Когда отец находился с ними в одной комнате, он их едва замечал. Обстановка вдруг становилась нестерпимо тягостной, и никто не знал, как ее разрядить. Маргарет порой объясняла им, что отец устал после работы, что у него полно своих взрослых забот, но он их любит, хотя и не показывает этого.
Как-то вечером, когда девочки смотрели, как отец одиноко сидит на стуле в саду, Элизабет сказала Норме, что ему всегда хотелось мальчика и что смерть Джимми стала для него большим горем, которое он всячески скрывал. Что поэтому он, наверное, так себя и вел. И что им следовало с этим смириться.
Норма в это никогда не верила. Если Элизабет было необходимо утешать себя подобными мыслями, что ж, пускай. Однако отец был таким и до того, как в их дом пришла беда. Ему никогда не хотелось иметь дочерей. Вот и все.
Элизабет всегда старалась делать так, чтобы отец ее заметил, а Норме было все равно: ей казалось, он такой бесчувственный и считает мать ничтожеством потому, что его плохо воспитали. Она и представить не могла, как мать вообще полюбила этого мужлана, жирного и грубого, и что ее заставило обратить на него внимание. Ведь не мог он в то время быть совершенно другим. Эдаким стройным красавцем, скрывавшим свою серость за пылкими словами любви, которые помогли ему добиться своего.
Однако по-настоящему Норма возненавидела отца в тот день, когда она, восьмилетняя девочка, подошла к старому колодцу, находившемуся за домом, на опушке леса, хотя ей строго-настрого запретили к нему приближаться. Трава после ливня сверкала всеми цветами радуги. Неподалеку щебетали птицы. Немного помешкав, Норма с трудом отодвинула железный щит, которым был накрыт колодец: уж больно хотелось ей узнать, насколько он был глубоким. Сестра рассказывала, что он ведет к центру Земли и что по ночам из него вылезают скользкие чудища, которые только и думают, как бы ее украсть. Не отважившись поначалу слишком долго всматриваться в черную зловонную бездну, Норма бросила туда камень, потом еще один – через мгновение-другое она услышала шлепки и, смекнув, что сестра ее обманула, пустилась домой бегом, забыв задвинуть щит обратно.
На другой день, вернувшись из школы и поднявшись на крыльцо, она услышала, как где-то мяукает кошка, должно быть поранившаяся. Норма в панике бросилась искать ее у дома, но в конце концов она сообразила, что жалобное мяуканье доносится из колодца. По телевизору она как-то видела передачу, в которой рассказывали, что у кошек случаются головокружения. Значит, их кошка упала в колодец и что-нибудь себе отбила.
Норма закричала, и к ней прибежала из кухни перепуганная мать, заспанная, с растрепанными волосами.
Но она не знала, как спасти бедное животное.
Через час к ним подошел отец. Мать рассказала ему о случившемся, и он, не говоря ни слова, ушел в сарай и, вернувшись с ружьем, принялся палить в колодец. Когда громоподобный грохот выстрелов стих, снова наступила тишина.
Отец водрузил щит на прежнее место и ушел в дом, а следом за ним исчезла и мать – она надеялась избежать скандала и хотела чуть погодя вернуться, чтобы утешить Норму, которая еще двадцать минут просидела у колодца, остолбенев от ужаса.
А ночью ей приснилось, что отец стрелял в нее. Стрелял без передыху – пока не убедился, что попал ей прямо в сердце.
Через неделю, когда они с матерью возвращались с покупками домой, она увидела, что на всех деревьях по их улице висят объявления о розыске с фотографией той самой кошки – беленькой, с черными пятнышками.
Мать сделала вид, будто ничего не знает, а Норма весь вечер думала о том, чему недавно стала невольной свидетельницей.
Потом Норма не раз просыпалась по ночам от того, что ей слышалось кошачье мяуканье из колодца, утихло оно лишь после того, как она стала молиться, чтобы отец навсегда исчез из их жизни.
Точно так же. Один только выстрел из ружья. И его труп проваливается в бездну…
Норма училась в школе прилежно. По крайней мере, она старалась, чтобы родители ее не очень отчитывали. Ей особенно нравилась история, и порой она читала учебник даже перед сном.
Друзей у нее было мало, а заводить новых она даже не пыталась. Из школы она возвращалась домой на автобусе, предпочитая сидеть там в полном одиночестве в самом конце салона, а из дома она выходила только на следующее утро, чтобы снова отправиться в школу.
И вот однажды, увидев по телевизору «Вестсайдскую историю», Норма вдруг загорелась желанием научиться танцевать. Подобно миллионам юных американок, она мечтала совершить что-нибудь такое, что прославило бы ее на всю страну. Мать поначалу удивилась, но возражать не стала, хотя особой радости тоже не выказывала. Куда больше ее радовали успехи дочери в школе, а новое увлечение она считала всего лишь прихотью и всерьез не воспринимала.
Как бы то ни было, два раза в неделю Норма стала посещать школу танцев для начинающих в центре Ноксвилла. Мать возила ее туда на машине, и эти короткие поездки добавились к тем редким мгновениям, когда они могли побыть только вдвоем. Без мужчины.
Как только они отъезжали от дома, мать вдруг преображалась и становилась такой улыбчивой и раскованной, что Норме казалось, будто перед ней совсем другая женщина – жизнерадостная, непринужденная, молодая.
По словам педагога, Норма делала большие успехи, хотя ей было еще далеко до Лауры Клепман и Роберты Лимб, двух девочек из ее класса, которые уже собирались участвовать в различных конкурсах. Норма старалась изо всех сил, но, несмотря на свое рвение, она отставала от других учениц. Ей, конечно, не нравилось быть в хвосте, а хотелось стать лучшей. Она мечтала стать лучшей из лучших, хотя прекрасно понимала: этому не бывать. И такое положение вещей вскоре стало для нее невыносимым.
Она бросила танцы через полгода. Мать не стала ее переубеждать, и потом Норма часто корила себя за то, что сдалась так просто.
Она навсегда запомнила ухмылку отца, когда тот узнал, что она больше не будет ходить в школу танцев.
Ухмылку, означавшую: «Я же вам говорил…»
Норма вернулась в колледж Грин-Хилл и вскоре подружилась с одноклассницей по имени Кристи Ньютон, брюнеточкой, жившей с отцом в красивом доме из красного кирпича в двух улицах от нее. Обычно они приходили туда вдвоем после уроков посмотреть телевизор, тайком перемыть косточки девчонкам, которых не любили, ну и, конечно, обсудить мальчишек.
Кристи стала первой настоящей подругой Нормы. Вдвоем они веселились без удержу, и, просыпаясь по утрам, Норма радовалась при одной только мысли, что скоро снова увидится с Кристи. Та действовала на нее успокаивающе, как бальзам. И дарила тепло, в котором она так нуждалась.
Когда Элизабет исполнилось пятнадцать, она попросила у родителей разрешения перебраться в комнату, предназначенную для гостей. В конце концов, ее давно никто не занимал. К тому же она, Элизабет, стала взрослой, и ей не пристало делить спальню с младшей сестрой.
Норма не сразу свыклась с мыслью, что отныне ей предстоит спать в одиночестве. Ей казалось, Элизабет любит ее уже не так, как прежде, тем более что она почти не выходила из своей новой комнаты и совсем перестала наведываться к ней, чтобы пошептаться, как они делали это раньше целыми часами.
Как раз тогда Элизабет начала краситься и встречаться с соседскими мальчишками; она тайком выбиралась из дома через окно и возвращалась домой поздно ночью.
А Норма коротала время, лежа в постели и почитывая журналы или следя за судьбами героев сериалов по телевизору, который ей подарили на день рождения. Она не пропустила ни одной серии «Беверли-Хиллз». Она украсила стены комнаты парочкой плакатов с портретом Люка Перри и частенько представляла, как однажды он, с напомаженными волосами и сверкающей улыбкой, примчит к ней на своем роскошном мотоцикле и заберет с собой в Калифорнию.
Элизабет сошлась с парнем по имени Джош, темноволосым бугаем с лучезарной улыбкой, от которого вечно пахло мятными конфетами; она приводила его к ним в дом, когда не было отца. С Джошем, который учился в университете в Ноксвилле, они неизменно запирались у нее в комнате и включали погромче музыку, чтобы Норма не подслушивала. Но она и думать не хотела о том, что они там вытворяли. А мать, которой было все равно, только говорила – ничего, мол, не попишешь, они уже взрослые.
Через два года Элизабет ушла из дома с двадцатипятилетним парнем, который увез ее с собой в Нэшвилл. Она устроилась работать секретаршей в какой-то строительной конторе и раз или два в месяц приезжала их проведать.
Одно время Норма обижалась на сестру, но потом смирилась. В глубине души она ее понимала. Хотя завидовала ей куда больше.
Мать все дни проводила в гостиной или в саду, слушая шелест листьев. Иногда Норма замечала, как она плачет, думая, что рядом никого нет. Маргарет Джеймсон порой громко хохотала, а уже через минуту плакала навзрыд. Норма всякий раз спрашивала, как она себя чувствует, и неизменно получала ответ «хорошо», хотя в ее голосе звучала тихая грусть, непонятная ей самой. Норма не знала, чем ей помочь, и не могла подобрать нужных слов, чтобы ее утешить. Иной раз она предлагала матери съездить в город, но та всегда вежливо отказывалась, говоря, что у нее много дел по хозяйству, что она устала и что как-нибудь непременно подумает об этом. У нее почти не было подруг, из дома она выбиралась, только когда ей требовалось что-то купить или забрать откуда-нибудь хлебнувшего лишку мужа, который был не в силах вернуться домой самостоятельно. Она уже не находила времени на заботу о младшей дочери. Она совсем перестала краситься и покупать себе обновки. Норма понимала, что это все из-за отца: теперь он почти всегда где-то пропадал, оставляя жену вечерами одну у телевизора, и обращался с ней, особенно в последние годы, как с полным ничтожеством, унижая без зазрения совести; он словно играл с ней, желая проверить, долго ли она выдержит, прежде чем перережет себе вены в ванной. Нет, он ее не бил – просто плевал ей в душу, а это было еще хуже.