Духовник Питирим только хлопал ушами на слабые попытки своего начальства противиться злу, еще раз, уже вторично доложил о грехе нераскаяния, о преступлении религиозном и государственном по инстанции – на высшею митрополичью ступеньку, чтоб со своей души снять грех потворства преступлению. Митрополит по новой внимательно выслушал Питирима, чесал репу и скреб окладистую бороду, но в завершении всего велел духовнику помалкивать в тряпочку – мол, высшие интересы боярских партий Бельских, Шуйских и Захарьиных сродни государственным… И эти интересы требуют помалкивания в тряпочку духовника Питирима, как впрочем, и митрополита Даниила.
«Не государя ведь ведьма травит, а его матушку только, порчу предсказывает не государю Ивану, а любовнику его матушки конюшему Овчине, потому, раз все они увязди в жиже греховной, ешь, духовник, суп с грибами, да держи язык за зубами… А то неровен час – и вырвут язык духовнику двух княгинь Елен, или сдуру отрубят его в государственной неразберихе по самую шею» – так высказался митрополит незадолго до того, как пойти к государю и государыни витийствовать о добре и зле… Согласовать идею благого всемогущего Бога с наличием сил мирового зла, и «оправдать» Господа как творца и правителя мира вопреки существованию темных сил бытия, зла, порождающих грехи, – государю юному будет полезно послушать… Ему еще долго жить и государить, в отличие от матушки – царствие ей небесное… Небось, скоро отойдет, животом и грудью с потравы мучась…
11. Юродивый Николушка
– …Весь род людской Богом проклятый… Нет у этого рода дна… Падать легко и гореть легко в гиене огненной…
С этими словами на государев двор вошел человек неопределенного возраста, с буро-седыми всклоченными волосами, бледно-синим продолговатым лицом, изрытым оспою, с клочьями рыжей щетины, с такого же цвета рыжеватой редкой бороденкой. Он был невысокого росточку, худощавый, подвижный и гибкий в стане, на нем был изодранный в клочья кафтан, на ногах грязные онучи, в руках он держал большой тяжелый посох.
«Вот сейчас этим посохом и начнет махать, наводить порядок, и тогда держись… – подумал Иван, но почему-то не сделал даже шага, чтобы бежать под защиту мамки Аграфены. – Если уж маленький Юрий не испугался его, то мне-то чего пугаться, да и подумать могут, что государь от страха брата своего бросил… Только как его пропустили сюда?..»
Выйдя на середину двора, странный человек изо всех сил стукнул посохом по подвернувшейся под руку скамейке, та от удара опрокинулась. И от содеянного действа, довольный собой и своим посохом, задрав от радости и удивления на лоб кустистые, он вдруг дико захохотал, ощерив наполовину беззубый рот. Тут только Иван обратил внимание, что он крив на один глаз, причем глаза с неестественно крупными зрачками то принимали безумное выражение, то вдруг начинались светиться добротой и умиротворение. Он чем-то притягивал к себе взгляды взрослых и детей – все стояли, как вкопанные.
Он почувствовал внимание к себе и, показывая посохом на воробьев, захохотал пуще прежнего, причитая в промежутке бурного смеха:
– Глянь-ка, воронья-то у вас развелось, воронья-то… Людишки тоже воронью подобны, с такими же повадками – трупы любят… Не простые птицы – вороны, к людям тянутся… А люди к воронам… Токмо одну привычку воронью не могут освоить людишки грешные: ворон ворону глаз не выклюет, а человечек норовит побыстрее и половчее в глаз человечий клюнуть… Эх, люди, люди, не любите вы друг друга… – озираясь по сторонам, он вдруг выдохнул со стоном отчаявшейся души, оборвав мгновенно свой сумасшедший смех. – …А за что любить-то людей, скажите?.. И я не знаю – за что любить… Только зачем в глаза и сердце клевать-то?..
Голос его был так же странен и необычен, как и весь его затрапезный вид. То хриплый и грубый, то вдруг тонкий и пронзительно-нежный. То движения и жесты были торопливы и неровны, то вдруг становились плавны, спокойны. То уродливое лицо светилось безумием, то принимало печальное выражение сострадания к людям, окружавшим его. Слушая его странные речи, то бессвязные, то с каким-то потаенным смыслом, то с неправильными ударениями в словах, то с чистым ангельским произношением, никому нельзя было удержаться от какого-то смешанного чувства страха, боли, сожаления и печали.
Иваново сердце билось часто-часто, хотя он не все понимал в речах этого человека. Ему было страшно, но этот человек притягивал внимание юного государя. Да и бежать-то было неловко, ибо даже маленький Юрий внимал этим странным речам с блаженной улыбкой, как будто понимал смысл слов, донесшихся до его слуха, души. Стоял Юрий посередине двора, разведши в стороны свои рученки, не шевелясь, и смотрел во все глаза на диковинного человека.
И тут же маленькими шажками подбежал человек с посохом к Юрию, присел перед ним на корточки и стал тщательно рассматривать его лицо, заглядывая Юрию прямо в глаза. Иван с ужасом увидел, что человек с посохом обхватил тоненькую шейку брата одной рукой и нагнул ее немного. Юрий что-то нечленораздельно промычал…
– М-м-му…
Человек словно обрадовался этому мычанию и удовлетворенно расцвел новой улыбкой. Объявил во весь голос:
– Только этот умный отрок никому из нас глаз не выклюет… В сердце не клюнет и в душу не плюнет… Только он один понимает меня… Только до него одного мои страхи за род человечий доходят… А до остальных – как от стенки горох… Все без толку… Собой больше заняты, а про близких им не интересно слушать… Делать добро – скучно, то ли дело в глаз и сердце клевать… Кышь, человечье отродье… Воронья хуже, воронья страшнее…
С этими словами он всплеснул руками, как бы отгоняя от себя и младенца Юрия людей, окруживших его полукругом.
– Кышь, кышь, не люблю вас, а его вот люблю…
С этими словами он погладил блаженного улыбающегося Юрия по головке. Привстал и стал внимательно изучать макушку мальчика, дуть на нее и крестить с серьезным выражением лица.
Кто-то из служилых людей двора промолвил со злобой в голосе:
– Может, его прогнать в три шеи, чтобы не пугал ни старых, ни малых?.. Или, вообще, взять под стражу, чтобы княжича и государя своими выходками не пугал?.. Как?..
– Да не трожьте вы его… Это юродивый Николушка, всей Москве любушка… Нельзя его обижать, блаженного… Сам-то он никого не обидит… Душа у него добрая, за всех нас беспокойная…
С этими словами к человеку подошла старая мамка государя Аграфена Челяднина и взяла его за руку. Обратилась к тому, кто хотел прогнать или даже арестовать юродивого Николушку:
– Да нет от него никакого вреда, люди добрые… Любят его все в Москве, где он давно известен как блаженный юродивый… Который всю зиму и лето ходит в одних онучах, а то и босиком… По церквям и монастырям ютится… Говорит загадочные слова, до которых простой человек не додумается. Только за словами таятся смысл и предсказания…
– Да какой уж там смысл?.. – ощерилась придвинувшаяся поближе к свояченице и Юрию с юродивым Елена Бельская. – Бессмыслицей младенцев пугает… Вон на государя Ивана поглядите – на нем лица нет…
Все, как по команде, обернулись на Ивана. Он от неожиданности покраснел и промолвил, как бы оправдываясь:
– Ничуть я не испугался…
Елена Бельская посмотрела цепким глазом на Ивана и заговорила со странными угрожающими интонациями в голосе:
– Ты, Иван-государь, может, и не испугался, да я вот за тебя и твою матушку испугалась. – Она показала глазами на вышедшую на ступеньки лестницы Елену Глинскую, на которую во время речей юродивого никто не обратил никакого внимания. – Ведь такой с дурным глазом и сглазить может – и великую княгиню, и детишек ее… Знаю я этого обормота… Зовут его «зовуткой», и летает он по белу свету перелетной уткой… Имя, которое ему дали его родители, он и сам не помнит… Никто на свете, да и он сам не знает, что побудило его избрать жизнь такого странника и бродяги, какую он ведет… Кто-то из сердобольных священников дал ему имя Николы, поскольку он чаще всего заглядывал в церковь Николы-Угодника, вот имя к нему и прилепилось, как банный лист – юродивый Николушка… Одним словом, конь гнед, да шерсти на нем нет… Смущает народ словом, метет языком, как помелом… А народ в бессмыслице ищет смысл, коего нету… Вон с глазом дурным сравнил человека с вороном…
– Ворона, ворона ты черная, ядовитая и злобная… – обратился к ней юродивый. – Про воронов я сказал, что они глаз друг другу в своем вороньем племени не выклюют, а ты, Елена Бельская, уже клюнула своим ядовитым клювом – да не в глаз, а прямо в сердце… Давно клюешь, бесстыдница…
Княгиня Бельская-Челяднина побледнела и задохнулась от гнева и ярости:
– Да как, ты посмел напраслину возводить, не боясь ничего…
– А чего мне бояться?.. – весело с вызовом отозвался Николушка юродивый. – Тебя, что ль? Руки коротки, чтобы пожаловать – что кнутом, что петлей, что столбом с перекладиной… Клюв ядовитый вороны черной Николушку не возьмет, ибо предупрежден Николушка об этом клюве…
Черноволосая Елена Бельская, похожая больше на черную жирную галку, нежели на ворону, аж поперхнулась от возмущения:
– Да, я тебя, стручок недоделанный…
Кто-то поддержал боярыню:
– Да, как он смел?..
– К ногтю его за речи дерзкие…
– В шею его, взашей…
– Ладно, ладно… – примирительно и властно сказала откуда-то сверху Елена Глинская, спускаясь вниз. Серьезно без тени иронии молвила. – Нечего шуметь понапрасну… Детей криками напугаете… Нашли с кем препираться… Нельзя блаженных обижать, раз народ почитает юродивых Божьими людьми… И на речи их нечего обижаться и дуться… Недаром находит народ в речах и поступках, вроде как бессознательных, глубокий смысл, даже предчувствие и предвидение… Это только дурни напускают на себя дурь, юродствуют сдуру… А настоящих юродивых Христа ради, принявших на себя смиренную личину юродства, церковь даже признает и почитает… И нам, смертным, почитать блаженных надобно, от ни добра и смысла набираться, а не с ними препираться… Я сейчас распоряжусь его накормить…