Стоя на галечной полосе; слушая, как волны с грохотом врезаются в берег, а потом с шипением откатываются; чувствуя на лице соленые брызги, Кошка поняла, что Хелен собирается с силами – так дама ее поколения в юности подбирала свои нижние юбки. С тихим достоинством Хелен сказала:
– «Выйду на воздух. Может, задержусь немного»[150].
– И что же, во имя семи адов, это значит? – спросила Кошка.
– Ничего, – со вздохом отозвалась Хелен В.
Меж ними разверзлась пропасть времени. Наконец Хелен сказала:
– Когда меня не станет, ты будешь по мне скучать.
«Ну да, конечно», – подумала про себя Кошка. А вслух сказала:
– Может, и буду.
После того как слова необратимо слетели с губ, она уже не была уверена, сказала ли их, только чтобы порадовать старушенцию, или это была правда, как она есть.
– Дай-ка я кое-что тебе расскажу, – сказала Хелен непривычно серьезным тоном. – Это я поняла, когда умерла моя мать. Готова? Крепись. Тебе от меня никогда не избавиться. Никогдашеньки. С таким же успехом ты избавишься от своего дракона, кошмаров, грез или прошлого. Если уж кто устроился пожить у тебя в голове, то никуда потом не денется. Станет частью тебя.
– Э-э-э?
– Именно. Оставляю тебе все свои мирские и духовные богатства. Удачи тебе в поисках, а если они увенчаются успехом, еще больше удачи понадобится, чтобы отличить одно от другого.
Кошка мысленно закатила глаза:
– Вот уж по твоему нескончаемому тявканью я точно скучать не буду.
– Тише, дитя мое. Забудь все, что я сказала. Уверена, через неделю ты и не вспомнишь, кто я такая.
– Если бы.
– Слушай, чего тебе надо? Одно говорю – не нравится. Другое говорю – тоже фигня. Ты уж определись.
– Да иди ты нахер.
– Сама иди.
Они рассмеялись.
– Так что́, - сказала Кошка, утерев слезы, – что нам делать?
– Ляг и закрой глаза. – (Кошка подчинилась, хотя лежать на гальке было еще холоднее, чем стоять на пронизывающем ветру.) – Вообрази себе зеленую лужайку, сразу после дождя…
Кошка вообразила. Под ногами была влажная блестящая трава, впереди плавно убегал вверх травянистый склон. Пахло кипучей зеленью.
– А вдали горы. Высокие.
Ввысь вознеслись горные склоны, позолоченные солнцем, таких высоких Кошка никогда еще не видела, да и не представляла. Великолепные пики, укутанные лиловыми тенями и увенчанные искрящимся белым снегом. По сравнению с ними высочайшие горы Фейри и Земи казались скрюченными карликами. В душе у Кошки вспыхнуло желание туда взобраться.
– Небо облачное, облака чуть грозовые, и совершенно никаких птиц. Но внизу теней не делай. Склон чуть покруче. Не такой, чтоб прямо холм, но чтобы закрывал стоящий дальше Черный Камень. Пожалуйста, не совсем крутой! Я никуда не тороплюсь и идти могу долго.
Перед внутренним Кошкиным взором возник нужный пейзаж. В траве белели маленькие цветочки. Она вдохнула тонкий аромат – серебристый, как «Après l’Ondée»[151], встала на колени и хотела уже сорвать цветок, но тут мимо целеустремленными широкими шагами прошла энергичная сухопарая женщина. С изумлением осознав, кто это, Кошка вскочила. Фигура Хелен в отдалении становилась все меньше, меньше. Кошка запоздало сообразила, что упустила единственную возможность взглянуть на ту, которая так долго играла столь важную роль в ее жизни.
– Погоди! – крикнула она. – Погоди минуточку. Как ты узнала все?..
Хелен чуть обернулась и бесстрастно глянула на Кошку. На таком расстоянии ее лицо казалось белым овалом с черными точками глаз и тонкой линией рта.
– Прекрати воображать, – велела Хелен.
И Кошка прекратила.
Умираешь, когда умирает дух.
Иначе живешь.
Все истории должны заканчиваться. Таков железный закон бытия.
Хелен повернулась к горам и больше не оглядывалась. Она шла без раздумий и сомнений и не гадала, что лежит за этими горами. Спустя какое-то время, не короткое, но и не долгое, она пришла к Черному Камню и, точно как и было предсказано ей в пророчестве давным-давно (ведь Хелен вполне могла позволить себе внести в собственную историю небольшие правки для пущей драматичности), увидела, что Камень огибают две тропинки. Одна, утоптанная, по всей видимости, вела к забытью и реинкарнации. А куда и к чему вела (если вообще вела) вторая, едва заметная, никто из живущих не знал, ибо те немногие, кто отправлялся по ней, никогда уже не возвращались, и никаких слухов или вестей о них не доходило.
Хелен наконец добралась до края этого мира-мечты, мира-пузыря, точно так же, как когда-то добралась до края предыдущего. Ни тот ни другой ее не устроили. И теперь она была готова к чему-то настоящему – даже если окажется, что там ничего нет. «Что бы там было или не было, – подумала (или, вернее, «взмолилась» – более подходящее словечко) она, – я признаю его владычество надо мной. Я мала, а вселенная огромна и далеко превосходит мое воображение. Раз уж механизмы ее мне неподвластны, так почему должна быть подвластна моя жизнь или, если уж на то пошло, смерть?»
Последние слова?
По некотором размышлении думаю, нет.
Хелен поклонилась Черному Камню, который, как она теперь понимала, был аватаром (видимо, единственным) Богини.
– Матушка, – сказала она, – отдаюсь твоей воле. Скажи мне, что делать, и я подчинюсь.
Никогда и никому не говорила она таких искренних слов. Но ответа не последовало.
Типично – история всех ее жизней.
Долго-долго простояла она, погрузившись в размышления, у Черного Камня. И наконец сделала выбор и пошла по тропе.
…и с того самого дня жила она долго и счастливо.
Только в конце умерла.
А в середине ей разбили сердце.
Стояла весна, и в воздухе сильно пахло гиацинтами. Даже лимузин украшали цветки гиацинта в маленьких подвесных вазах. Кейтлин этот запах ненавидела. Но терпела ради приличия.
– Как странно возвращаться после всего того, что со мною было, – заметила она.
– Надеюсь, странно в хорошем смысле, – отозвался шофер.
– Ну, в этот раз хоть не тошнит.
Прибыв в шато Сан-Мерси, Кейтлин созвала слуг. Они собрались в большом вестибюле при входе и выстроились шеренгами в соответствии со своим положением. (Крапивка стояла в самом последнем ряду, стеснялась, хлопала глазами, не знала, куда деть руки, и изо всех сил пыталась не привлекать внимания.) Кейтлин нарочито медленно обошла всех и заглянула каждому в глаза, чтобы все знали: она их видит и, как только узнает, запомнит все имена.
– Я леди Кейтлин из Дома Сан-Мерси, по праву майората, живучести и наследования глава Дома Сан-Мерси и, следовательно, ваш сеньор и работодатель. Если кто-то сомневается в законности моих притязаний, призываю того немедля бросить мне вызов. До первой крови, до третьей крови или до смерти – на ваш выбор. Есть желающие?
Немного выждав, Кейтлин сказала:
– Хорошо.
И сдала родовой меч обратно оружейнику, который забрал его и, коротко поклонившись, удалился.
– Грядут перемены, – объявила Кейтлин, – множество перемен. По нраву они вам придутся или нет – мало кого касается, кроме вас самих. Ваше дальнейшее процветание целиком и полностью зависит от того, насколько хорошо вы сумеете к ним приспособиться. – Потом она добавила, чтобы чуть подсластить пилюлю: – Всем, кто служил в этом доме три года и более, полагается десятипроцентная прибавка начиная с сегодняшнего дня и шесть бутылей лемурийского вина на каждый Бельтайн. Для тех, кто прослужил десять лет, – пятнадцать процентов и дюжина бутылей. Для тех, кто служил здесь еще до моего удочерения, – двадцать процентов и две дюжины.
Слуги зашептались. Для любого, кто знал об их профессиональной сдержанности, этот шепот прозвучал как громкие одобрительные крики.
– Все свободны. – Кейтлин повернулась к слугам спиной и ощутила, как они один за другим исчезают, возвращаясь к своим обязанностям.
Остаток дня и всю следующую неделю Кейтлин посвятила тому, чтобы освоиться с браздами правления. К ней приходили юристы и бухгалтеры. Управляющих поместья с пристрастием допросили; одну, которая так и не смогла объяснить, почему не сходится бюджет и почему она недавно ни с того ни с сего помолодела, уволили. Из самой чащобы заявилась делегация хобгоблинов и, в соответствии с правилами, восходившими еще ко временам основания Дома, вручила ей пять перышек голубой сойки и один превосходный желудь. В ответ Кейтлин одарила их серебром, отрезами жаккардового шелка и выдала столько самых лучших и больших, какие только есть на рынке, плоских телевизоров, сколько они смогли за день уволочь в свои норы.
После этого пришел черед «Заговорщиков». Кое-кого из менеджеров удалось уволить по статье. Другим пришлось выплачивать отступные. Каркассонское отделение закрыли, а все его активы передали в компании Дома Сан-Мерси. Это должно было отчасти компенсировать убытки, возникшие в результате падения Стеклянного Дома. Чтобы подыскать новую работу для канцелярских служащих, привлекли фирму по трудоустройству, а Лолли Подбочаг предложили досрочную пенсию на весьма выгодных условиях. Остальные, как сочла Кейтлин, могли и сами о себе позаботиться.
В свободное время, которого у нее оставалось очень мало, Кейтлин систематически обыскивала поместье, вычеркивая на карте, которую нарисовала по памяти, комнаты одну за другой.
Пока в одной темной гостиной в конце концов не обнаружила мать. Вдовствующая Дама прилегла отдохнуть на оттоманку, укрывшись вместо одеяла газетами. Она, по всей видимости, велела ни при каких обстоятельствах ее не беспокоить, потому что в комнате уже очень долго не прибирали. Газеты успели побуреть, сделаться хрупкими и обрасти толстым слоем пушистой пыли – точь-в-точь грибница, вскормленная грезами Вдовствующей Дамы.