Николай Бердяев пишет (приведу маленькую цитату из его автобиографии): «В свободе сокрыта тайна мира. Бог захотел свободы, и отсюда произошла трагедия мира. Свобода в начале и свобода в конце. В сущности, я всю жизнь пишу философию свободы, стараясь её усовершенствовать и дополнить. У меня есть основное убеждение, что Бог присутствует лишь в свободе и действует лишь через свободу. Лишь свобода должна быть сакрализирована, все же ложные сакрализации, наполняющие историю, должны быть десакрализированы. Я сознаю себя прежде всего эмансипатором, и я сочувствую всякой эмансипации». И дальше (очень внимательно!) фраза Бердяева: «Я и христианство понял и принял как эмансипацию. Я изначально любил свободу и мечтал о чуде свободы <…> Я никогда не мог вынести никакой зависимости». Ну, и так далее. Смотрите: «Я и христианство понял и принял как эмансипацию»! Он говорит, что христианство несовместимо ни с какой властью, иерархией, церковью официальной, начальством, императором, догматикой.
Бердяев спрашивает, в чём несчастье исторического христианства? В том, что когда христианство формировалось, церковь формировалась и т. д., люди перенесли на отношения человека и Бога отношения азиатского деспотизма. То есть было заявлено, что Бог — тиран, деспот, а человек — раб. Как азиатский деспот и раб. Но, если Бог — деспот, то хочется восстать. В человеке есть то, что Бакунин называл «святым инстинктом Бунта». Стремление к самоосвобождению от любых оков, в том числе и от Бога, понимаемого как оковы. У Бердяева есть фраза, которую я очень люблю. Он говорит, что «атеизм — это наказание за наше рабское представление о Боге», что Бог хочет от человека вовсе не послушания, а творчества. Бог — творец, он создал мир из ничего. И всё, чего он от нас ждёт, — подвига сотворчества. То есть опять Бердяев совершенно переворачивает господствующий взгляд на отношения Бога и человека. Бог не деспот, не хозяин, человек не раб. Бог — творец, человек — сотворец. Бог призывает человека не к послушанию, не к повиновению, не выстраивает с ним иерархических отношений, а призывает его исключительно к свободе, к освобождению, к творчеству. Творец призывает человека к сотворчеству. Вот что говорит Бердяев.
Это были некоторые примеры из XIX в., но можно перейти в XX век. И мы опять видим очень много различных течений: социальных, философских, религиозных. Они трактуют христианство в эмансипаторском духе, в духе не послушания, а бунтарства, творчества, свободы. Я не буду приводить исчерпывающий перечень, повторюсь: в самом начале я сказал, что у меня нет задачи всё описать и всех осветить. Но вот Генри Дэвид Торо, который ушёл из душной цивилизации, критиковал технику, душные города, построил шалаш и прожил несколько лет рядом с прудом и потом написал книжку «Уолден. Или жизнь в лесу», где противопоставляет дурацкой цивилизованной иерархической буржуазной жизни людей в больших душных городах вольную жизнь наедине с природой, с Богом. Торо, который задолго до Толстого провозгласил идею гражданского неповиновения, призвал не поддерживать власть, не служить в армии, не платить налоги. И сам сел в тюрьму за такой акт. И который был христианским анархистом и одним из предтеч хиппи XX века. Одним из величайших писателей, философов и романтиков Америки XIX века.
Можно вспомнить такое интересное течение, как «персонализм» во Франции. С ним как раз сотрудничал Бердяев. Это Эммануэль Мунье и другие. Они сказали: мы против капитализма, но мы против и марксизма. Капитализм — это бездуховно, несправедливо, античеловечно, мещанство, конкуренция, вражда. А марксизм — слишком плоская и материалистическая философия. Нет, мы хотим свершить в обществе и культуре социальную, коммунитарную, личностную революцию. Мы хотим, как говорил Мунье, «возродить Возрождение». Мы хотим совершить переворот в этом обществе, но не марксистский переворот. А переворот, связанный с обновлённым социальным и личностным христианством. И возникает мощное течение французского персонализма, такого левого христианского социализма. Оно сыграло огромную роль в 68 году, в революции «Красного мая».
Я уже упоминал такое мощное движение, как «Теология освобождения». Огромное движение, прежде всего в Латинской Америке, которое обращается к христианству, но при этом стремится не выстроить иерархию (оно даже было в конфликте с официальным Ватиканом). Возродить низовую приходскую жизнь, дойти до каждого бедняка, каждого нищего, построить общество социальной справедливости, равенства, свободы. Повторяю: я не великий теолог/религиовед/богослов и т. п., просто все эти примеры показывают, что христианство — это вовсе не обязательно (как я и сказал вначале) сила охранительная, консервативная, реакционная, державная. Очень часто оно выступает как сила как раз бунтарская, освобождающая, эмансипаторная, коллективистская и т. д.
И вот я сказал, что начну лекцию с конца, то есть с XIX–XX вв. А теперь обратимся к началу всё-таки.
Само слово «анархизм» возникло только в начале XIX века. Дело не в «измах», но давайте обратимся к самому Христу, его ученикам и первым проповедям. Посмотрим, насколько есть основания находить это у него. Я вовсе не объявляю, что это единственная трактовка христианства. Для тех, кто пришёл на эту лекцию позже и не слышал вступления в начале, хочу специально повторить: моя лекция (обзорная и беглая, конечно,) не претендует на то, чтобы рассказать всё про всё христианство, — но только об определённом прочтении христианской традиции. О её возможности.
Так вот, смотрите: появляется в римской провинции Иудее человек, который начинает говорить такие странные и удивительные вещи. Про то, что он сам и все другие люди — дети Божьи. И Царство Божье, противоположное Царству Кесаря, в душе каждого человека. Что люди должны создать радикально новое сообщество. «Оставь отца своего, мать свою, и следуй за мной». Что людям (всем людям, независимо от происхождения) открыто Царство Божье. Что богатые не могут спастись, поскольку надо выбирать или Бога, или маммону. Что надо возлюбить своих врагов. Что надо отдать ближнему последнюю рубашку и подставить гонителям последнюю щёку. Что надо оставить свою семью и раздать всю свою собственность, и жить, как «птицы небесные, которые не жнут и не сеют, а сыты бывают».
И вот давайте-ка мы попытаемся представить себе, что такой проповедник появился вдруг в современном нам мире! Понятно, что с ним и тогда, и сейчас сделали и сделают. И такой мысленный эксперимент, как вы все знаете, был поставлен в романе Достоевского «Братья Карамазовы»: «Легенда о Великом инквизиторе». Знаменитая. Когда он пытается представить себе второе явление Христа, и показывает, что и во второй раз случилось бы то же, что в первый. Только уже от лица самого Христа — христианство, государство, церковь преследовали бы его, как опасного смутьяна и преступника, разрушителя духовных скреп, нарушителя всех правил, отрицателя всех основ и устоев.
Он скажет: «Я — Сын Божий», ну, а ему в ответ скажут, что ты — основатель тоталитарной и опасной секты.
Он скажет: «Оставь отца своего и мать свою, следуй за мной». Ему скажут: «Ты разрушаешь семью».
Он скажет: «Не человек для субботы, а суббота для человека» — ему скажут: «Ты подрываешь традицию, отрицаешь закон, угрожаешь государственной безопасности».
Он скажет: «Власть даётся от дьявола», (поскольку, как мы знаем, дьявол, «Князь мира сего», искушал Христа, предлагая ему власть над всем миром). И Иисус сказал фарисеям: «Отдайте Кесарю кесарево и верните монету, сфабрикованную государством, отстранитесь от этого». Ему на это скажут: «Ты не признаешь существующий политический и экономический порядок».
И уже полный диагноз готов: Христос — сектант, разрушитель семьи, подрыватель традиций, отрицатель власти. На принципе «отдай рубашку последнюю» не построишь экономику. На принципе «подставь щёку своим врагам» не построишь армию. На приципе: «нет эллина, нет иудея» не воздвигнешь патриотизм. То есть всё общество, всё государство и законничество, всё в корне отрицается и преодолевается этим удивительным человеком — не только иудейское фарисейство, но и фарисейство «христианское». Неважно, римское право или иудейское, власть царя Ирода или власть прокуратора Понтия Пилата, или римского императора, или православного самодержца. Или современная власть, современные законы — всё подрывается этим в своём истоке и основании. Беспощадно и безусловно и окончательно.
Снова хочу сказать, что на самом деле, я не сторонник Эрнеста Ренана, как и многих других авторов XIX в. (как, следуя за Ренаном, думал тот же Лев Толстой), которые сводили и редуцировали Христа исключительно к плоскости социальной проповеди, превращая его лишь в социально-этического проповедника, отбрасывая всё прочее. Я считаю, что это неправильно и чересчур примитивно. Даже не так важно, считаем ли мы его (как Ренан и Толстой) великим человеком или — богочеловеком. Просто от этой фигуры веет невероятной свободой и любовью. Это невозможно не ощущать, не изумляться этому. Их невозможно утилизировать, редуцировать, заретушировать или свести к прокрустову ложу этики и политики. К плоской имманентности. Так как через фигуру Христа (даже оставив в стороне все чудеса, реальные и мнимые, и даже главное чудо — чудо воскресения) бьёт огромный порыв трансцендирования (и оттого — деструкции и аннигиляции данности, инерции), направленный вглубь каждой человеческой личности, как призыв, обращённый вот лично ко мне, как к умершему Лазарю: «Встань и ходи!» Преобразись, освободись, будь собой, ибо ты, как и я, — любимый сын Божий!
И тут возникает тема, которая будет потом проходить через всю христианскую культуру как её главное внутреннее противоречие. Такой вызов, противоречие, провокация, описываемая традиционным противопоставлением «Благодать против Закона». То есть Христос говорит: не будем догматиками. Противопоставим внутреннему нажиму внешнее освобождение, формальному и унифицированному — индивидуальное и подлинное. Закон провозглашает: «В субботу нельзя лечить», а Христос лечит. Ему с укором говорят фарисеи: «Как же ты лечишь? А как же заповеди Моисея?». Он отвечает: «Не человек для субботы, а суббота — для человека». Старый закон говорил, что блудницу надо побить камнями. Вы помните, что Христос сказал: «Кто сам без греха, пусть первый бросит камень». А ей: «Иди, и не греши более».