зве что, научная аргументация Чезаре Ломброзо, в своей книге пытавшемся «строго научно» описать антропологический типаж анархиста и его внешность — питекантропа и убийцы!). И в свете этого становится особенно понятной невероятная дерзость Прудона, посмевшего в 1840 году назвать самого себя анархистом!
Была, впрочем, и в Великой французской революции одна протоанархическая интересная фигура, о которой всё-таки надо сказать. Один-единственный человек, который — совсем первая ласточка, та, что весны не делает, но которого с натяжкой можно назвать протоанархистом и «нашим человеком» во Французской революции. У него не было учения, он не был в движении, за ним не стояли никакие диггеры. Но это была не маленькая фигура, и посвятить ему хотя бы пять минут надо. Это Пьер Сильвен Марешаль. О нём немного можно найти сведений. В России есть о нём всего одна книжка и несколько статеек, какие-то упоминания. Кстати, вот, известный современный российский анархист и историк, доктор наук, Вадим Валерьевич Дамье, мой товарищ, написал о нём неплохую статеечку, — в Интернете её можно найти. В общем, о нём очень мало материалов. Но всё-таки я хочу о нём сказать, потому что если и был какой-то анархистский голос внутри Великой Французской революции (вне и по поводу её такой голос был — голос знаменитого англичанина Уильяма Годвина, отозвавшегося на Великую революцию первым классическим анархическим трудом, о котором мы поговорим на следующей лекции), то, пожалуй, только его. Пьер Сильвен Марешаль. Поэтому о нём надо сказать два слова.
1750–1803 — годы жизни. Он был плодовитым поэтом и писателем, писал замечательные стихи, и пьесы, и прозаические произведения. Он был участником просветительского движения и начал выступать как литератор ещё задолго до взятия Бастилии, задолго до начала Великой французской революции. Во Французской революции он последовательно проводил именно либертарно-анархистскую линию, то есть, с одной стороны — против королевской власти, но и против якобинской диктатуры. Он не был сторонником массового террора. При этом он считал очень важным преодоление социального неравенства. То есть, повторяю, ему было счастливым образом чуждо и отвратительно всё то, что жутким образом заражало и отравляло дух Французской революции, французского социализма — дух авторитаризма, централизма, отвратительного якобинства… ведь, на самом деле, нам трудно всё это себе даже представить… Я сделаю маленькое отступление, чтобы вам было понятнее. Вот мы говорим: «Революционер» (в отношении к Великой французской революции), и сразу представляем себе какого-нибудь маниакального изверга вроде Марата с его сведшей с ума жаждой тысячи голов, или Робеспьера, которого называли «сентиментальный тигр»; и вы, вероятно, знаете, что на его могиле, после его казни в Термидоре, остроумные люди написали такую точную надпись-эпитафию:
«Прохожий, не печалься надо мной!
Когда б я жил — ты не был бы живой…».
Во французской мысли тогда возникает понятие «патриотизм». Патриот, что означает — революционер, санкюлот, но это же одновременно означает националист. (Помните, конечно, первые строки «Марсельезы»: «Вперёд, сыны Отчизны!» — там прямо звучит эта «патриа», совмещающая в себе неразрывно революцию и нацию и предвосхищающая революционную Империю Бонапарта.) То есть патриот — это человек, который за республику, за революцию, но при этом и за насильственое унифицирующее отрицание любых региональных отличий, любых диалектов. Вы знаете, что Французская революция приравняла употребление диалектов к уголовному преступлению? То есть они завершает собой гнетущий дух абсолютизма, деспотическую модернистскую централизацию, уничтожение федерализма. То есть революция становится замарана этими идеями террора, централизацией и так далее. И эта омерзительная и роковая связь революции и социализма с деспотизмом во Франции будет продолжаться до самого Прудона. Только Прудон разорвёт эту роковую связь между революцией и авторитарностью, централизацией и террором, и сделает дух революции и дух социализма либертарным, анархическим. А потом анархисты Коммуны от лица восставшего Парижа отрекутся от идеи столичного центра, диктующего свою волю провинции.
На этом унылом фоне очень симпатична и редка фигура Марешаля. Давайте снова к нему вернёмся. Он увлекается идеей новой революции, которая была бы связана с социальным равенством. И при якобинцах он попал в тюрьму, чуть не был казнён, чудом выжил. Он очень много писал. И в каком-то смысле вот вершина его такого протоанархистского творчества — он примкнул к Бабёфу. Бабёф и, в целом, его заговор, знаменитый «Заговор во имя равенства», уничтоженный термидорианцами в зародыше вместе с его лидерами, — это заговор такого авторитарного коммунизма, опять же в духе Томаса Мора, Кампанеллы: патерналистское равенство казармы через всесильное государство. Отсюда, как и от якобинства — прямой путь к большевикам. Но Марешалю поручили написать программный документ заговорщиков, и этот документ породил совершенно антиавторитарные идеи. Приведу самую известную его цитату. Эта цитата была с негодованием отвергнута руководством — Бабефом, Буонаротти и другими заговорщиками, которые вскоре сложили головы на плахе. Вот эта великолепная цитата: «Исчезните наконец возмутительные различия между богатыми и бедными, большими и малыми, хозяевами и слугами, управителями и управляемыми!». То есть Марешаль опять (подобно Мелье) неразрывно связывает тему власти и частной собственности, тему угнетения и тему авторитарного управления. И призывает, совершенно в анархическом духе, к их одновременному и полному упразднению.
Сам Марешаль уцелел, когда был раскрыт заговор. То есть он выступает против централизма, против террора, против всех эти якобинских штучек. Но также и против социального неравенства, за общество свободных общин, за то, чтобы уничтожить профессиональную армию, центральную власть, за равенство полов и так далее. То есть, повторяю, в атмосфере, когда нужно было выбирать: ты за равенство казармы, тюрьмы, авторитарности, или ты за свободу, но свободу для немногих богачей, — Марешаль пытается предложить и проложить третий путь. Но всё-таки это такой одинокий голос, мало кем услышанный и понятый тогда. Только сейчас мы ретроспективно справедливо видим в нём единственного идейного (не просто стихийного) анархического деятеля и мыслителя Великой французской революции. К тому же он умер в 1803 году, довольно рано, в 53 года. В конце жизни писал много романов и повестей. В общем, это такая фигура, которую стоит упомянуть. Но повторяю, это совершенно одинокий голос, за которым не стоит какого-либо течения. Обратите внимание: им связывается критика неравенства с критикой управления. Связь богатства и власти особенно заметна в последней фразе об управителях и управляемых. Как ни странно, во всей Великой французской революции никто больше такой идеи не высказал, потому что те, кто был как бы за социальное равенство, жаждали власти и террора, а те, кто был как бы за свободу, были ограничены своим культом священной частной собственности и связанным с ней элитаризмом. А вот связать эти две идеи на уровне мысли (что является визитной карточкой анархизма и его позывными) кроме Марешаля никто не смог.
Но, как я уже говорил, анархизм возникнет чуть позже, как реакция на провал надежд Великой французской революции, на то общество, которое тогда возникло. И непосредственным таким поводом станет — ещё раз перекину мостик к следующей нашей теме, Годвину, который будет в следующий раз, — то, что в соседней Англии Эдмунд Бёрк напишет свою знаменитую книгу «Размышления о революции во Франции», где осудит революцию, осудит Просвещение, осудит всё модернистское направление развития Европы. И этот текст считается столпом консервативной мысли. А реакция на реакцию Бёрка и на Французскую революцию появится не во Франции, а в Англии. И там выступит первый великий анархист — Уильям Годвин. В этом смысле можно перефразировать известную цитату Ленина и сказать, что Бёрк и Французская революция «разбудили» первого анархиста Уильяма Годвина и последующих. Это наш мостик уже к следующей теме.
А сейчас я хочу перейти к последнему крупному сюжету сегодняшней лекции. Ещё раз извинюсь: сегодняшняя лекция очень мозаичная; я сам не люблю так мельчить, когда всё изложение превращается в схематический и беглый перечень каких-то имён и книг, и ни о ком я не говорю много и подробно. Одако, повторяю, этому мы положим конец в следующий раз, когда перейдём от предыстории и протоанархизма к собственно истории классического анархизма Нового времени. И вот тогда начнём уже двигаться более ровно, более подробно, более поступательно, не будем так скакать, а будем говорить об отдельных мыслителях, посвящая им, каждому по одной большой лекции (Годвину, Штирнеру, Прудону, Толстому), а то и по две-три (Кропоткину и Бакунину) и сможем сочетать там и биографию, и взгляды. Сейчас у нас такой галоп, но он заканчивается вместе с разговором о генезисе, истоках и предшественниках анархизма.
И вот сюжет, о котором я обещал поговорить немножко. Это сюжет: «либерализм и анархизм», сюжет, о котором написана блестящая ранняя книжка Борового. Дело в том, что ведь ещё в XVII–XVIII веках всё общественное движение и политико-социально-философская мысль не дифференцировались и ещё долго не дифференцируются. Это произойдёт окончательно только в середине XIX столетия: когда пути либерализма, консерватизма, демократизма, государственно-авторитарного социализма и анархизма (либертарного социализма) навсегда и со всей определёностью разойдутся.
И надо сказать, что либералы были очень и очень разные, давайте ещё раз об этом вспомним. Были либералы умеренные и «буржуазные» (говоря несколько упрощённым марксистским языком): Локк, Монтескье, Вольтер, Бенжамен Констан, которые говорили, что свобода — это хорошо, но не для всех и не слишком большая. Государство — это зло, его надо обществу контролировать и ограничивать, но совсем без него нельзя. Свобода, но не всем: только богатым, мужчинам, европейцам и так далее. И главное для нас: либерализм — это апология собственности, священной частной собственности!