Ярко вспыхнуло колечко на руке, когда она потянулась за пачкой сигарет, предложила их было Бишопу, но тут же спохватилась:
— Ты ведь не куришь сигарет.
— Нет, спасибо, — ответил он.
Софи положила сигареты обратно и поднялась — маленькая, прямая, засунув руки в карманы домашнего платья. Светлые волосы упали на глаза, когда она посмотрела вниз на Бишопа.
— Какой у нас странный разговор, Хьюго.
— Да?
— Да. Мы оба хотим узнать, что известно другому, так ведь? И боимся говорить откровенно.
— Не боимся, наверное. Скорее, не уверены, сумеем ли найти общую тему….
— Общее — это Дэвид. Разве нет?
— Его гибель. Впрочем, я говорю за себя.
— А меня его гибель не очень интересует…
— Но ты любила его.
— Да, любила, — просто сказала Софи.
— И принимаешь его смерть и то, как она наступила?
— А как она наступила?
— Его убили.
Софи побледнела и вытянула руку, чтобы опереться о камин. Бишоп быстро встал, чтобы поддержать ее.
— Иди, садись сюда, — проговорил он.
Софи не могла отвести от него взгляда. В лице ее не было ни кровинки, и только помада ярко выделяла рот.
— Не беспокойся, все в порядке, — безжизненным голосом произнесла она.
Постепенно глаза ее оживали, взгляд уже не туманился, губы попытались сложиться в слабую улыбку. Бишоп отступил, выпустил ее ладонь. Софи снова подняла голову, лицо ее обретало естественный цвет.
— Насколько хорошо ты знаешь Эверета Струве? — спросил он.
Шли минуты, она не отвечала, глядя ему в лицо. Наконец тихо, с недоумением спросила:
— Эверет Струве? Американец?
— Да. Он присутствовал на дознании.
Словно ребенок, который наконец понял, что от него хотят, Софи ответила:
— Его знает Мелоди. А я мало его знаю, Хьюго.
Бишоп усадил ее в кресло, с которого только что встал.
— Я налью тебе что-нибудь выпить? — мягко спросил он.
Софи покачала головой.
— Кто это сделал? Скажи мне.
— Я не знаю, Софи. У нас есть одна-две версии…
— «У нас»?
Бишоп сел на краешек низкой скамеечки, обтянутой парчой, и опустил перед собой руки.
— Я поддерживаю отношения с людьми, которые интересуются обстоятельствами гибели Дэвида.
— Кто ты? Сыщик в штатском?
— Нет.
— Мне нужно знать, кто ты. — В ее голосе не было ни враждебности, ни подозрительности. Она просто хотела знать.
— Я занимаюсь психологическими кризисами, которые переживает человек.
— Звучит очень туманно.
— Наверное, да. Но я видел, как погиб Дэвид. Больше там никого не было. И все же я не знаю, как он умер, а другие знают.
— Какие другие? — Софи подалась вперед.
— А как ты думаешь, кто они? — спокойно спросил Бишоп.
— Скажи мне, пожалуйста. Я должна знать.
— Прости, но я еще сам не уверен, кто они. Но даже если был бы уверен, все равно не смог бы назвать тебе их. Мне просто пришлось бы передать их в руки полиции.
Софи устремила на Бишопа серьезный, напряженно-внимательный взгляд.
— Полиция тоже считает, что он был убит?
— Коронерское дознание вынесло свое заключение. Если не обнаружится новых свидетельств, то ни полиция, никто другой не станет предпринимать действий…
— Никто, кроме тебя.
— Я только следую своей личной версии.
— Основываясь на новых обнаружившихся данных?
— Отчасти.
Она сложила на груди свои тонкие, изящные руки и сидела так, не спуская с него глаз.
— Да, странная у нас встреча. Каждый старается узнать, что известно другому. И только одному повезло…
Бишоп чуть улыбнулся.
— Значит, я помог тебе?
— Нет, ни одним словом. Повезло, скорее, тебе…
— Почему тогда тебя так потрясли мои слова, что Дэвида убили?
— Не потому, что я не знала, а потому, что ты докопался до этого. Как тебе удалось?
— Косвенным способом. Поговорив с людьми, осмотрев еще раз разбитую «вентуру», сопоставив факты, познакомившись с Мелоди, Струве, де Виттом. И с тобой.
— Да… Я одна из тех, кто знает, как Дэвид погиб, так?
— По твоему собственному признанию.
Медленно, словно это само собой разумелось, Софи сказала:
— Прости, но больше я ничего не могу тебе рассказать.
— Кто-нибудь еще расскажет, рано или поздно.
— Ты выведываешь это у людей с помощью своей тонкой шоковой тактики?
— Может быть. Но я никогда не знаю заранее, что пользовался ею, пока не увижу результат.
— Словно двое людей натыкаются друг на друга в темноте.
— Да, примерно так.
Внезапно наступило молчание. Они ощущали, как близко находятся друг от друга; в маленькой комнате возникла атмосфера интимности — мягко светилась лампа, никаких звуков не долетало извне. Остальной мир словно умер, оставив их здесь вдвоем, как на необитаемом острове.
Эти чары и тишина развеялись, когда Софи вдруг заговорила:
— Я не думаю, что Дэвид принадлежал к числу людей, которые знают, как умрут. По-моему, все произошло для него слишком быстро. И он пил, значит, так и должно было случиться.
— Вскрытие подтвердило это, — спокойно согласился Бишоп.
— О, я не подвергаю сомнению слова Мелоди. Она не лжет, она честна, насколько может быть честным человек. И Дэвид был таким. Но честность — это не просто правдивость, она всегда соединяется с жестокостью. Мелоди пренебрегает тем, что причиняет боль людям. А Дэвид мучил себя больше, чем кого-либо другого.
— Ну, мне он не показался слишком чувствительным, — умышленно возразил Бишоп.
— Да, он не был чувствительным, — быстро согласилась Софи. — Но он не был и безжалостным. Он много пил не потому, что это доставляло ему удовольствие.
Бишоп подождал, пока она продолжит.
Юное лицо с тонкими изящными чертами сразу постарело, когда Софи медленно произнесла:
— Он пил, потому что это помогало ему забыться. Когда Дэвид служил в военно-воздушных силах, он был командиром звена бомбардировщиков. Однажды во время учений в условиях плохой видимости из-за чьей-то ошибки две машины столкнулись в воздухе. Экипажи погибли. Дэвид винил себя в том, что, не считаясь с обстановкой, поставил перед подчиненными слишком сложную задачу. Ведь это был не боевой вылет, а всего лишь учения. У него, командира, имелся выбор в степени риска. Он, опытный летчик, волен был рисковать собой, но ему не следовало лишать выбора и обрекать на смертельный риск своих менее опытных коллег. Этому нет оправдания.
— Министерство обороны проводило расследование?
— Да. Но никаких обвинений Дэвиду не предъявили. Заключение было таким: несчастный случай в обстановке особо сложных учений. Но Дэвид все равно казнил себя очень жестоко. Он никогда больше не брал на себя ответственность за других, вылетал только на одиночные задания. А потом и вовсе уволился из ВВС. Незадолго перед этим он посетил родственников тех, кто погиб. Он рассказал им все, как было. Это ужасный пример его честности. Честности, как он ее понимал. Дэвид заставил себя признаться им, что только он виновен в гибели этих людей. Он говорил правду для очистки собственной совести и нисколько не думал о том, что родственникам погибших больно ее слушать. Некоторые отнеслись сочувственно, сказали, что тут уж ничего не исправишь. Другие оказались не так добры, и он получил в ответ часть той жестокости, на которую сам так благородно шел.
— Он ждал, что все они его простят?
— Нет. Просто хотел, чтобы они знали правду. Что они при этом чувствовали, для него не имело значения. Он не понимал простой вещи: погубив людей, он еще отбирал у родных веру в то, что их мужья, сыновья, отцы и братья погибли не зря, а выполняя какую-то важную государственную задачу. Ему надо было сообщить правду, то есть, что в их смерти не было никакой необходимости, никакой доблести, а только слепое подчинение дисциплинированных людей командиру, которому они верили и который послал их на ненужную смерть. Все это, конечно, отразилось на нем очень тяжело. Кстати, даже командование посчитало, что Дэвид слишком жестоко себя судит, что у него возник необоснованный комплекс вины, психика неуравновешена. Это был первый случай, когда в досье Дэвида появилось нечто, бросающее тень на прекрасную репутацию офицера и пилота. Надо знать его, чтобы понимать, как остро он переживал свою «ущербность».
Софи замолчала. Опустившись на пол, она обхватила руками колени и положила на них подбородок. Бишоп некоторое время размышлял, потом вздохнул и заговорил:
— Я знал человека, который не мог простить себе того, что не сумел спасти жену, когда в их доме случился пожар. Он сделал все возможное. Два или три раза бросался в огонь, но не смог до нее добраться. Потом перед всеми друзьями он обвинял себя в трусости, говорил, что любой мужчина, если в нем есть хоть капля смелости, сумел бы ее спасти. Он твердил, что никогда себе этого не простит.
Софи смотрела на Бишопа взглядом, в котором стояло недоумение.
— Почему? Я не понимаю.
— Потому что за три месяца до пожара он убил свою любовницу и зарыл ее в лесу. Чувство вины искало выход и нашло, но в другом обличье. Он не мог больше жить с этим, нужно было признаться в преступлении. Признание освобождало его от непосильного груза. А жену он действительно пытался спасти, пожарные засвидетельствовали это.
— Произошел… как бы перенос вины?
— Да. Правда ненадолго. Вскоре группа охотников обнаружила тело женщины, следствие вышло на убийцу. И тогда выявилось, что именно из-за этого он так винил себя после пожара. Чувство вины требовало выхода.
— Не думаю, чтобы у Дэвида было что-то похожее, — тихо произнесла Софи. — Он был слишком прямой, искренний человек.
— У людей ничего не бывает прямо, Софи. Наше сознание — сплошные круги, спирали, зигзаги, кольца, и когда мы стараемся что-то выпрямить, выяснить, все время возникают помехи — предрассудок, принцип, страх, сомнение, запрет. И мы в этом не виноваты. Так устроена жизнь.
Уткнувшись лицом в колени, Софи сказала:
— Не уверена, что я все понимаю.