«Почему же?.. – спросил себя Иван и удивился первой же встрепенувшейся ответной мысли. – Если вера утверждает более того, что содержится в данных чувственного опыта и выводах разумного мышления, то, значит, она имеет свой корень вне области ясного сознания вообще. Основания веры лежат гораздо глубже опыта чувственного, знания и даже мышления. Вера по отношению к ним есть факт первоначальный, а потому и сильнее их. Она есть прямое, простое, искреннее осознание духовной связи человека с Господом и созданным им миром. Чем неизбежнее и нерасторжимей эта связь, тем сильнее соответствующая ей вера. Так, всего сильнее люди, и я с ними, верят в бытие внешнего мира и небытие ушедших близких людей, потому что эта вера лишь отражает в нашем сознании тот неустранимый факт, что мы все части единого всемирного целого – и живые и мертвые…».
Потрясенный Иван размышлял: «Вера решает все, причем гораздо проще и естественнее, чем логические построения, нарочитые изыски умствования. Факты – вещь упрямая, особенно, почерпнутые из чувственного опыта. Нельзя ведь сейчас схватить из пространства, притянуть к себе руку матери и прижаться к ней губами… Но это можно сделать мысленно, поверив в небесное существование матери, как в непреложный факт… Главное – поверить, и ничто, ни один самый упрямый противодействующий факт не устоит против силы веры, противящейся этому факту… Вот моя душа противится факту смерти матушки… Мог бы смириться с фактом смерти ее, исчезновения вообще, из моей жизни… Ан нет, я этот факт побиваю верой в то, что матушка не исчезла в моей жизни… Так как любой свершенный факт предшествует всякому мышлению и познанию, то и определяемая им вера не может быть устранена никаким мыслительным и познавательным процессом. Веру нельзя ничем разрушить, подточить, особенно, когда вера противостоит смерти, силам уничтожения, порухи в душе… Нет ведь руки матушки, к которой можно прижаться губами, но это не значит, что нет ее самой, обожаемой всеми фибрами души… Кто-то, злобный и нелепый старается подорвать во мне уверенность и доверие, укорить меня моим сиротством, почитай, сиротством добивает, убивает… Не выйдет!»
Иван еще ранее с удивлением заметил, что с кончиной матушки он уже и мыслит не по-детски, не по-ребячьи… А на Сороковины в раннее утро, размышляя о матушкиной любви к нему – младенцу и о своей собственной сыновней любви, осознал в себе новую недетскую, скорее взрослую потребность верить с чрезмерной страстностью и впечатлительностью, хотя верить надобно бы спокойно и безмятежно… А как иначе верить юному царевичу, если в полусне до него донесся матушкин голос ангела-утешителя, утершего с нежной улыбкой слезы на глазах и щеках и запретившего плакать наяву, при близких и дальних?..
Только беспредельная потребность в вере, надежде и любви на Сороковины памяти и горя способны были стереть тяжелые страшные следы в его сердце и душе, отодвинуть, а то и вообще уничтожить слезы и рыдания…
Иван вспомнил, как матушка, отдавая дань языческому прошлому их литовско-русских предков, рассказывала о поверье старых язычников, перешедших к нынешним скоморохам. Старый жрец-язычник или лукавый скоморох мог запросто взять горсть песка или глины со следа от ног прошедшего только что или когда-то человека, прочесть языческий заговор к темным духам сих мест, по которым прошел человек, и сгубить этого невезучего человека…
«Так легко сгубить человека по отпечатку ног, его следу?» – спросил Иван. Матушка улыбнулась и сказала тихо: «Если он невезучий, этот человек, то да, очень просто сгубить…». Потом потупила взор и добавила: «Вот ты сейчас, сынок, задумался – какой ты везучий или невезучий?». Иван тогда похолодел и выдохнул: «Правильно, матушка… Только какой я – вдруг, невезучий?.. И любой злодей-лихоимец запросто может меня по моему следу уничтожить…». Матушка подняла на сына глаза и горестно промолвила: «Так старайся оставить такой след от жизни своей на земле и в сердцах подданных, за которые тебе было самому не стыдно… За хороший след жизни жрецы-язычники и скоморохи жизни у царей и цариц не отнимают… Даже если и попытаются сотворить зло шуты-скоморохи со следом доброго человека, духи тому воспротивятся… И Господь восстанет против уничтожения доброго человека – именно за добрый след…»
Тогда она впервые вскользь упомянула «про след цариц», за который могут отнять жизнь даже у самых удачливых и везучих. Иван ужаснулся, уловив в грустных речах матушки тайный сокровенный смысл, то, куда она клонит. След матушки-правительницы, властвующей государством с конюшим Овчиной именем государя-сына, протянулся страшный и кровавый: умерщвленные в темницах дяди Юрий Дмитровский и Андрей Старицкий, Михаил Львович Глинский, еще томящиеся в тюрьме меньшой двоюродный брат Владимир Старицкий с матерью Ефросиньей, Иван Бельский и Андрей Шуйский и прочие, несть им числа…
Попробуй не поверь фактам смертей и заключений близких и дальних… Не доверься любимой матушке, погубившей многих и желавшей ради спокойствия престола и будущего царя-сына заключить якобы заговорщиков еще больше…
Иван мучился не смыслом веры, а сутью доверия к людям и фактам. Доверия, как особого состояния души, в силу которого сирота, будущий царь во враждебном, равнодушном или бездушном мире мог полагаться на какое-либо мнение друзей и советников, кажущееся авторитетным и доказанным. «По сути своей, доверие все же сильно отличается как от веры, так равно и от уверенности в правоте и истинности. Вера превышает силу фактов и логики, доверие же касается ограниченных вопросов, находящихся в сфере человеческого познания; доверяется тот, кто не хочет или не может решить или сделать чего-либо сам, полагаясь или на общепризнанное мнение, или на авторитетное лицо. Уверенность есть сознание собственной силы воли, и состоит в доверии к истинности своего знания или правоте своего дела, доверие, напротив, проистекает из сознания слабости, неуверенности в себе, признания авторитета…»
«…Странно, я мыслю уже не как ребенок, а как будущий царь-государь… – удивился сам себе Иван, выходя из своей спальни. – …Может, так матушка моя мыслит на небесах, а я только подхватываю ее мысли, чтобы запомнить, а потом развить… – Он вспомнил советы матери оставить по себе хороший «добрый» след в памяти и сердцах людей, своих подданных. А еще матушкины беседы по вечерам о «преступном следе» согласно знаменитой Русской Правды… – Никто из государей не думает оставлять по себе дурную память, преступный след, да только обстоятельства распоряжаются иначе… Вот и тянется в русской истории кровавый след от престола. Чем отличается государев след от следа разбойников и убийц?… Матушка и то своим следом мучилась, раз заговорила про след из-под ног, который жрец мог взять от прошедшего князя или даже государя, заговорить его на радость злым духам этого места и сгубить человека… Чтобы и след того простыл… И Господь не поможет человеку за дурной преступный след…»
Уже здороваясь с первыми встречными во дворце, Иван по памяти резво восстановил высказанные ему незадолго до ее смерти размышления матушки по «Русской Правде» о преступном следе. Мол, если преступник не был застигнут на месте преступления, начиналось разыскивание «следов». Предполагалось, что там, где лежит «след» – «лицо» – улика, там, выходит, и скрывается преступник. Поэтому если найдена «голова» или труп убитого, то вервь, где лежит голова, должна разыскать виновника и выдать его, или сама вервь платила дикую виру; если украденная вещь найдена в чьем-либо доме, то хозяин дома отвечает за татьбу. Затем понятие о «лице» в Русской Правде расширялось: «лицом» признается самый «след», оставляемый преступником или вещью. Если, например, земля рассечена копытами лошадей, ногами людей или колесами повозки или если найдены остатки орудий ловли (сеть, луки) и эти следы приведут к верви, то вервь обязана найти среди себя вора, а в противном случае платит «продажу».
Если при розыске покражи «по следу» этот след где-либо теряется, то предполагается, что в этом месте находится и вор. Это положение основывалось на том, что все общины и отдельные селения, лежащие на пути следа, должны были помогать истцу открывать его продолжение. Если же какая-либо община не «отсочит от себя след», не укажет его дальнейшего продолжения или, еще более, «отобьется от следа», т. е. силою устранит истца от розысков, то предполагалось, что здесь и скрывается вор. Если след. потерян на большой дороге или в пустой степи, то всякий иск оканчивался. Вервь, к которой привел след, платила «продажу» не за воровство, а за сокрытие вора или укрывательство его; поэтому она не платила «татьбы», или частного вознаграждения. «След» как средство разыскания при иске о татьбе имел значение тогда, когда невозможен был «свод» – а именно, когда украдена была такая вещь, хозяин которой не может признать ее своею, хотя бы и встретил ее: таковы все трофеи охоты – бобры, медведи, да и пчеловодства – мед, выбранный из борти.
«Лучше всего для сокрытия преступных следов красть медведей с медом… – угрюмо со злой искоркой в глазах подумал Иван. – Недаром скоморохи и цыгане насобачились водить по городским дворам медведей ученых, их никто за своих не признает… Судьба человеческая ничто, если по отнятому следу скоморох человека сгубить может… А с ворчаньем и приплясом прирученного полупьяного от меда медведя, которого скоморохи таскают по дворам для забавы и смеха ради – след, как улика, вообще, ничто… Нет следов, нет улик… Есть одни нелепые человеческие жизни и судьбы… Плюнь, дунь – и нет следа… Сгинули… Если уж потянет на преступный след, надо в конце его оставлять пьяных от медов медведей и скоморохов… Обрываются, улетучиваются следы и дудки пьяных скоморохов бессильны и не походят на языческие заговоры…» На Сороковины вспомнил Иван жалкие, на скорую руку похороны матушки Елены в черный день третьего апреля 1538 года… Матушка преставилась сразу же после полудня, и в тот же день, ближе к вечеру была погребена в Вознесенском монастыре…
«Разве можно хоронить государыню в день его смерти? – спрашивал у гроба, размазывая слезы, Иван свою старую няньку, мамку Аграфену. – Разве хоронят