– Мошна Москву выстроила, во главе Руси поставила… И в ней же «мошонники превратились в мошенников… – улыбнулась великая княгиня. – Вспомним меткие русские поговорки и пословицы: «Он вымошенничал у меня обманом лошадь», «Домошенничался до кобылы», «Всех обмошенничал», «Намошенничал, да и был таков», «Размошеннился не в меру».
Иван рассмеялся:
– Бояре не меньшие мошонники – по набитой златом мошне – и по склонности к мошенничеству – обману…
– Только большинство нищих московских мошонников так и остаются мошонниками в профессии, а большинство бояр с мошнами легко и с удовольствием превращаются в заправских мошенников, видя, что можно обманом и хитростью удвоить и утроить содержание мошны, за счет близости ко двору….
– Да, матушка, среди бояр много мошенников-плутов… Это точно… Куда только конюший Иван глядит…
– А, может он первый мошенник из мошенников, и первый мошонник из мошонников – по набитой мошне… Конюший своего не упускал и не упустит… Через это врагов как наживал, так и наживает…
– И сейчас наживает, матушка?
– Сейчас еще пуще, чем прежде, сынок… Когда про твою матушку слухи пошли, что больна сильно…
Иван с состраданием глянул на матушку, и ему стало не хорошо на душе от ее нездорового вида.
– Тебе неприятны эти слухи? И то, что конюшего Овчину в народе обзывают машонником с большой машной и мошенником – за склонность к плутовству и обману – так, матушка?
– Неприятны, сынок, они бьют по матери юного государя… Хотя «мошоннический промысел» нищих и юродивых, таких, как наш Николушка, никогда не считался предосудительным и зазорным, им серьезно и со вкусом занимались наравне с другими ремеслами… В Москве ведь тоже есть целые улицы, заселенные «мошонниками», то есть занимавшиеся шитьем «мошон»: кошельков, кошелок для новых и старых имущих, «сильных мира сего».
– А государям нужна мошна, матушка?
– Ты же видишь, что благодаря ей Иван Калита-кошелка сделал Москву первым городом из русских городов. Значит, нужна… Только хитрить-мошенничать со своим подданными – не дело государево… Потому что пустую мошну, которая заполнится золотом или нет – неизвестно, предлагают нищие и юродивые, возникло в народе ироническое, народное отношение и к самому нищему – «мошеннику» в смысле дурашливого, а то и «навязчивого, коварного шитика» и к его результативному труду: «обшить» в недвусмысленном значении обмануть, надуть?..
– Отсюда, матушка и озорные, злые присказки, поговорочки-скороговорочками?
– Отсюда, сынок. Послушай, как зло звучит: «Он из плута скроен, мошенником подбит». И еще: «Напоролся плут на мошенника». Позже стали шутить по другому, что их «и обшили, и обули мошенники такие-растакие…». Одним словом, всегда было много на Руси мошенников, «работающих под благородных мошонников», обшивающих и обувающих, оставляющих вольно или невольно мошну доверчивых богомольцев пустой… Впрочем, замечающие в чужом глазу соринки, обычно не видят в собственных очах по бревну на око… Но есть и примеры в защиту нищих и юродивых и осуждения скаредности: «Из чужой мошны не жаль подать милостыню. В чужой мошне – не в своей квашне, не угадаешь, есть ли тесто, аль пусто место. Чужая мошна, что чужая совесть: потемки…»
13. Матушкины вечера
Когда великая княгиня читала детям книги, Иван заметил, что голос матери был строг и не имел уже того выражения сердечности и доброты, которые трогали его в играх и забавах. Упорство матери, с которым она пыталась достучаться во время чтения толстых фолиантов до сердца смышленого Ивана и беспамятного Юрия, поражало. Во время долгого непрерывного чтения книг она не делала никакого различия в возрасте и состоянии сыновей. Иногда Ивану казалось, что мать втайне надеялось, что умное выверенное книжное слово способно сотворить то, что не в состоянии сделать обыденное, – спасти младшего сына от немоты и беспамятства. Потому и посвящала вечерние часы чтению древних исторических книг сыновьям, оставляя время для своих вольных пересказов и вопросов Ивана. Так уж завелось в их доме в последнее время, что ничто и никто не мог им помешать в вечернем священнодействии – чтению и рассказам материнским. Словно она чувствовала: единственное, что она могла дать сыновьям в последний год ее жизни – это чтения, книжные наставления и мудрые беседы, что важнее всего на белом свете.
Наверное, Елена Глинская предчувствовала свой скорый конец, догадываясь с необычайно развитой у нее острой женской интуицией, что обречена на смерть со своим фаворитом Иваном Овчиной в круговерти боярских заговоров и интриг. Потому и спешила сделать как можно больше для своих сыновей, прежде всего для юного государя Ивана. Тот уже обратил внимание, что «на люди» – на встречи с боярами, с иностранными послами, с духовенством – мать не ставит с государем его несчастного глухонемого брата Юрия, как бы «не позоря» государя и великокняжеское семейство. Зато при чтении книг и в вечерних воспитательных беседах непременно сажала братьев рядом и старалась их вовлечь, насколько это было можно с несчастным последышем, в подобие урока и наставления для двоих братьев одновременно. Иван понял, чего пыталась добиться его матушка – любви его к несчастному братцу, мол, если ты такого его, глухонемого, нездорового и несуразного полюбишь, то здоровье и счастье своих подданных ценить будешь гораздо больше, любить их будешь искреннее и вернее…
Матушке так хотелось поставить на ноги своих сыновей, даже в несчастье одного из них, так хотелось защитить их своей материнской любовью, догадываясь, что она так кратковременна и летуча, что дни ее уже сочтены. Потому последний год своей жизни во время своей тяжелой неведомой болезни, свалившейся на нее невесть откуда, как из торбы проклятья Соломонии Сабуровой, Елена, часто выезжая на богомолья в монастыри, часто с детьми, все остальное время посвящала только Ивану и Юрию. Словно спешила насладиться материнским общением, вдохнуть искорку любви материнской в души сыновей, одного просветить и наставить для скорого царствования, другого попытаться спасти от беспамятства и немоты вопиющей.
Как юному государю Ивану были памятны те вечера с матушкой, так много оказалось в его жизни с ними, с любимой, обожаемой матушкой…
Когда уже много лет спустя, во время его воцарения в Третьем Риме, в бурные мирные или тяжкие военные годы, он старался воскресить в своей памяти, своем воображении черты этого бесконечно любимого, просто обожаемого существа, у него всегда навертывалась мысленная пелена слез… Самое удивительное, что с какого-то времени жестокой юности Иван разучился плакать, не то что равнодушно взирал на мир, но скорее, без излишней сентиментальности, пылкости и открытости сердца, распахнутости души – так было проще, так было верней и надежней жить и выживать в жестоком страшном мире взрослых. А обращаясь в памяти, в своем воображении к образу обожаемой матушки, государь как бы на машине времени оказывался в детстве, где у него была только одна любовь и защита от зла и холода мира – его любимая, просто обожаемая матушка…
Потому и пелена слезная существовала только в воображении, а не наяву. Потому и слезы душили государя несколько отстраненно, как бы вдалеке от ныне происходящего, вдалеке от текущих мгновенных «здесь и сейчас». Ибо в этих реальных «здесь и сейчас» уже не могло быть той упоенной радости постижения мира – вместе с матушкой, ее чудного образа – бесконечной любви и надежной защиты…
Когда Иван усиленно старался вспомнить мысленно свою матушку или когда это давалось без всяких лишних усилий и внутренних напряжения – но, главное, давалось, и не растекалось, не уплывало на волнах времени, он в слезной пелене, как чудо из чудес, видел свою матушку, как в те славные времена вечерних чтений-бдений…
В слезном тумане видел невероятно красивую, добрую и нежную, без всяких признаков болезни, нездоровья и старения, в чудесном состоянии ускользающей молодости и душевного покоя, в нежном цветении крупных продолговатых серых глаз, излучающих потоки света, любви, ласки… И так красивы были ее длинные густые каштановые волосы, которые она заплетала то в толстые косы, то распускала, и маленькая родинка на точеном подбородке и стройная лебединая шея, и чудные нежные руки матушки, которыми она так часто ласкала их с братом, мягкие-мягкие, добрые-добрые, которые они с братом целовали и прижимали к своей груди… Так уж получилось, что первым стал целовать руки матушки Иван, а меньшой брат быстро перенял у него его привычку, стал тоже целовать и прижимать к груди…
«Значит не такой уж он был безнадежный в физическом своем несчастье – в своей глухоте и немоте с беспамятством, княже-братик Юрий, раз волны нежности и любви доходили до его сердца…» – думал в слезах Иван тогда и потом в мгновенных и текучих «здесь и сейчас»…
Всему светлому и доброму в жизни Иван обязан был тем волнам нежности и благодати, что он впитывал детской душой в обожании матушки… Насколько он смутно представлял образ далекого отца, настолько живо и глубок рисовался образ в воображении государя матушки – но, обязательно в слезной пелене… И всегда, когда в мысленных слезах ему этот долгожданный образ удавался, теплая волна безнадежного обожания и детской нежности рвалась из груди государя наружу – и он ничего не стыдился в очистительных мысленных слезах… Слез-то настоящих не было, была волна благодати и слезы преображения Господня, когда благая детская жизнь тогда с матушкой сулило благое спасение от зла и грехов взрослой жизни…
«Благ блажи благому благое… С Богом, с матушкой пойдешь, до благого путь дойдешь… – Часто тешил себя добрыми поговорками государь, словно подставляя память и душу благой волне из матушкиного детства. – По благостыне своей человек спасается… Опричь руги, пользуемся от благостыни прихожан, от благостыни подданных… Благолепие веры надежды и любви, от них Божье благовещенье: крота Господь ослепил за то, что тот рыл землю на Благовещенье, когда благих вестей ждут, верят и надеются на лучшее, на добро с любовью…»