Мать и сын, и временщики — страница 25 из 82

«Как быстро летит время, сколько кануло, сколько минуло…» – думала Елена, вглядываясь сквозь слезы на поющего возлюбленного. Она все же любила его искренно и нежно; и вот в слезах, как в тумане этот милый образ бледнеет и расплывается – и его уже не соберешь воедино… Все исчезает все исчезло… Прощай, возлюбленный…»

Она уснула в слезах. И боярин не стал ее теребить, будить – оставил ее одну в глубокой ночи и бесшумно удалился… «Сон и любовь лечат… Авось, вылечат…» – подумал напоследок Иван Федорович Овчина-Телепнев-Оболенский. Он думал о своей любви к великой княгини и матери сына-государя Ивана.

10. О зле, благе и оправдании Господа

На следующий день великая княгиня вставала рано, распорядилась насчет званого обеда. После очистительных слез и освежающего сна она чувствовала себя намного лучше, чем прежде…

Приехавший в Кремль митрополит по-прежнему был обкурен серой для придания страдальческой бледности полному лицу. Благословляя старую мамку государя Ивана Аграфену Челяднину, придворных бояр и дьяков, боярынь из близкого круга правительницы, Даниил сурово и надменно совал им в губы пухлую, ухоженную поросшую рыжим волосом руку, так не похожую на схимничью длань в узловатых костяшках. Когда к его жирным пальцам приложилась горячими губами боярыня Елена Бельская-Челяднина, он вздрогнул и невольно побледнел и отдернул свою руку, словно его укусила ядовитыми зубами змея подколодная. Вытерев со лба испарину, оглядев паству безумным дурным глазом, словно удостоверившись, что жив еще после ядовитого укуса кремлевской невзрачной боярыни, подумал в сполохах помутившегося сознания: «все они змеи ядовитые такие незаметные, пока не укусят ядовитыми зубками». Наконец, пошатываясь, с полузакрытыми глазами, непроизвольно натянув, нахлобучив на себя клобук, закрыв пол-лица, содрогнувшийся от иудина поцелуя в руку боярыни Елены, митрополит Даниил грузно сел на стул с высокой спинкой.

Воцарилось глубокое молчание. Все обратили внимание, что великая княгиня Елена с сыном не подошли к митрополичьей руке, под благословенье Даниила… Стояли невдалеке, опустив голову, храня какой-то никому не ведомый чин и обычай, и об их гордое, достойное спокойствие разбивались возникавшие время от времени людские волны прибоя – шепотка, случайных звуков, шарканья ног…

Впрочем до того, как сел митрополит, стройный легкий юный государь подошел к трону и воссел на него, не облокачиваясь, с прямой спиной, погрузившись в звенящую в ушах дремоту огромной палаты… Потом незаметно для многих, словно бесплотная тень, водрузилась на свой трон и великая княгиня Елена…

Долго благолепно молчали в палате, потупив глаза и покорно сложив руки. То был покой раздумий предмолитвенных, ничем не возмущаемый, никем не отнимаемый – поскольку его возмутить и отнять у русского православного человека невозможно… В полумраке палаты сильно пахло ладаном и воском. Словно запах напоминал душе православной, которую невозможно искусить мирской суетой и мировыми новшествами с потрясениями, о неведомой для постороннего глаза, глубоко запрятанной для чужаков истинной вере. А чего суетиться в миру и хлопотать о бренном теле, когда есть душа, которой запах ладана и воска близок и понятен – надо только верить, и уже от одного этого состояния души быть безмерно спокойными и счастливыми…

Елена давно не видела митрополита в своем нездоровье, знала с чужих слов, какое тревожное время настало и для него в боярском ропоте на своего духовного вождя – с поводом и без повода. Митрополит в ответ посылал во дворец свои нравоучительные богословские труды и петиционные обращения к власти по поводу бедствий и свирепствующих беззаконий, творящихся повсеместно. Елена все это читала, отдавала бумаги митрополита конюшему.

Откуда ей было знать, что конюший хитроумно втянул митрополита в переписку с его дьяком-дипломатом Федором Карповым, умницей, эрудитом и полиглотом, великолепно знающим латынь, греческий, татарский и прочие языки, тонко разбирающимся в античной философии и литературе, древних богословских трудах. Дипломат переписывался с псковским ученым монахом Филофеем, подвигнувшем государя Василия на строительство Третьего Рима, с опальным философом Максимом Греком. С молчаливого согласия Елены Глинской и наущения конюшего Овчины дипломат Карпов о своих философских взглядах и религиозных предпочтениях сообщал не кому иному, как непосредственно митрополиту Даниилу. Пропахший серой митрополит не сразу смекнул, почему к нему обращается дипломат Федор с посланиями, в которых затрагиваются острейшие философские, правовые и нравственные вопросы русского православного государства. Потом только митрополит смекнул, ведь с ним, предстоятелем русской церкви не дипломат Федор, а глава правительства с правительницей советуются насчет закона и беззакония, правды с милостью и без милости, благе и зле на русских просторах…

После обеда во дворце митрополит Даниил готов был предаться доверительным беседам с правительницей, конюшим и автором посланий к нему Федором Ивановичем Карповым, но неожиданно для него он оказался с глазу на глаз с великой княгиней Еленой и юным государем Иваном.

Даже Иван с удивлением обнаружил, что глаза митрополита пылали от внутреннего страха, тряслось румяное потное лицо, с которого слетел за время службы и званого обеда слой накуренной серы. Тряслась борода, и тряслись жирные мокрые лиловые руки. Он словно ожидал чего-то страшного и непоправимого…

Он напрягся всей жирной спиной, словно ожидая удара наотмашь словом правды, к которому заранее приготовился внутренне – сразу же после подхода утром «под благословение» к его руке боярыни Елены Бельской с выпученными, как у рака, злыми-презлыми глазами… Только удара наотмашь не было ни утром, ни в обед, ни даже сейчас, когда они остались втроем наедине… Митрополит, мать и сын…

Разговорились не сразу среди свитков государственных грамот и книг в особой государевой палате, где судьбы Третьего Рима определяются надолго…

– …Ужасаюсь лику смерти, что мне во снах в последнее время ядовитую, смрадную бездну разверзает пред очами… – спокойно сказала Елена, глядя в упор в глаза митрополита. – …Словно кто-то темный и злой, издеваясь над моей душой, шепчет в смрадной тьме: «Читай свои грехи, вспомни грехи свои и близких своих!..» А я в ответ шепчу: «А у меня самый близкий человек – мой сын, кроткий и безгрешный Иван-государь… Любовь его к матери все сотворенные грехи покроет…» И тьма смертельная, разверзнутая пред очами, рассеивается, и свет любви брызжет в душу… Я просыпаюсь и думаю только об одном: любовь сильнее смерти, пусть смерть и всесильна…

Даниил трясущейся рукой снова вытирает холодный пот со лба и ждет удара наотмашь… Но удара нет, великая княгиня не смотрит на него, а нежно улыбается жалкой смиренной улыбкой сыну…

– Матушка, почему тебе такие страшные сны снятся в последнее время?.. Я бы такого страха не выдержал… Вообще, от сна бы отказался…

Даниил, наконец, совладал с собой – тряска рук и лица прекратились само собой. Тяжко вздохнув, он сказал, обратившись глазами к Ивану:

– Нельзя, государь, сна лишать себя… Покоя душе не будет без сна здорового и крепкого…

Елена, словно не заметив слов Даниила, продолжила свою прерванную мысль о любви материнской, сыновей, просто любви, что сильнее смерти, применительно к православной церкви.

– …Недавно я перечитала выбранные места из Нового Завета… И вновь, уже не во сне, а наяву, была потрясена идеей превосходства любви над смертью, над безлюбой обыденностью, ядовитыми мерзостями жизни…

Под пронизывающим взглядом Елены Даниил поник и весь сжался. Пробормотал невнятно:

– Велика мудрость евангельская…

– Никакие яды смертельные любовь, прописанную в евангелие, не тронут, не подточат ее живые силы… – спокойно продолжила Елена. – …А потрясена я была тем, что в Новом Завете идея всепобеждающей божеской любви переносится на Христа и Церковь…

– Весьма любопытно… – буркнул Даниил и еле слышно спросил. – Как?.. Каким образом?..

– Как это? – засветился в блаженной недоуменной улыбке Иван.

– О всепобеждающей любви Христа и Церкви можно говорить бесконечно… Завершение истории любви изображается как брак «Агнца» с Его невестой – просветленной и торжествующей церковью «Нового Иерусалима»…

– Тонкое наблюдение и размышление… Я сначала не уловил твою мысль, великая княгиня, пребывая в сильном душевном волнении… – Даниил тяжело вздохнул и продолжил. – В согласии с брачной идеей жертвенного «Агнца» и церковью «Нового Иерусалима все земные представители Христа, епископы, отцы святые ставятся в такое же отношение к местным общинам, – отсюда и появилось образное выражение «вдовствующая церковь».

Елена снова мягко и нежно улыбнулась, обратив свою материнскую улыбку сыну, и сказала после слов понятливого митрополита:

– Таким образом, если любовь божественна и всепобеждающа, идеальное начало общественных и государственных отношений, по глубинной сути христианства, есть совсем не власть властвующих, и не «долготерпение» их подданных от правления государей, «власть имущих, а любовь и еще раз любовь – во всех ее проявлениях, от семьи до внутригосударственных и межгосударственных отношений…

– Вот это да, любовь, а не власть!.. – восторженно выдохнул юный государь Иван, смотрящий влюбленными глазами на матушку.

– …Сидящим на государственном и духовном престоле властителям свою власть надо соизмерять с любовью… Может, вообще, власть заменить любовью… – сказала Елена, как бы отдаваясь своим думам. – Ведь с властью, как таковой, правитель не связывает понятия жалости, благоговения, стыда… А управлять своим государством, своими подданными настоящий государь, как впрочем и пастырь, восседающий на духовном престоле обязан с любовью: с жалостью и строгостью любви родительской, с благоговением любви сыновней и вытекающей из нее религиозной, с чувством совестливости и стыда… Нельзя быть безжалостным… Надо править на государевом и духовном престоле – с жалостью…