«Кто желает купить себе господина?» Нашёлся, как ни удивительно, один чудак, который его купил, — он был из Коринфа, и сделал философа-раба воспитателем своих детей и очень его любил.
Как понять эту фразу? Можно понимать очень по-разному. Я предложу только два варианта. Первый вариант: свободный человек не может никогда быть рабом. Тот, кто хозяин над собой, не сможет оказаться в рабстве. Это очень важная идея, она потом придёт к стоикам с моральной критикой рабства. Рабство — это понятие духовное, а не социальное. Если ты властвуешь над собой, то ты не раб. Если ты раб душой, то ты можёшь быть царем, но всё равно оставаться рабом!
Второй вариант объяснения: мысль здесь более глубокая. То, что мы имеем, имеет нас. То, чем мы обладаем, обладает нами. У каждого, у кого есть машины и дачи, компьютеры и мобильники (а сегодня они есть у многих), думаю, согласятся с Диогеном Синопским. «Кто желает купить себе господина?» Это прямо пересекается с даосизмом и его: «Умеющий ходить не оставляет следов». То есть откажись от любого собственничества, от любой власти, от любого доминирования. Не будь ни рабом, ни господином, ни обладающим, ни обладаемым. Будь собой — свободным, осознанным и самодостаточным, ничем не владеющим и никому не подчиняющимся (в том числе, собственным страстям и вожделениям).
И, конечно, я не могу не рассказать вам историю, которую вы наверняка знаете не хуже меня, потому что она хрестоматийнейшая (как и пресловутая «бочка Диогена»). С другой стороны, она настолько хрестоматийная, что вы меня просто не поймёте, если я её не расскажу. Это, естественно, встреча Диогена с Александром.
Вот, представьте, Александр Македонский, Александр Великий — воплощённая империя, воплощённый милитаризм, воплощённое государство, ученик Аристотеля. И вот, смотрите, Диоген Синопский — нищий старик, который лежит на земле в Коринфе, принимает солнечную ванну у своего огромного кувшина. И вот Александр Македонский, человек, любивший и уважавший философию, решил посетить эту местную достопримечательность — Диогена — и пообщаться с ним. И вот Александр в окружении свиты подъезжает. И что может быть более контрастным: Александр Македонский — воплощённое государство, и Диоген Синопский — первый анархист на Западе?! Александр спешивается и почтительно говорит: «Здравствуй, я царь Александр!» Диоген отвечает ему совсем непочтительно: «А я собака Диоген». Что называется: вот и поговорили! Хорошее начало разговора. Потом Александр говорит: «Что я могу для тебя сделать?» Но что может сделать государство для свободного анархиста? И Диоген отвечает: «Отойди, не загораживай мне солнце». То есть у меня всё уже есть; мир прекрасен; я тут загораю, а ты мне тут своей царской тенью отсвечиваешь, мешаешься и отвлекаешь. Александр не зря был учеником Аристотеля: он не убил дерзкого киника. Он ушёл в задумчивости и даже, по легенде, сказал спутникам: «Если бы я не был Александром, я бы хотел быть Диогеном». (Но предпочел всё-таки остаться Александром.) Замечательный диалог! Диалог государственности, в лице Великого Александра, и одного из первых анархистов в истории — Диогена Синопского. В самом деле, подумайте: что может сделать государство для анархиста? Только исчезнуть. Оно излишне, оно не нужно.
Мне кажется, этого примерно достаточно. Надеюсь, я показал, что как и даосы, так и киники, хотя и прото-, но уже вполне анархисты. Не такие анархисты, которые создают организации или строят огромные утопические проекты, как Платон, который пишет трактат о том, как нам всё в обществе необходимо перестроить на идеальных принципах.
Что это за анархизм (протоанархизм) мы видим у киников? Это древний мир, это индивидуальный протест, это жизненная практика, поучение окружающих и эпатаж.
Потом кинизм просуществует, неуклонно опошляясь и деградируя (как, на свой лад постепенно деградировал и даосизм) несколько столетий, почти полтысячелетия, и выродится в нечто убогое, потеряет высоту своей мысли и встанет на четвереньки. Человеку не дано вернуться обратно в природу, иначе как пародией и посмешищем. Импульс к «возврату в естественное и отказу от культуры», при всей своей понятности и оправданности, противоречивым образом, — сам глубоко человечен, то есть сверхъестественен, экзистенциален и культурен. И потому киник, описанный на закате античного мира, — это уже такой бродяга, который дерётся палкой, кичится нищетой, грубостью и невежеством, ходит с сумой и просит милостыню. (Кстати, поздний кинизм сильно повлиял на раннее христианство и на становление христианского монашества, о чём свидетельствует, например, такой великий и проницательный критик христианства, как Юлиан Отступник.) Над таким поздним, выродившимся и карикатурным кинизмом будет законно смеяться Лукиан — великий сатирик и скептик заката античного мира.
Ну вот, на сегодня это всё. Наша вторая лекция об истории анархизма и первая — о протоанархизме завершена и вы, если у вас ещё остались силы, можете переходить к вопросам.
У даосов была тема, что у природы нет человеколюбия. А анархизм говорит о человеколюбии, или нет? Природа достаточно агрессивна к человеку, и человек по природе тоже довольно агрессивным может быть, правильно?
Опять же, вы говорили, что даосизм лёг в основу восстаний. То есть это тоже проявление анархизма?
На второй вопрос ответить легче, — он короче, а на первый сложнее. Что касается восстания. Я уже сказал, что недеяние не значит бездействие. Это высшая форма активности, а не отказ от активности. И я уже говорил, что идеальный правитель по Чжуан-цзы должен уйти от власти, уничтожить государство и вмешаться, только если кто-то начнёт людей подавлять и угнетать. Известно, что Китай — это очень стабильная система. Это, допустим, возникает в Поднебесной какая-то жуткая деспотическая империя (Тан, Мин, Цинь, Хань…), она тысячу лет существует и становится всё хуже, всё коррумпированней, всё деспотичнее. Давит, давит, давит, грабит народ; потом совсем жуткий кошмар: тираны, бюрократия, неэффективность, разрушение ирригационных систем, вторжение кочевников, гибель миллионов и как реакция общества — восстание и крестьянская война. И Китай — это, по-моему, единственный пример победоносных крестьянских восстаний. Чем они заканчиваются обычно? Тем, что сносят старую империю. Уходит дискредитировавшая себя династия императоров, и победоносный крестьянский вождь… основывает новую династию и новую империю — ещё на тысячу лет, до новой победоносной крестьянской войны. Таковы круги китайской истории последние три-четыре тысячелетия.
…Кстати, забавно, что это обосновывается термином близкого Конфуцию философа-конфуцианца Мэн-цзы, который выдвинул концепцию Небесного Мандата: Небо (Тянь) как высшая божественная инстанция, даёт правителю мандат на правление. А когда мандат исчерпан, когда всё плохо, тогда и правителя надо время от времени свергать и менять. То есть конфуцианство обосновывает как власть, так и её периодическую смену! (В современном Китае европейское слово «революция» так и переводят: «смена Небесного Мандата».) Конфуцианство в этом смысле универсально подходит для Китая.
И в этом смысле крестьянские восстания — это подушка аммортизации. Механизм общественной самозащиты от государства, обратной связи. Когда деспотизм уже перебрал все пределы, то его бьют по зубам, потом приходит из крестьян победивший правитель и сначала ориентируется на это, потом начинается какая-то деградация, и — всё по новому кругу. Так вот, в этом смысле восстания, китайские в том числе, останавливают беспредел власти. А даосы не отрицали действие, в том числе, сопротивление деспотизму, но, как считал Чжуан-цзы, если деспотизм устанавливается над обществом, то нужно вмешаться. И потому многие восстания проходили под даосскими лозунгами и под руководством даосских вождей.
Что касается первого вопроса, он очень интересный. Я говорил а прошлой лекции (вступительной лекции к курсу), что анархизм очень разный. И я говорил, что и по отношению к религии, и по средствам и по целям анархизмов— сотни и тысячи, как и либерализмов, наверное, как и консерватизмов. Интересно, что у моих сегодняшних героев — у киников и у даосов — очень чётко видна эта идея: долой цивилизацию, даёшь природу и естественность. Конечно же, это будет присутствовать у многих анархистов, мыслителей и движений, но далеко не во всех анархизмах, о которых мы будем говорить на следующих пятидесяти пяти лекциях. Будет много анархистов и движений, которые совершенно иначе относятся к прогрессу и цивилизации. То есть анархизм не имеет на этот счет однозначного ответа. И то же самое касательно антропоцентризма. Будут анархисты, мыслители и движения, которые разделяют антропоцентрическую установку и считают, что человек — центр мира, и есть те, кто считает, что это не так.
И отношение к технике, к цивилизации, к соотношению природы и культуры будет очень разное. Но вот, скажем, Кропоткин, очень влиятельный пример мыслителя-анархиста, как раз не согласился бы с вашим тезисом, что природа агрессивна и противостоит человеку. Кропоткин как великий натуралист, пытался оспорить позицию социал-дарвинистов. Социал-дарвинисты говорили, что в природе все друг друга поедают, и выживает сильнейший. Так же и в обществе: побеждает сильнейший, лучший, буржуазия или белые люди. А Кропоткин говорил, что природа нам показывает совсем другое: в природе не столько борьба, сколько кооперация, взаимопомощь. И в обществе аналог этому — солидарность, взаимопомощь. Именно это для него и двигатель и мерило прогресса. Кропоткин на колоссальном материале отстаивал противоположную социал-дарвинизму точку зрения. Он пытался связать учение о природе и из него вывести свой анархизм, анархо-коммунизм, то есть теорию о том, что прогресс в обществе есть продолжение природной эволюции, а в природе эволюционирует то, что способствует кооперации и солидарности. Поэтому в обществе не должно быть отношений власти и иерархии, а должна быть солидарность.