Одев меня, она сняла с полки норковую формовку и долго ее прилаживала к голове, чтобы шапка не смяла налаченные волосы и не заваливалась на бок. Потом она накинула коричневую дубленку, от дубленки повеяло мертвой влажной кожей, деревом и выветренным табаком. Мы были готовы. Мы вышли в темный подъезд, пропахший хлоркой и остывшим бетоном.
3
Сибирское утро было черным всегда. Я знала это утро, потому что к восьми меня обычно провожали в сад. Весь мир был тихий и щемящий, редкие снежинки медленно падали в безветрии и бликовали в нежно-зеленом свете прожектора над подъездом. Мир весь был разделен на небо и снег. Белые сугробы-бугры, наросшие за ночь, еще никто не пришел расчищать. К тротуару от подъездов тянулись узкие вытоптанные тропинки. Мороз словно высосал воздух из пространства, и дышать было тяжело. То тут, то там хлопали двери подъездов. Хруст снега, даже от самого аккуратного движения, разносился по всему двору. И люди шли по направлению к остановке. Там, где летом у нас была песочница, зимой водители ставили свои автомобили, и отец моей дворовой подруги Марины стоял у своей «Тойоты» с ведром горячей воды. «Тойота» была темная, и в себя не пускала. Отец Марины, большой кучерявый мужчина, аккуратно разогревал примерзшую ручку водительской двери. Все вокруг было живое, жило, двигалось и шло. Но любой шум от произведенного движения утопал в черном утреннем воздухе.
Мать передала мне пакет с прописями и игрушечным сундучком, и мы вместе со всеми тихо пошли к остановке.
Внизу, на остановке, медленно переступавшие с ноги на ногу женщины оживились, когда увидели нас. Их общее тело взметнулось от волнения, так колышется в небе птичья стая, перестраивая направление полета. Те, что стояли спиной, повернулись к нам лицами, а те, что были ближе к железному киоску, подошли. У некоторых женщин во ртах были сигареты, и от всех поднимался пар дыхания, он смешивался с табачным дымом, и серое облако постепенно исчезало в безветренной темноте. Сугробы сияли, это была остановка «Дружба».
Одна, самая толстая, материна бригадирша, в улыбке раскрыла рот, и под ее губами заблестели стальные коронки. Толстая наклонилась в мою сторону и спросила, не тяжело ли мне было рано вставать. И я ответила, что было не тяжело. Очень хочешь на завод, спросила толстая бригадирша, хочу, ответила я. На что бригадирша сказала, что завод самое скучное на свете место. Там одни доски и конвейеры, смотреть там нечего, сказала толстая. Скучно там ребенку, сказала толстая. Мать, увидев мое смущение, показала на пакет с розами и ответила, что у нас собой есть чем заняться, прописи, игрушки, книжка. Толстая перевела глаза на мать и спросила ее, сколько та на заводе прочитала книг. И мать засмеялась, ответив, что она их не читала, а подкладывала под голову вместо подушки, когда спала, пока все были на обеде. Женщины все разом и понимающе захохотали. Все понимали материну шутку, потому что знали, что мать лишний раз не ходит никуда, а только спит. Над ней смеялись, когда она на третий год работы на заводе научилась спать стоя. Теплый «Икарус» шел плавно и со всеми остановками для сбора рабочих, дорога до завода занимала полчаса. И туда и обратно мать спала. Когда не было свободного места — стоя, положив голову на руку, которой держалась за поручень. Это был целый час сна. Стоя спала она и у конвейера, когда на линии завал из досок иссякал, а очередь смены еще не подходила. Мать опиралась на железный щит, разделявший ленту и помост, и засыпала.
4
Красный автобус подошел, и толпа расступилась, чтобы пропустить нас с матерью. У матери сегодня была особая привилегия, она везла на завод ребенка, и это значило, что мы могли выбрать любое место в салоне. Мать сказала, чтобы я не шла далеко, в хвосте, сказала она, сильно укачивает. И мы сели на переднее пассажирское сиденье. В тепле все немного обмякли, и над материными губами появилась нежная россыпь прозрачных капелек росы. Это замерзшие усики оттаяли и стали влажные. Мать достала из кармана дубленки свежий белый платочек с серой окаемкой и, пришмыгнув, быстро вытерла влагу над губой и собрала то, что намокло в носу. Ее курносый нос на морозе порозовел, порозовели и высокие татарские скулы. Большая покатая челка немного опала, и мать, посмотревшись в карманное зеркальце, поправила ее.
Толстая, севшая сзади нас, похлопала ее по плечу и спросила, для кого это она так прихорашивается. Мать игриво вскинула подбородок и, немного свысока посмотрев на нее, улыбнулась. Она смотрела на толстую так, как если бы смотрела на преданного пса, весь мир был материной свитой. И прищелкнув языком, она лукаво ответила, что никто не достоин ее красоты, ее красота есть просто так, ни для чего. Женщины в салоне захохотали. Я присмотрелась к ним ко всем — они были старше и толще матери, они ей годились в матери и тетки. Мать так и называла своих коллег, она нежно называла их тетками из бригады. Тетки любили ее за дерзость и спускали ей колкости, потому что она была молодая и красивая. Реальность вокруг рябилась, и казалось, что все мы — и Сибирь, и автобус, и его водитель, и женщины вокруг нас — живем в кинопленке, в которую монтажер нечаянным образом вклеил Синди Кроуфорд, и ею была моя мама.
Хохот утих, и мать тут же задремала. В автобусе душно пахло соляркой и сладким ароматизатором. Автобус шел в темноте, салон дремал, и я смотрела перед собой в большое лобовое стекло, которое, казалось, квадратом света пробивало себе дорогу в темноте и снеге. Внизу был виден небольшой освещенный островок асфальтового шоссе, он напомнил мне телевизионный экран, на котором закончились все передачи. Островок мельтешил, маленькие твердые комки снега, разбитый щебень и грязь засасывало под автобус, вся эта мелочь оставалась там, в прошлом, лежать на дороге, чтобы кто-нибудь еще раз осветил ее своими ранними фарами. Некоторые из камней выбрасывало из-под колес, и они глухо ударялись о днище «Икаруса». Я думала об этих камнях, они на холодной дороге казались такими сиротливыми и даже немного злыми от того, что щебенка — это грубый каменный лом. Я не любила трогать щебенку, от нее пахло тертым камнем, и на ощупь она была шершавая, как наждачная бумага. Притом мне было жалко эти камни за то, что они со всей своей грубостью совершенно одиноки. А есть на дороге такие камни, думала я, которых никогда не касался взгляд человека и свет автомобильной фары. Эти камни меня особенно волновали, мне хотелось до них дотянуться.
5
Туман от Ангары стоял такой сильный, что все вокруг было белое и густое. Шофер сбавил газ еще перед въездом на мост и тихо правил над рекой. Мама проснулась от толчка и приоткрыла глаза, увидев клубы пара, в котором мы ехали, она с пониманием дела кивнула и снова задремала. Автобус медленно шел, и ее голова раскачивалась в такт движению. Я сразу вспомнила тот страшный случай, когда утренний рейсовый автобус вот так же в тумане упал с плотины. В нем спали взрослые и дети, и все они погибли, а плотину закрыли, и теперь по ней нельзя было ездить. Тут же я представила себе это падение в тумане. Успели ли понять те пассажиры, что вот-вот они упадут навсегда в черную воду Ангары? И что такое навсегда, неужели есть что-то необратимое, думала я, глядя в белый туман. Неужели что-то может произойти такое, что никогда нельзя будет вернуть сюда или повторить в будущем? Может быть, эти люди все еще живы. Конечно, они живы, просто они в черной реке. Все мне казалось длящимся и бесконечным как белый воскресный день, поглощенный вьюгой. Мир мне казался бессмертным и тихим, как предрассветное таежное шоссе. От мира мне было тяжело. Может быть, именно от того, что он казался мне разворачивающимся во все стороны и совершенно необжитым и неприспособленным к освоению.
6
Издалека салатным цветом засиял завод. Он в темноте светился ,как негаснущий страшный огонь. Он отдавал свет равномерно, без колебаний и вспышек, потому что завод работал всегда. Его я видела много раз, когда мы с отцом приезжали забирать маму с работы. Он сажал меня на переднее сиденье и наказывал, чтобы после моста, когда мы будем проезжать пост ГАИ, я пригибалась, иначе менты оштрафуют, говорил он. Я любила ездить на переднем сиденье и смотреть, как мир наплывал на меня, пассажирское сиденье отцовской «Волги» пахло мамиными духами и дубленкой. На этом месте я чувствовала свою важность. Иногда в паре километров от завода отец сажал меня на колени и давал порулить. Теперь я видела завод с высоты «Икаруса», в утренней темноте он светился неистово, и из него вырывались трубы. Движение дыма из труб было видимым, трубы отдавали вещество в черный воздух. Настойчивый запах целлюлозы проник в салон и, тихий до этого, стал ясным, тяжелым, непривычным. От этого запаха все проснулись.
С отцом мы обычно доезжали до проходной, дальше нас никто не пускал. Отец парковал «Волгу» у обочины, и там мы ждали маму. Теперь по сигналу водителя железные ворота раздвинулись, и мы въехали на стоянку. Оттуда доспавшие по дороге женщины молча двинулись к контрольному пункту. Мы приближались к заводу, и он был все громче. Ночная смена ждала дневную, чтобы уйти отдыхать, но работать не прекращала, чтобы завод ни на секунду не остановился, ни на секунду не выдохнул.
На контрольном пункте все встали и приготовили вещи на осмотр. С начала очереди на нас с мамой шел беспокойный шепоток. Женщины тревожно переговаривались, наконец толстая бригадирша подслушала разговор и повернулась к матери. Она сказала, что ночью на второй линии погиб бригадир. Мать испуганно слушала, ей стало не по себе, она резко схватила меня за руку и сжала мою ладонь. Ее рука была прохладная, а ухоженные, покрытые коричневым лаком ногти, сухо скребанули по моей руке. В мутном свете люминесцентных ламп ее ногти мягко мерцали. Слушая толстую бригадиршу, она машинально притянула меня к себе и второй рукой захватила мое плечо. Я любила слушать разговоры взрослых. Когда меня прогоняли с кухни, я аккуратно, на цыпочках, подходила к трельяжу — от него можно было разобрать шепот и отдельные слова — и слушала кухонные разговоры о мужчинах и деньгах. Теперь меня никто не гнал, а наоборот, меня никуда не хотели девать, я слушала разговор взрослых о смерти бригадира Олега со второй линии.