под вечер?.. Разве это дело, когда митрополит Даниил отказался отпевать бренное тело матушки? Неужели это намёк на самоубийство матери?..»
Вздыхала и плакала старая мамка Аграфена, обнимая за худенькие плечи своего любимого воспитанника. Да не решалась зареванная мамка сказать Ивану, что митрополит нарочито умыл руки и с умыслом отказался от пышного отпевания правительницы – ради скорого жалкого ее погребения без всяких великокняжеских почестей – потому что был посвящен в тайну самоубийственного отравления ее мышьяковистым ядом…
В этот день кончины и нелепого погребения Иван был поражен не столько отказом от отпевания митрополита и присутствия на похоронах других высших иерархов церкви, сколько тем, что бояре и знать московская не изъявили никакой притворной горести, наоборот, восприняли смерть его матери с всеобщим облегчением. Это было страшно видеть пустых холодные глаза своих знатных подданных, в которых время от времени проскальзывал злорадный мстительный огонек – вот и дождались…
Всего-то было трое плакавших на погребении Елены Глинской в Вознесенском монастыре – сын Иван, мамка Аграфена и конюший Иван Овчина. Как не пытался Иван заставить брата Юрию придать своему лицу скорбное выражение, тот только пожимал недоуменно плечами и жалко улыбался встречным и поперечным своей улыбкой блаженного. С смешанным чувством стыда и отчаяния Иван заметил, что блаженная улыбка на лице его несчастного глухонемого брата была ближе и понятней людям на похоронах его матери, чем бурные рыдания конюшего Овчины…
Осознав весь ужас происходящего на похоронах, всю степень презрения и скрытой ненависти к фавориту правительницы, Иван, словно назло всем обстоятельствам и фактам жизни бросился, в объятья к рыдающему конюшему и сам забился в его объятьях в судорогах рыданий. Никто не посмел оторвать юного государя от презираемого и ненавистного конюшего, который, судя по злорадным улыбкам и злобным шепоткам рыдал не от потери любимого человека, а от бессильного отчаяния, поскольку в считанные дни мог лишиться своего положения при дворе, власти, богатства…
Иван метался на похоронах между рыдающими мамкой Аграфеной и ее братом Иваном Овчиной и словно не замечал чужих лиц среди нагоревших свечей в высоких серебряных подсвечниках. Наверное, глаза его были так заплаканы, а нервы были так расстроены, что к моменту собственно погребения гроба с бренным телом матушки он уже ничего не мог разобрать, все двоилось и троилось, а потом слилось вместе воедино в черный траурный тон…
Потери отца он по малости лет не мог осознать, а здесь, в Вознесенском монастыре все вдруг страшно и непоправимо осознал – смерть отняла у него самого близкого человека… И ближе матушки у него уже никого не будет… Никогда… Никогда… Никогда… Он вскрикнул неожиданно тонким слабым голоском, которым хотел дозваться матери, умершей и погребенной наспех в течение нескольких часов после смерти, словно всем миром злые безжалостные люди побыстрей хотели избавиться от ее бренного тела и от памяти по правительнице… И тут же потерял сознание, провалившись в черный колодец безвременья и отчаяния…
Несколько дней после похорон, которые Иван провалялся в жаре и лихорадке в постели, протекли для него одним стремительным мигом. Только мамка Аграфена, дежурившая у его постели, жаловалась юному государю про полную неизвестность деяний во дворце и тревожных ропоте, слухах, бродящих в народе московском: кто же теперь будет править государством вместо правительницы Елены согласно духовной государя Василия?
«Ропщет народ… Бояре ропщут…» – вздыхала мамка-надзирательница и подталкивала к постели воспитанника своего брата Ивана Овчину. Тот заискивающе жаловался юному государю, что число друзей и союзников его и безвременно ушедшей Елены Глинской катастрофически уменьшается с переменой обстоятельств, что можно ожидать самого худшего и непоправимого. Иван, ослабевший от спавшего жара, плохо понимал разъяснения конюшего по текущей ситуации в государстве, правительстве, боярской Думе. Совсем не доходили до сознания ослабевшего Ивана признания главы правительства и фаворита покойной правительницы, что внезапная кончина Елены является предвестницей новых потрясений и новых властителей, из сильнейшей боярской партии Шуйских…
Овчина приходил и уходил, ласкался к Ивану, стараясь хоть каким-то способом извлечь пользу для сохранения своей ускользающей власти, исходя из близости «к телу» юного государя благодаря своему родству с сестрой Аграфеной Челядниной, мамкой-надзирательницей. «Тяжело брату, ой, как тяжело… – вздыхала мамка. – Не простят ему Шуйские и Бельские союза с правительницей, твоей матушкой, Иван… Загубят его первого, а потом и до меня доберутся лихоимцы боярские…»
Иван сумрачно покачивал головой, не в силах найти связь между боярской крамолой и пагубой на конюшего и на мамку свою. «Тебе-то чего бояр бояться?» – спрашивал Иван. «Как чего… Их всем бояться надобно, даже государям и правительницам… – горестно отвечала мамка. – Вот ведь и во внезапной кончине твоей матери тоже кое-кто видит тайный след боярский… Слухи ходят, что Шуйские причастны уже тем, что потворствовали… Также и Захарьины… Недаром глава их боярской партии Юрий Захарьевич незадолго до кончины твоей матушки сразу же от всех дел отошел, решил постричься монахом, чтобы грехи отмолить… Недаром… А боярин Василий Васильевич Шуйский-Немой, из грешного рода князя суздальского Василия Кирдяпы, просто ненавидит брата моего, желает низложить и заключить его, чтобы самому в Думе править…»
Сквозь шум в ушах и туман-пелену в глазах воспринимал Иван речи мамки и сам ее облик, но что-то тревожное оставалось на сердце от ее тоскливых, ранящих душу безвыходностью положения речей. Скоро Иван от своей мамки узнал, что буквально на седьмой день по кончине его матушки неугомонный ненавистник фаворита Овчины Василий Шуйский-Немой велел схватить ее брата, оковать цепями и отправить в темницу. И были бурные слезы и вопли отчаяния юного государя, жалкие слова защиты брата несчастной сестры Аграфены… Но что он мог, Иван, в свои неполные восемь лет, изолированный от мира сильнейшей на то время боярской партией Василия и Ивана Шуйских.
Недолго плакала по брату мамка Аграфена, вспоминая страшные истории про расправы воеводы Василия Немого в бытность его наместником Смоленска: «Тогда он треть боярского Смоленска на воротах крепости повесил, объявив их изменниками… Как бы он пол-Москвы боярской не повесил, начав свое лихо с моего брата, только за его близость к престолу и к твоей матушке… Худо дело, не сносить ему, нам всем головушки…» – жаловалась в сердцах своему больному воспитаннику Аграфена.
Только через день-другой настал черед и Аграфены Челядниной… По приказу Василия Шуйского-Немого ее вслед за братом-конюшим схватили, только отправили не в темницу, а сослали в монастырь под Каргополем, где подстригли в монахиню… Снова рыдал и вопил в защиту своей мамки государь – да кто слушал его, когда меняли одних правителей на других, более хищных и коварных…
Ивану Овчине Шуйские хитроумно придумали смерть в заключении от голода в той же камере, в которой конюший, фаворит правительницы около пяти лет тому назад уморил дядю Елены, князя Михаила Львовича Глинского, первого опекуна государя-младенца. Словно лютая казнь конюшего удовлетворила мщение Шуйских за их прошлое унижение, несостоявшиеся претензии на власть, трон…
То было страшное время первых потерь юного государя Ивана. Вслед за потрясением от скоропостижной смерти и нелепого скорого, в один день со смертью погребения матушки, пришли известия о смерти уморенного голодом Овчины в темнице. О заточении в монастыре и тяжелой смертельной болезни мамки Агафьи… Время потерь не потворствовало живым силам души и тела Ивана, он болел чуть ли не до Сороковин матушки. Стоит ли удивляться тому, что на Сороковины он уже размышлял не по-детски. Совсем не по-детски думал о добре и зле, вере и безверии, доверии и уверенности, следе добром и кровавом… О том, как след кровавый можно запутать и обернуть ничем – с жестокими плясками пьяных от меда скоморохов и медведей…
21. Воцарение и женитьба Шуйского-Немого
Таинственная скоропостижная смерть Елены Глинской изменила ситуацию в государстве. Темные слухи московские о «мгновенном» захоронении правительницы – в течение нескольких часов с момента, когда остановилось ее сердце – только усилили всеобщее народное подозрение о причинах ее не естественной кончины. Только митрополит Даниил и игумен Троицкий Иоасаф могли предполагать о ее собственном уходе из жизни после тайного объяснения Елены с беглецом-отравителем Семеном Бельским. Большинство же московских вельмож и простолюдинов, словно предчувствуя появление на арене новых сильнейших властителей из первой боярской партии Шуйских, братьев Василия Немого да Ивана, ждущих ухода из жизни правительницы и жаждущих физического устранения ее фаворита Овчины, обратили свое подозрение в убийстве-отравлении на старейшего думского боярина Василия Васильевича Шуйского-Немого.
При фактическом разгроме Овчиной боярских партий Ивана Дмитриевича Бельского, Михаила Львовича Глинского и нейтрализации партии Михаила Юрьевича Захарьина только сильнейшая «суздальская» партия Кирдяпиных потомков Шуйских, по мнению московских старожилов, могла быть кровно заинтересована в физическом устранении царственных любовников Елены Глинской и Ивана Овчины. Вопрос заключался в одном: остановятся на этом Рюриковичи Шуйские, потомки суздальского князя Василия Кирдяпы, изгнанного из своей родовой отчины сыном Дмитрия Донского великим московским князем Василием Дмитриевичем, или предъявят свои великокняжеские претензии на престол?.. Только тогда вслед за матерью-государыней Еленой надо было отправлять на тот свет и малолетнего сына-государя Ивана…
Замерли в ужасе московские обыватели, напуганные до смерти слухами о насильственном конце отравленной с ведома Шуйских Елены Глинской, о заточении первого временщика-фаворита правительницы, конюшего Овчины, брошенного на седьмой день после смерти Елены в темницу, в которой за полтора года до того умер в оковах ее всесильный дядюшка-интриган Михаил Львович Глинский. Поразило и ужаснуло московских обывателей известие, что ту же «железную тяжесть» на несчастного конюшего наложили новые властители Шуйские, что на окованном Михаиле Глинском была. Круг замкнулся: сначала в железах преставился Глинский, теперь же на его жалкую участь в тех же железах обречен уже сам тщеславный временщик Овчина – по воле новых, более сильных временщиков…