Ивану понравилось и на государевом дворе, отстроенным в Можайске его отцом Василием, и в Лужецком монастыре в окрестностях города, куда матушка свозила их с братом. Морозный ядреный воздух, красота равнинной русской природы действовали на него вдохновляющее – никогда до этого зимнего паломничества не билось так гулко и восторженно юное сердце, никогда он с таким упоением не смотрел вокруг на заснеженные леса и поля и разбросанные вокруг церквушки и монастыри.
«А ведь многовато их для такого небольшого городка… – И тут же мысль Ивана, опершись на неведомую в сознании интуитивную опору, сделала неожиданный поворот, и от этого оборота сладко защемило в сердце. – …А будет еще больше церквей и монастырей в этом поистине Священном городе… Как я раньше не догадался, когда дважды приезжал сюда «приложиться к Николе»… Ах, да… Я ведь был тогда совсем маленьким… Настолько крохотным и неразвитым для серьезных мыслей, что матушка не досаждала меня докучливыми, как ей тогда казалось, историями про сожженный Гелон, про ее родовой городок Глинск, про Можайск с ее древнейшей святыней – деревянным Николой… А ныне я к нему приду по особому, с желанием не только приложиться к святыне и просить невесть чего, а припасть к истокам древней тайны…»
Иван отвлекся от мыслей, глубже вдохнул морозного свежего воздуха и остановился взглядом на странной картине. Придворный кучер Филипп на повороте нагнулся на правую сторону и, поддергивая напряженной вожжой, принимается стегать поскользнувшуюся пристяжную лошадку по ногам и по хвосту, чтобы прировнять ее к кореннику и чтобы удержать сани от заноса. Почему-то Ивану так захотелось, чтобы именно здесь на повороте у Лужецкого монастыря занесло, развернуло бы сани, и они опрокинули бы седоков в чистые снежные сугробы… Как хорошо бы упасть лицом в этот чудесный снег… Ему-то, Ивану, хорошо – на радость и звонкий смех!.. А каково упасть в снег лицом закутанной в платок больной матушке?.. И что-то больно кольнуло Ивана в сердце – не подумал о самом ближнем и дорогом человеке, в желании опрокинуться в снег вместе с санями…
Но, слава Богу, кучеру удалось удержать на повороте сани. Маневр удался, тройка замедлила ход. Иван решил воспользоваться счастливой минутой и попросил у Филиппа вожжи поправить.
– Кому, как не государю дано править… Сначала лошадьми… Потом подданными своими, всем русским народом… – Улыбнулся красномордый Филипп, передавая Ивану сначала одну вожжу, потом другую, наконец, поочередно все шесть вожжей. – Ай, да государь юный…
– А кнут, Филипп… – Иван возвысил голос, попробуй такому отказать – ни за что.
– Да какой же государь без кнута будет править своим народом… – Серьезно, стирая с лица улыбку, говорит Филипп. – Без кнута, знамо дело, даже лошади занесут, черт знает куда. – Он передает кнут в руки розовощекого счастливого Ивана и усмехается неведомо чему и кому. – Кнут и лошадь понимает, не то что человек… Только человеку кнут нужен больше лошади…
Иван счастлив безмерно, наконец-то, он на этой древнейшей русской земле гелонов и Будинов правит… Наконец-то, вожжи и кнут в его руках… Он немного подражает Филиппу, но только немножко, у государя своя хватка, и свой ход саней и мыслей в голове…
А мысли веселые и снежные на хорошем плавном ходу саней бушуют в юной государевой головушке:
«…Наверняка, гелоны, превратившиеся в этих русских лесистых и болотистых землях в летописных голядей, являются и строителями Можайска – деревянного города с деревянными храмами и скульптурами… И творцами легендарного Николы Можайского – с мечом и градом в руках… Может, и была в матушкином Глинске крепость с длиной каждой стены в тридцать стадий, только почему бы не быть такой крепости в этой древней земле искони… Неизвестно, какой город деревянный сожгли персы Дария – в Глинске или Можайске, который вполне мог называться тогда Гелоном, а после Голядом по названию племени гелонов – голдяди… Если даже Глинск – это Гелон, то единственную деревянную святыню Меченосца, Охранителя града там не сохранили, а перенесли в эти земли… Вполне может быть, после сожжения Гелона персами его главную святыню времена Защитника града Меченосца, деревянную скульптуру гелоны-голяди перенесли в Можайские земли… А потом, когда до этих земель дошли первые христианские проповедники, возможно сам святитель Андрей Первозванный, благодаря христианской проповеди святыню обрядили в святительские одежды Николая Мирликийского… И возникла чудотворная икона Николы Можайского с древними корнями – от гелонов-голядей…»
Такие или мысли проносились в голове юного кучера-государя Ивана, упоенного управлением запряженной русской тройки?.. Кто знает, что придумается, на плавном санном ходу в древнейших землях, что искони?.. Недаром, где-то сбоку промелькнуло местечко Исконна… Только лет снежных саней по благословенной священной древнерусской земле и обжигающая тайна этих мест с появлением деревянного Николы Меченосца, тайна, которой бредил юный государь денно и нощно после рассказов матери, породили еще тогда у Ивана мысль о «Священном городе русских»…
Он еще не думал о том, как, каким образом превратится Можайск, куда он в третий раз в жизни приехал с матушкой на молебен к деревянному Николе Меченосцу, превратится в Священный город русских… Но что-то его подвигало к этому… А окончательно подвигнуть государя будет дано – недаром! – преподобному Макарию, который вышел из этих мест, служа здесь в Лужках игуменом, молился за его рождение…
И подумал счастливый Иван на хорошем санном ходу: «Глядишь, когда-нибудь мы вместе со святым отцом Макарием окажемся причастны к рождению на этой земле Священного города Русских со святыней чудотворной Николы Можайского в центре народного паломничества и почитания, что искони здесь, со времен сожженного Гелона… И будет у исторического преемника Гелона сожженного, Священного града Николы Можайского потрясающий расцвет, и неслыханное доселе количество монастырей и церквей… И будет народная слава по всей русской земле почитания святыни православной, превратившейся из деревянного языческого божества в деревянных храмовых святилищах гелонов по мере утверждения христианства в святыню всех православных Николы Можайского Чудотворца…»
16. Литургия у Николы Можайского
Иван уже вкусил в Москве торжество и таинство церковной литургии – главнейшего из богослужений, выражающего главные идеи христианского миросозерцания и главные цели христианской церкви и установленной самим Иисусом Христом на Тайной вечере. Но он осознавал, что он многого недопонимает в этом торжественном действе. К кому же обратиться с вопросами и советами, как не к матушке. Уже на ночь глядя, на Можайском государевом дворе, перед завтрашним утренним молебном у деревянной иконы Николы Чудотворца, он упросил матушку разъяснить ему божественную суть литургии и молебнов.
Матушка была бледна и слаба, но отказать просьбе сына, ссылаясь на нездоровье, не решилась. Юрия уже уложили спать, и они неспешно беседовали вдвоем.
– Ты быстро взрослеешь, мой мальчик… – нежно сказала Елена. – Скоро станешь совсем большим. Только став взрослым, сильным и уверенным государем, не гони прочь от своей души любознательность… Да и не напускай на себя, как некоторые князья-умники вид надменного, кичащегося умом и память всезнайки…
– Но я еще так мало знаю, матушка… – жалостливо проговорил Иван. – Так хочу знать больше… Куда мне до всезнайки…
– Великие князья мастаки поучать, а учиться им времени нет в государственных хлопотах… Не будь, таким всезнайкой, нахватавшимся вершков, да не знающим корешков истории, Христианства, точных наук…
В тот памятный вечер от матери, великолепно знавшей греческий язык, Иван с удивлением узнал, что слово «литургия» переводится как «общее дело». Опережая вопросы сына – чье, с кем, зачем это «общее дело»? – мать вспомнила, что уже из первого послания к коринфянам видно, что при первых учениках Христа, апостолах, литургия соединялась с «вечерями любви», или по-гречески – «Агапами».
– Все христианство зиждется на любви…. Пронизано любовью к ближним… – постаралась улыбнуться Елена, борясь с нездоровьем, тайными дурными предчувствиями. – Не будь вечной и страстной любви Христа к людям, даже к тем, которые распинали его, никогда бы его учение не тронуло души верующих после распятия и вознесения на небо…
– Как красиво звучит на русском языке: «вечери любви», гораздо благозвучней, чем на греческом – Агапы…
– В первые времена христианства… – продолжила ровным спокойным голосом Елена. – …Великое таинство евхаристии совершалось не во время дневного богослужения, а отдельно и – в подражание Тайной вечере Иисуса Христа – вечером и соединялась с общею вечерею-ужином. Собрания первых христиан представляли двоякое общение, с Господом и братское друг с другом, и назывались они вечеря Господня и вечеря любви. По преданиям, каждый из участников вечери любви приносил с собой еду. С увеличением количества участвующих в вечере любви стали случаться беспорядки, о которых с сожалением сказал апостол Павел…
Елена по случаю нездоровья была не в состоянии припомнить, как по поводу беспорядков на вечерях высказался апостол Павел. Но любопытный Иван настоял на том, чтобы найти первоисточник.
– Ведь такие беспорядки могут случаться и в наши дни… У того же Николы Можайского завтра или после… Какие же были советы апостола, чтобы разумно устраивать благостные вечери любви?
К счастью в Елениной палате государевого дворца еще со времен великого князя Василия была собрана внушительная полка богословской литературы. И великая княгиня без труд нашла нужную книгу «Послания к Коринфянам» и нужное место в ней, для того, чтобы удовлетворить любознательность юного государя.
– …Вот, слушай, сынок, слова апостола Павла. – Елена открыла требуемую страницу и прочитала негромко, но с выражением на древнеславянском языке: «Сходящымся убо вам вкупе, несть Господскую вечерю ясти: кииждо бо свою вечерю предваряеть во снедение, и ов убо алчет, ов же упивается. Егда бо домов не неимата во еже ясти и пити; или о церкви Божией нерадите, и срамляете неимущыя; что вам реку; похвалю ли вы о сем, не похвалю…». Все понял, сынок?..