Происхождение плоскости, преследование проекции, атака на срез движенья были его излюбленными приемами узнавания красоты. Ему нравилось схватывать сечения, поверхности ракурсов, без жалости выплескивая из них глубину, словно ополаскивая склянку, чтобы поднести ее к солнцу — глазу.
Несмотря на безбедность, пришедшую вместе с принстонской зарплатой, Макс всегда готов был подработать, копил деньги, был смекалист в бережливости. К тому же лишний доллар в самом деле мог пригодиться, ибо на все лето он мечтал подвиснуть в Москве — тоска вдруг грубо завладела им. Он думал о матери. О природе своей нечувствительности к ней. Он снова хотел забрать ее в Америку, и в то же время брезгливость, смешанная с болью, одолевала его при этой мысли.
В начале марта вдруг позвонила Вика, сказала, что на выходные есть халтура. Так в его мир вошел Наум, лысый, со стальною планкою усов, весь выпуклый крепыш, рукава засучены, джинсовые ляжки атлета врозь буграми. Уже в сумерках он пришвартовал «бьюик», огромный, как баржа, Station Wagon, 1982 — автомобиль качнулся дважды, когда соскочил на асфальт, рукопожатье деревянного солдата, колечки седины над воротом:
— С Твин-Пикса гарнитур свезем. Сiдай на чайку, хлопец.
Скоро совсем стемнело, они набрасывали петли на холм, Максима укачивало на рессорном валком ходу, икра огней внизу дрожала в бездне марева, сминалась теменью залива. Наум то раскручивал, то закручивал штурвал, мотыльки трепетали в ореолах фонарей; вдруг буркнул «тпру», степенно вышел, гаркнул в раскрытое окно, в котором мужчина обвязывал стопки книжек, жена выжимала губку над тазом:
— Грузить подано.
Кушетку вознесли на багажник, на нее закинули кресло, этажерку, стреножили стропой, стулья и комод впихнули в кузов. Максу выпало идти снаружи, погонщиком удерживая мебельного верблюда под уздцы, затем ускорился вприпрыжку, полетел с горы — глубокий вечер и пустынный город. За костелом, у площади, куда со склонов сбегали улочки, гирлянда проблесковых фонарей плеснула из проулка, оглушила сирена — и вместо того чтобы смиренно сложить на баранке руки, дождаться команды сержанта, Наум распахнул дверь и со вскинутой приветствием рукой пошел навстречу ощетинившейся судьбе, опуская другую в задний карман за водительскими правами.
Полицейский опорожнил кобуру, припал на колено, взял крепыша на мушку.
Наум сбился с марша, поднял вторую руку, сдал назад:
— Фурнитуру везем, начальник! — захрипел Наум. — Friends are moving, we just help’em…
Максим полночи просидел на кушетке под фонарем, курил, потом накрылся подушками, снятыми с кресла. В город вползал туман. Пьяная компания пересекла площадь, пропала. Костел поднимался шпилями в небо, между ними плыла звезда, пропадала, на верхотуре там и тут ерзали силуэты химер, схватившихся за свои ушастые головы. Какой-то человек, разговаривая сам с собой, скорее всего, под кайфом, промаршировал по тротуару, отчаяние его жестикулировало, не то оповещая о срочном, не то оспаривая. Вдруг вернулся, постоял рядом, не обращая на Максима внимания, — и ринулся через площадь, исчез…
Напарник разбудил на рассвете, на обратном пути сошли у океана, искупнулись, Наум отжался, кляксы песка блеснули на груди, пепел, битое стекло. Обсыхая, Максим расспросил Наума: «Как живете? Кем работали раньше?».
— Кем работал? — вспетушился Наум. — Воровал. В Одессе воровал, в Умани воровал, в Кишиневе воровал — сахар, триста тонн рафинада. Потом ОБХСС пришло. Я тогда призвал жену: «Рая! Продай все и отдай адвокату. Пусть вытащит меня, нема уже мочи». Рая продала, и я вышел. А когда вышел — наворовал еще больше, — он ухмыльнулся. — Сахар — важное дело! А ты чем занимаешься, хлопец?
— Я хочу научиться воскрешать мертвых, — сказал Макс.
— Медик, что ли?
— Нет, математик.
— А как ты их воскресишь своей математикой? Тут ведь биологию знать нужно.
— А мы потихоньку, — пробормотал Макс, подумав, и погромче раздельно произнес: — Я стараюсь вычислить и представить к воскрешению всех людей, которые участвовали в производстве данного конкретного индивида.
— Молодец, раз стараешься. Главное — добросовестность, — сказал Наум.
Максим по выходным звонил отцу, который иногда был словоохотлив. Говорил он с сыном о многом, но в основном о проблемах своей приемной дочери. Максим слушал его, и перед глазами стояли лица детей…
Макс все чаще вспоминал их, как они заигрывались, наскакивали на него, валили на диван и принимались возиться друг с дружкой, совсем, казалось, о нем позабыв, а на самом деле впитав его. Но как только представало перед ним лицо жены или ее силуэт, склоненный над детскими фигурками, тоска улетучивалась.
Он позвонил Нине и договорился, что приедет в Афины повидать детей.
— Хорошо. Только ты остановишься в гостинице, — сказала она.
Максим не ответил и повесил трубку. Но потом перезвонил и сказал, что, конечно, он остановится в гостинице.
Не столько из нужды или симпатии, сколько ради того, чтобы поговорить с живым человеком — Наум стал все чаще брать Максима в компаньоны.
— Надо машину перегнать из Уолнат Крика, — сообщает Наум по телефону.
— В воскресенье, в пять, — подтверждает Макс.
В апреле стоит выехать из города, как над головой разверзаются хляби солнца. Он оборачивается и видит облачный столб: опрокинутый котел кучевых — стальных, лиловых и кипенных. Сны города — туманы утр и сумерек замесили тесто для этих Микеланджеловых ландшафтов, путь вознесения манит и реет, сокрушает обыденность.
В городке, наконец кинувшемся под колеса на гористой дороге, они бредут по лужайке к человеку, стоящему на руках, зажимая ногами баскетбольный мяч. Бородач — лет сорока, вставший снова на ноги и с постепенно бледнеющим после прилива крови лицом, в шортах и в майке с гербом университета в Беркли, — охлопывая мяч, ведет их для свершения ритуала дарения в гостиную. Макс принимает стакан с водой, льдинки гремят, стоит только пригубить. Наум отхлебывает из своего, разгрызает лед: хищник в нетерпении, перед прыжком расставил ноги в упор.
Заспанная жена неподвижно пересекает гостиную:
— Привет, ребята! — поясок халата волочится шашкой, Наум прищуривается на бородача, тот церемонно подхватывается:
— Парни, я рад помочь вашей организации. Я уже разослал всем сотрудникам кафедры объявление о благотворительной программе JFCS. Надеюсь, теперь они смекнут, что ваш способ избавиться от старой машины — лучший.
— Тем более, совершив дарение, они получат налоговую льготу, — басит Наум, протягивает регистрационные бланки — и скоро они уже возятся в гараже с заваленным пылью «доджем»; разряжен аккумулятор, накинем провода.
— А вы, парни, чем по жизни занимаетесь? — спросил профессор, стоя над разверзтым капотом.
— Я всем понемножку, — ответил Наум. — А вот этот тип, — кивнул он на Максима, — мертвых воскрешать собрался.
Профессор хохотнул.
— Мертвых людей ставить на ноги? — переспросил он, все еще посмеиваясь.
— Мертвых людей, — кивнул Макс. — Я придумал, как вычислить ДНК всех тех, кто жил когда-либо на планете. Сейчас отлаживаю алгоритм.
Профессор перестал смеяться и обратился к Науму:
— Поверните ключ, есть контакт?
Мотор завелся.
Максим громко спросил профессора:
— А вы чем занимаетесь в университете?
— Я психолог. Преподаю психологию детям.
— Психология не наука, — улыбнулся Макс. — Психология — это форма индивидуального предпринимательства.
На заправке Максим подкачал колеса и спросил, как распределяются эти благотворительные машины, он позарился бы на «хонду», — высокооборотистый движок, управляемость как у велосипеда.
Портик заправки «Шеврон», низкое солнце, долгие тени колонн ложатся на скалу, шоссе закладывает вираж через перевал, закат течет вверху, бери горстями этот золоченый воздух, было тоскливо знать, что где-то есть города, полные счастья и горя.
Наум хмыкнул, объяснил: эти машины, даренные синагогальной общине для распределения между неимущими семьями, прибирает к рукам некий барыга, он торгует ими с аукциона, выручка делится активистами соцработы.
Макс задумался:
— Наум, я тебя не осуждаю, но ты больше не зови меня на это дело.
— Щенок, — рявкнул Наум. — Была б у тебя жинка, да дети б кушать просили, учить их опять же, будь они здоровы, я послушал бы, что б ты тогда затявкал.
Макс хмыкнул и сел в машину.
Поток влетел в тоннель, он пошарил по торпеде, ища тумблер ближнего света, не нашел, схватился за руль, тут шоссе пробило гору — и солнце обрушилось в лицо. Макс ослеп — пыльное стекло впитало прямую наводку светила, «дворники» только размазали слезу.
Поставил машину на 25-й авеню, пересел к Науму, тот забрал ключи, отвез его домой, вынул полтинник.
Максим аккуратно скрутил купюру в трубочку, протянул обратно:
— На. Протисни себе в задницу, — посоветовал он перед тем как выйти.
Максим скучал по выходным, вот почему он не расстался с Наумом. Даже на какое-то время Наум грубой телесностью заселил послесонье — выныривал усатым гопаком из тумана в парусящих шароварах, кумач развевался и хлопал, разносился, сдавленно полыхал, полоскался; казак (бредни Барни не прошли даром) вновь скрывался во мгле, и вот уже распластался верхом и мчится над дымкой затянутым берегом, впившись зубами в холку, рыча, сжимается, разжимается баттерфляем — паровозным шатуном галопа: всплескивали поводья, хрустели удила, круп коня обливался колесами блеска, ремни стремян поскрипывали от натуги, медь пороховницы плясала на поясе в заревом луче — солнце щурилось над горизонтом. Козар-хазарянин, богатырь Жидовин, пересмешник Давида скачет теперь казаком от Хопра до Хортицы — возы под ним кружат, выстраиваясь боевым порядком, в оголенных таборах торчат жерди снятых куреней, дымятся костровища, воины Сечи хлопочут с подпругой, ржут кони, свиньи визжат, отдавая дань — по уху с рыла, нанизать, приторочить к поясу: свиной орден османам, прибить ко лбу. Впереди на пути к тучам туретчины кровью плачут местечки, светило закатывается, скрываясь от стона, травой зарастают пороги, еще глухой мессия поворачивает голову на неясный трепет, но, не смекнув, снова погружается в Писание.