажу, расскажу, только позволь мне сесть рядом с тобой… Устал я нынче – все на ногах и на ногах…
– Садись, милый… – проворковала нежным голосом Елена. – Кто же тебе мешает – садись рядом…
– Вот теперь другое дело… – бодро отозвался конюший. – В ногах, матушка, правды нет…
С этими словами Иван Федорович Овчина-Телепнев-Оболенский опустился в мягкое удобное кресло.
– Страшные дела делаются в казанской стороне… Вроде воевать надо – но как-то неспокойно на сердце… Много времени займет поход… Только сердце подсказывает нельзя мне покидать во главе московского войска столицу, великую княгиню с сыном-государем…
– Успеется… Еще навоюешься, Иван. Сейчас не время… С силами надо собраться, как бы крымчаки в спину не ударили…
– Вот и я о том думаю… Все у них готово, по слухам, даже турки готовы выступить… Нерядовой набег крымчаков замышляется, уж больно долго к нему готовятся Сапа-Гирей с Сафа-Гиреем… Недаром такое дерзкое письмо, оскорбительное по сути, хан написал в Москву… С угрозами, двусмысленными намеками… Возможно, скоро хан крымский поведет все имеющиеся в его распоряжении татарские силы, оставив в Тавриде лишь старых да малых… А к хану могут присоединиться турецкие войска с их мощными пушками и пищалями… А там на подмогу крымчакам выступят и мятежные ногаи, азовцы, астраханцы… Так ведь всю степь от Днестра до Дону на Москву поднять могут… Казанцы тоже поднимутся… И цели свои вероломные татары с турками могут в два счета изменить: не только пограбить Русь и в полон многих русских пленников взять, а перебить, уничтожить православное христианство…
Елена грустно и внимательно слушала конюшего, первого боярина-воеводу Руси, своего старого возлюбленного, которого она потихоньку, незаметно отдаляла от себя. А он возбужденно передавал ей свои мысли, все, о чем слышал, о чем думал и говорил в этот день в своей Думе с московскими боярами. В последнее время – так уж получалось – конюший приносил правительнице невеселые, тревожные новости. Только из его рассказов – без всякой утайки и недоговоренности – Елена Глинская могла составить верное понятие о положении дел в государстве, о внутренних сложностях и внешних угрозах. Она давно уверовала в необходимость подобных рассказов своего конюшего, потому что от многих ее наушников князь Иван передавал все вести и проблемы точно и подробно, и в то же время не нагромождал суть дела излишними своими советами, уговорами и легковесными замечаниями. Все, что он говорил и советовал, было дозировано, выверено, выстрадано его душой и сердцем.
«Все же он блестящий глава Боярской Думы, – с уважением подумала Елена о своем собеседнике, – такого главы правительства не знал, боюсь даже покойный супруг-государь…»
Она задавала вопросы, получала исчерпывающие ответы… Долго так тихо и сосредоточенно беседовали они, зная, что никто ни в праве нарушить их разговоры. Так было заведено с самого первого дня, когда правительница Елена в обход многих и многих знатных боярских имен и фамилий назначила конюшим своего фаворита… Сколько с тех пор было переговорено, обдумано, выстрадано… Столько решений государственного управления принято государыней, правящей твердой рукой Третьим Римом именем сына-государя…
– Ты выглядишь уже получше, чем… – сказал конюший и оборвался на полуслове, смутился от того, что хотел произнести заведомую ложь…
Елена устало махнула рукой.
– Не надо комплиментов сомнительного свойства… – посмотрела пристально на конюшего и сказала. – Знаешь, что… Если хочешь меня хоть чем-то немного утешить, милый, спой мне, как ты раньше пел для меня… На душе легче становилось… Потихоньку, нежнее спой, как-то громко и весело нынче петь не годится… Для души спой – мне это нужно…
Конюший удивился – петь сейчас? Хотел было решительно отказаться. Но потом отчаянно махнул рукой. Не стал слишком долго раздумывать, удобно или неудобно петь главе правительства… Он ведь и раньше пел не правительнице Елене, а своей нежной красивой возлюбленной…
Иван запел старинную грустную русскую песню. Самую свою любимую, которую давно не пел. И с первых же слов забыл все свои хлопоты дневные, про все окружающие заботы – прикипел душой к незатейливой песенной гармонии. Елена, оперлась головою на руки и, не отрываясь, смотрела на Ивана, жадно слушая и грустя невесть о чем – о стремительно ускользающем времени их любви, что ли? И взгрустнула великая княгиня… И снова слезы накатились на глаза…
– Снова плакать хочется почему-то… – выдохнула и оттерла слезинки на бледных щеках.
Ивану было неудобно и за грусть песни, и за слезы на глазах любимой.
– Ты же просила грустную песню… – Он совсем потерял голову, вздумав нелепо извиняться. – Вот я на свою голову выбрал самую любимую, самую грустную песенку…
– Спой еще что-нибудь… Берет за душу слово русское… Если б ты только знал, как берет…
– Знаю…
– Слова песен на других иноземных языках не всегда до души доходят… Где-то на подступах к ней застревают… А здесь…
– Хорошо… Конечно, спою… Иных песен на иноземных языках не выучил… Теперь уж не выучиться… А наши русские, действительно, душевные песни… Точно, княгинюшка, горлица моя?
– Точно, князь светлый… Спой еще…
– Конечно, спою…
Она все так же жадно слушала его, оперевшись головой на руки, закрыв глаза, полностью отдаваясь мелодии и словам незатейливым… Снова слезы затемнили светлые глаза ее и покатились по бледным щекам…