в другом: он не только злые дни, злыдни Шуйского-Немого, но и свои чует, хитрец и грешник старый…»
Действительно, для многих в Москве, что для знати, что для простолюдинов, оказалась неожиданной смерти правителя, главного и, по сути, единственного с братом Иваном, опекуна юного государя, Василия Васильевича Шуйского-Немого… Пошли и темные слухи о насильственном его конце, от яда заморского… Правда, большинство бояр и дьяков московских говорили о его жестокой болезни и скоропалительной смерти, вроде как достаточно естественной… Кто-то соглашался, а ведь кто-то и кукиш держал при таком умозаключении: «Держи карман шире – так естественно не умирают, скорее погибают в схватке не на жизнь, а на смерть боярских партий, потомков Рюриковичей и Гедиминовичей…»
Единственным человеком, кто вслух открыто говорил о причастности к смерти старшего брата Василия Немого самого митрополита Даниила, был Иван Шуйский. Ясное дело, что Немой, воцарившийся самовластно после заключения в темницу конюшего Овчины, оказался жертвой жесточайшей подковерной схватки партий Бельских и Шуйских. Только не предъявишь обвинения в смерти Немого сосланному в Белоозеро Ивану Бельскому или его осторожному старшему брату Дмитрию, так ловко устроившего брак Немого и введшего его в великокняжеское семейство. А как предъявлять обвинения и претензии к их младшему брату Семену, которого в Москве бояре не видели около пяти лет? Но ведь всем было ясно, что такая странная, до предела подозрительная смерть Немого была нужнее всего партии Бельских, на стороне которой всегда стоял митрополит Даниил…
Вот Иван Шуйский, явив недюжинную суетность властолюбия, поспешил в Москву с полками владимирских и суздальских дворян, чтобы довершить месть над врагами своей партии. Старший брат начал большое дело, только не успел все закончить вовремя – жизнью поплатился в поисках измены, не дерзнул ее выкорчевать с корнем, в чем когда-то преуспел в Смоленске во время русско-литовской войны… Кому же мстить, как не брату кровному Ивану?.. Не дерзнул Немой вывести на чистую воду главного изменника митрополита Даниила, не ударил, не свел его с митрополии, ничего Иван Шуйский предъявит Москве силу владимирцев и суздальцев и покончит с изменой…
Догадывался Иван Шуйский в своем мстительном рвении, что могут московские вельможи не испугаться его силовых козырей и не захотят свергать опытного, хитроумного митрополита, поставленного на престол еще старым государем Василием. Как никак, ходил Даниил в любимцах у старого государя, столько сделал для спокойствия его правления…
Прежде чем подписать указ боярской Думы о сведения с митрополичья владыки Даниила, Иван Шуйский прилюдно, в присутствии многих бояр и дьяков спросил с подначкой того:
– Поцелуешь крест, дашь клятвенное слово, что не виноват в смерти брата?.. Или как?..
– А чего ж не дать слово… И крест поцелую… – спокойно ответил Даниил и широко улыбнулся, обескураживая бояр.
Бояре с удивлением глядели на румяного митрополита, отказавшегося от серных масок. Во всем его облике сказывалась какая-то мощь и спокойствие духа. И это в последние мгновения перед неминучей опалой. Не питал никаких иллюзий насчет своей неприкосновенности владыка. И это выбивало из колеи Ивана Шуйского.
– А чего по брату-правителю не скорбишь?.. – зло, с перекошенным лицом спросил Шуйский. – Вон, улыбаешься… Словно доволен его смерти… Как будто знаешь, что она не естественная…
– Это только Господь знает – какую он смерть дал Василию Васильевичу… – строго ответил владыка и смерил боярина презрительным взглядом.
Тому, как вожжа под хвост, попала. Со всклоченной бородой, брызжа слюной, вошел Шуйский в крик:
– Извели брата то ли волшбой, то ли потравой… А ты улыбаешься, говоря о крестоцеловании, как о пустой затее…
– Молился я, Иван-боярин, и за юного государя, и за брата твоего, Василия Шуйского… Не тебе меня судить и дарить свое милосердие…
Теряя крохи выдержки, Шуйский выкрикнул:
– Сегодня же Совет боярский подпишет мой указ о твоем сведении с митрополии, Даниил…
– …Вот, когда такой указ боярская Дума подпишет, тогда и будешь меня пугать… Только не на пугливого ты, Иван-боярин, нарвался… Трусость бездну тьмы разверзает перед очами, только смелость духа не дает отречься от света…
– То-то ты, Даниил, такой нынче смелый да румяный излишне…
– Пощусь, Иван, потому и румян стал… Как узнал о смерти твоего брата, сразу же наложил на себя сорокадневный пост… Только чует мое сердце…
– …Будет, будет у тебя, святой отец, возможность попоститься… – насмешливо перебил митрополита Шуйский. – На отдыхе от дел митрополичьих…
– На святость сана указом боярского Совета замахиваешься… Не страшно, Иван Шуйский?..
– Страшно, не страшно, только смерть брата требует не бездействия…
– Мести требует… – подсказал Даниил. – Даром что ли Кирдяпин потомок с владимирскими полками в столицу пожаловал… Бояр напугал, может, кто из пугливых и подпишет указ срамной…
Зашушукались бояре и дьяки, заслышав резкие слова пока еще не сверженного владыки Даниила. Побледнел Шуйский, видя как прячут от него глаза вельможи с тайными мыслишками в головах: «Вдруг удержится владыка на митрополичье? И что тогда? С нас спросит – чего же пугал ваш думский глава свержением с митрополии? А вдруг все перевернется не в пользу Шуйского? В конце концов, неужто все можно решить в столице силой – введением владимирских полков?»
Только продавил все же мстительный Иван Шуйский указ о низведении с митрополии ставленника партии Бельских, владыки Даниила. Ни святость митрополичьего сана, ни хитрость и живость ума, ни спокойный и смелый дух, который явил перед своим свержением Даниил, не спасли его от опалы закусившего узду Шуйского.
Опального Даниила сослали в Волоколамский монастырь 2 февраля 1539 года, туда, где он когда-то служил игуменом сразу же после смерти своего учителя Иосифа Волоцкого. В одном единственном мог быть уверен Даниил. Что волоцкие монахи не заморят его голодом и не удавят, не надругаются, как надругались некогда над монахом-князем Вассианом Косым-Патрикеевым. Прожил он в опале недолго, умер в 1547 году…
На место опального Даниила бояре неожиданно для всех возвели на митрополичий престол далеко не иосифлянина, а представителя противоположной партии Вассиана Косого и Максима Грека, игумена Троицкого монастыря Иоасафа Скрыпицина. Он был торжественно посвящен епископами в первосвятители уже 9 февраля – «судьбами Божественными и боярским изволением».
Строгий охранитель нравственных принципов Иоасаф согласился занять престол только тогда, когда, опасаясь упреков в свершенном беззаконии, думские бояре во главе с Иваном Шуйским, взяли с опального Даниила запись, коей сверженный архипастырь засвидетельствовал, что будто бы тот добровольно отказался от первосвятительства, «чтобы молиться в тишине уединения о государе и государстве».
Государя Ивана новый самовластный правитель Шуйский не спрашивал, когда мстительно свергал с митрополичья Даниила и ставил на духовный престол преподобного Иоасафа.
24. «Кормление» временщиков
Власть захватил младший брат сгинувшего деспота Немого, еще больший деспот Иван Васильевич Шуйский, произведший с самого начала своего правления – именем малолетнего государя – неслыханные государственные правонарушения и потрясения. Среди новых убийственных беспокойств, волнений и потрясений, производимых деяниями и властолюбием Ивана Шуйского с его ближними холуями-боярами подтачивалась твердость и сила Русского государства, так необходимые для уверенного внутреннего благоустройства и внешней безопасности.
Никогда так нагло и открыто не воровали на Руси бояре, грабя земли и области, отданные им в «кормление», под велеречивые рассуждения и яростные споры в Думе о «достоинстве Отечества», о высокой боярской чести, о «местах» на иерархической родословной «лествице» – лестнице, позволяющих грабить согласно занимаемому «месту»…
Конечно, главным государственным вором становился тот, кто мог занять более высокое «место». Причем бояре, недовольные своим «низким местом», злословили о гнусном корыстолюбии вельмож «высоких мест», прямо с Ивана Шуйского, чуть ли не полностью расхитившего московскую казну и наковавшего себе из московского злата и серебра несчетное множество сосудов и чаш, вырезав имена своих Кирдяпиных предков. Не уступали своему главарю-властителю и его ближние угодники-подельники, которые грабили с немыслимым размахом на зажиточных «местах кормлений».
Многострадальное Отечество, раздираемое дикими страстями корыстного «кормления» и боярскими поползновениями родовитых кланов вернуть свои утраченные княжеские уделы…
Боярин, назначавшийся наместником юного государя Ивана по распоряжению правителя Ивана Шуйского, обязан был «кормиться» за счет управляемой им области, как при отце и деде Ивана, старых государях Василии Ивановиче и Иване Великом. Только при старых государях невозможно был так нагло и гнусно грабить земли и города, «кормясь» от них. При малолетнем же государе Иване можно было все, ибо пример «кормления» от государственной казны главного расхитителя-властителя Ивана Шуйского был у всех перед глазами. По прибытии на «место кормления» наместник поначалу получал от тамошних жителей первый куш по принципу – «кто сколько может дать». Не дать, сколько можно, было нельзя! За первым кушем шли вторые и третьи, «кормление» уже осуществлялось по принципу – «не сколько можно, а сколько должно дать».
Как липку обдирали свои области кормящиеся наместники, отстегивая наверх и себя не обижая. Татары во время своего ига требовали с русских земель всего-то «десятину» достатка, «кормление» корыстных наместников и властителя Шуйского оборачивалось для народа многими татарскими «десятинами». Выходит, куда хуже татарского ига были кормления корыстолюбцев и лихоимцев… А как не пограбить, обирать до нитки «кормящее» население зарвавшимся боярам-наместникам, если их первый боярин Шуйский никого не наказывает за подобные душераздирающие «кормления», а сам ободряет примером, открыто грабя неприкосновенный царский запас Третьего Рима, «кормясь» от государственной казны, собранной трудами многих государей московских. Вышедший на свободу опальный князь Андрей Михайлович Шуйский, троюродный брат правителя Ивана Васильевича, только что проделав путь из темницы во дворец и боярскую Думу, был отправлен наместником во Псков. Там он, «кормясь, как лев кровожадный», настолько быстро ободрал, как липку, богатейший город Руси, что в одночасье уровнял всех его кормящих жителей, не стало там ни богатых, ни зажиточных, ни бедных… Все псковитяне превратились в нищих!..