вретам третьего января 1542 года, и послал им в помощь из Владимира сильный конный отряд в триста всадников под началом своего сына Петра. Хитро все устроил коварный владимирский воевода: если бы мятеж не удался, все свалил бы на пылкость своего младшего сына, действовавшего с тайными единомышленниками в Москве на свой страх и риск без согласия с отцом… Он и выехал-то в Москву попозже сына, чтобы не засветиться раньше времени…А когда все удается, тогда уже мятеж не мятежом называется – про это Иван Шуйский хорошо знал с братом Василием Немым…
На худой случай, был готов Иван Шуйский в случае неудачного мятежа нести личную ответственность за посягательство на жизнь властителя-временщика Ивана Бельского. Только и оправдания его, в конце концов, могли показаться более чем весомыми: не собирался же он посягать на безопасность и неприкосновенность престолонаследника Ивана или на изменение в Русском государстве образа правления или порядка наследия престола…
Что-то неладное подозревал правитель Иван Бельский: уж больно много появилось вооруженных людей из Новгорода, Твери… Знал бы точно про отряд в триста сабель из Владимира по его душу, кордоны бы выставил – ни один всадник не проскочил…
«Все под Богом ходим… Хватит, что у нас есть уже один брат-беглец, два брата-беглеца – это уже перебор в боярском семействе…» – такие слова приписывают князю Ивану Бельскому в момент тревоги в Москве, не ожидавшего появления мятежников и не желавшего куда бы то ни было бежать и скрываться… Только, как всегда, все решила скрытость вражеского маневра и полная неожиданность для правителя и его самых близких друзей…
Все оказалось учтено и расписано у заговорщиков до мелочей: к домам правителя и его близких, верных друзей скрытно подходили отряды заговорщиков и врывались, а эти дома, причем даже в набатный колокол на Спасской башне Кремля никто из друзей и союзников Бельских не ударил…
Только когда уже заговорщики, выполняя приказ Ивана Шуйского перво-наперво порешить с правителем, схватили полураздетого, ничего не понимающего князя Ивана Бельского и бросили его в темницу, в Кремле сделалась ужасная тревога. Сразу же схватили и главных соратников главы боярской Думы: сановников Юрия Голицына-Булгака и Ивана Хабарова. Оба – так или иначе – были связаны близкими родственными отношениями со старомосковским родом опального боярина-Гедиминовича, многолетнего главы Думы Ивана Юрьевича Патрикеева, поддерживавшего нестяжательскую еретическую партию и Дмитрия-внука…
Заметался, пытаясь найти спасения в пустой государевой комнате дворца, под боком у отходящего ко сну Ивана, князь Петр Щенятев, еще один представитель рода Патрикеевых и близкий родственник правителя Ивана Бельского. Князя Щенятева заговорщики извлекли через задние двери из комнаты государя, унизили рукоприкладством и отвели ободранного в темницу.
Главного воеводу русского войска на Оке Дмитрия Бельского и его помощника Ивана Курицына никто не тронул, хотя и говорили горячие головы промеж заговорщиков, что близки они к правителю и его арестованным соратникам… Не пришел старший брат Дмитрий на помощь Ивану Бельскому, сказал, горько вздохнув своим домашним:
– Не осуждайте меня… Все мы под Богом ходим… Все наши победы и поражения от Божьего расположения и Божьего наказания… Обидно, когда Господь наказывает даже самых достойный, таких, как брат мой… Значит что-то приметил Господь, когда наказывает, с вершины властной лестницы сбрасывая… Брат Иван все поймет и простит своего брата старшего за все…
Эти слова передадут потом жене Ивана Бельского, из рода Щенятевых-Патрикеевых. Та перекрестится и в слезах выдохнет:
– Господь ему судья…
Только так легко удавшийся арест правителя с его верными друзьями раззадорил мятежников. Повинуясь тайному приказу Ивана Шуйского схватить Иоасафа, боярские дети и дворяне новгородские из рядов мятежников, окружили митрополичьи палаты в Чудовом монастыре Кремля и стали бросать камни в окна спальных келий. Чуть не убили на месте митрополита, который убежал от озлобленных боярских детей и новгородцев – те за беглецом-митрополитом…
Догнали митрополита новгородцы, растерзать могли бы дикой обезумевшей толпой, а владыка попытался в плачевном положении все же наставить на путь истины христиан неразумных наставлениями святых русских – Петра, Алексия, Сергия… Да только еще сильней раззадорил его преследователей…
Пока новгородцы препирались с игуменом, говоря, что в Новгороде до последних годов независимости не было чествования преподобного Сергия, мол, покровитель Московского государства им, мятежникам, ненавистникам лукавцев Ивана Бельского и митрополита Иоасафа – не указ, сбежал от немного остывших преследователей во дворец владыка…
Искал спасения ободранный, побитый камнями митрополит Иоасаф во дворцовых покоях, забежал даже впопыхах в спальню уснувшего было, да разбуженного шумом юного государя Ивана…
Когда зашумели слишком громко где-то совсем рядом, Иван, под одеялом, неясно как бы во сне проговорил сквозь стиснутые зубы:
– Не хочу видеть смерти, чьей бы то ни было…
Иван почуял приближение смерти и, проснувшись, весь в мурашках озноба, со вставшими дыбом волосами, в потустороннем состоянии свесил с постели голые худые мальчишеские ноги – в царапинах и ушибах. Теперь ему уже совсем не чудилось, он прекрасно слышал где-то за дверью спальни громкие возбужденные голоса, внимал тяжелым торопливым шагам жертвы и ее преследователей… Может, ему поначалу показалось – про жертву и преследователей?.. А может, это убийцы спешат за его юной жизнью?
У Ивана от страха не попадал зуб на зуб… Он прикусил язык до крови, а зубы лязгали все громче и громче от ужаса… В глазах стояли бессильные злые слезы.
– Я не хочу умирать… Я ведь еще такой маленький… – он пытался кричать и звать на помощь, но это ему не удавалось.
«Вот так просто и нелепо обрывается человеческая жизнь… – забилась шальным скворчонком в голове мыслишка скверная. – Вот и конец приближается… А я только ощутил себя настоящем государем у Чудотворной Владимирской иконы Пречистой Богородицы, молясь всем своим сердцем за русскую победу над врагами Руси святой… Победу на окских бродах… И победа эта смертью обернется… Почему я подумал о жертве и преследователях?.. Я сам жертва… И никогда уже не буду царем Русским, потому что я уготован в жертву боярским партиям…»
Какие страшные видения дарило юное воображение… Какой жуткой была тьма с доносящимися голосами, криками, топотом сапог… Потом уже страх потерять свою жизнь уступил место страху чего-то другого, не менее нелепого и противоестественного: каким жутким и искаженным было это пространство отроческого страха и неизвестности пугающей, хранящих столько таинственных изломов настоящего, вряд ли касающихся будущего, но обрывающихся тут же перед трепещущей, как осиновый листок дверью в спальню…
По мере того, как с неведомого и жуткого потрясения юной души срывают покровы таинственного и потустороннего, так и по мере приближения голосов и шагов к двери государя воображение Ивана исчезало и приобретало черты реалий – кто-то кричит, кто-то стонет и ругается, кто-то топает ногами… И страх призраков, рожденных воображением, с исчезновением тайны неведомого приближения фантома, перерастает в обычное переживание по поводу криков, стонов и топота осязаемых существ человеческого рода… Фантазия отрока, рождающего в воображении фантомы, оскудевала, уже ничего не было в восприятии жуткого настоящего фантастического, суеверно-магнетического: страхи ожидания чего-то сверхъестественного иссыхали, как лужица от грибного дождя на палящем солнце реальности…
Иван узнал истошный голос владыки во тьме перед самой дверью в его спальню и осознал, понял, что за ним гонятся, что святому отцу, жутко, страшно не менее, чем ему, Ивану, по эту сторону двери… Он понял причину страха митрополита, что за ним гонятся, хотят убить, понял и свою причину страха – он напуган был голосами и топотом ног жертвы и погони… Ведь, по сути, безотчетно боишься только того, чего не понимаешь, а раз понимаешь – уже не так страшно… Вместе со сверхъестественным исчезает леденящий душу страх – душа оттаивает, ибо хоть что-то понимает и может внутри себя объяснить…
Осознав, что несчастная жертва погони не он, Иван, а митрополит, он затрепетал еще сильней, потому что ожидание скорой собственной смерти сменилось не менее жуткой картиной в его воображении смерти на его глазах владыки…
Жалко, невероятно жалко было его, владыку Иоасафа, и так же непоправимо стыдно, что за старым безгрешным митрополитом могут гнаться и убить даже могут христиане греховные…
Действительно, через какое-то мгновение все подтвердилось: жертвой преследовавшей его толпы являлся ни кто иной, как сам митрополит Иоасаф, показавшийся с перекошенным от ужаса лицом на пороге спальни Ивана…
Вид владыки был ужасен – оборванный, окровавленный… Но он все равно, спасаясь от своих жестоких преследователей, искал своего последнего прибежища именно в комнате государя, наивно надеясь, что там-то его не тронут, оставят, наконец, в покое… В легком мгновенном помешательстве рассудка свою панацею от бояр-ворогов видел чуть ли не в государевой постели, чуть ли не под Ивановым скромным одеяльцем…
Боярские дети и новгородцы с криками и топотом ворвались за бежавшим Иоасафом в спальню Ивана… Дотянулись до него множеством рук и стали тащить того – сопротивляющегося и брыкающегося – назад к двери… Кто-то из них бил низвергаемого владыку по голове, и старался поудобней примериться кулаком к искаженному гримасой отчаяния лицу, чтобы пустить из носа кровянку… В дверях за новгородцами и боярскими детьми юный Иван с ужасом увидел бояр Шуйских, Петра, Андрея и Ивана Михайловичей, с довольным видом наблюдавших вопиющее избиение и великое унижение владыки.
Иван содрогнулся от вида избиваемого, отчаявшегося спастись даже в комнате юного государя, митрополита… Содрогнулся от страданий старца, как будто не владыку, а самого его, юнца безвинного, терзала многорукая толпа преследователей Иоасафа… Иван кожей своей ощущал гнусность творимого здесь преступления – на его глазах бьют, измываются над святым отцом, тянут, оттаскивают к двери, чтобы там за дверью бить и измываться еще страшней и гнусней… «А ведь убьют митрополита нехристи окаянные…» – мелькнула мысль, пронзив все его существо…