Возвращаться в больницу ей не хотелось. И выходить из дома тоже не хотелось. Она уже взрослая и понимает, почему все на нее так смотрят.
Если бы только Бог мог вернуть ей прежнее лицо и сделать так, чтобы у нее больше ничего не болело! И чтобы она снова могла смотреть на мир обоими глазами.
А еще она совсем не хотела, чтобы ей снилась злая колдунья. Она не хотела стоять на коленях в гостиной, как тогда, слышать ее жуткий смех и бояться, что она снова начнет ее бить, больно-больно…
На лестнице послышались шаги.
Это мама! Наконец-то пришла!
И они будут кататься на велосипеде, играть в куклы, а потом съедят по большущему куску пирога, сидя вдвоем на траве!
Синди тут же привстала и уставилась на дверь, ожидая с нетерпением, когда она откроется. Но дверь почему-то не открывалась. А в коридоре все еще слышались шаги. Потом хлопнула другая дверь – в мамину комнату.
И опять тишина – хуже, чем в больнице.
Расстроившись, она снова улеглась и обняла куклу, стараясь не заплакать, чтобы не замочить слезами ее шелковое розовое платьице.
Грэм
Он закрыл глаза, стараясь думать только о мягком травяном ковре, на котором лежит, о жарком солнце, греющем лицо, и о воде, плещущейся о берег озера.
Он представил, как очутился в царстве дикой природы, на еще никем не исследованном острове; потом – на склоне отвесной скалы, где могут примоститься разве что птицы; потом – на раскачивающемся плоту, который неумолимо относит в открытое море…
Почувствовав, как у него больно засосало под ложечкой, Грэм открыл глаза в тот самый миг, когда прямо над ним пролетел сарыч, высматривавший добычу. Вдалеке виднелся пляж, где сейчас, в последние дни летних каникул, было полно народа, правда, картинка дрожала от исходившего от земли жара.
Грэм прикурил сигарету и сел, поправив на голове бейсболку, чтобы не получить тепловой удар. Он уехал из дома около полудня на мопеде Томми, который взял не раздумывая, прихватив заодно фотоаппарат и оставив мобильник на кровати, чтобы не разговаривать с матерью, если она решит позвонить. Ему нужно было просто передохнуть – сбежать подальше от этого дома, от Нормы и от гнетущих мыслей, которые та в последнее время навевала на него своим поведением и особенно отношением к Синди: она часто оставляла ее одну в комнате, как ребенок наскучившую игрушку.
Накануне массажист объяснил Грэму, что пока трудно предугадать, как у Синди будет развиваться частичный паралич лица, к тому же, как он не раз рекомендовал Норме, девочка должна и дальше наблюдаться у психолога.
Грэм проводил массажиста до машины и потом еще долго стоял у ограды, думая о том, какие тяжкие испытания, подобно грязевому потоку, будут обрушиваться на Синди из года в год, особенно в проклятую пору юности, которая если не убьет его сестренку сразу, то превратит в одинокое немощное существо, не сознающее, что самое худшее для нее еще впереди. Несмотря на то что ей уже пришлось пережить.
Когда он заговорил об этом с матерью, она, казалось, его не слышала и не понимала, потому что жила своими призрачными надеждами и решительно не хотела принять действительность такой, как есть.
В точности как это было с Томми десять лет назад.
Не желая признавать себя побежденным, Грэм предложил пригласить к ним домой школьных подружек Синди – пусть поиграли бы в саду; он уверял, что в этом случае она не будет бояться их реакции, когда снова пойдет в школу. Но мать сухо отказалась, удивившись, как только такое могло прийти ему в голову. Ее лицо вдруг исказилось от злости, а потом, как он успел заметить, от внезапно нахлынувшей тоски, однако она тотчас взяла себя в руки и вернулась на кухню, откуда струился сладкий аромат абрикосов.
С берега до него донеслись голоса и хохот, испугавшие двух-трех ящериц, которые мигом скрылись в иссохших кустах. Две девчонки и парень, приблизившись, вышли на понтон. Похоже, это были его сверстники, но раньше он их никогда не видел. Одна из девчонок, постройнее, разделась одновременно с парнем, и они вдвоем, совершенно голые, весело бросились в озеро, а вторая девчонка присела на краю понтона. Грэм осторожно достал из рюкзака свой «Никон» и сфотографировал девчонку, постаравшись запечатлеть глубокую печаль, с которой она смотрела на плескавшихся в воде друзей, – мимолетное и вместе с тем очень живое выражение грусти, напомнившее ему выражение лица Гленна на последнем снимке, сделанном на фоне этого самого озера. Минут через десять двое купальщиков взобрались на понтон и разлеглись на нем, подставив солнцу загорелые тела, с которых все еще сверкающими струйками стекала вода.
Грэм сделал еще несколько снимков и, ретировавшись, направился к мопеду, который оставил возле плодового дерева.
По приезде в Эмпорию он первым делом наведался к знакомому торговцу наркотиками и купил у него пакетик «травки», после чего, распив с ним бутылку пива у него на балконе, отправился по Уолнат-стрит в центр города.
Прямо перед ним в южном направлении промчались три пожарные машины с ревущими сиренами.
Грэм остановился напротив внушительных размеров дома из тусклого камня, построенного несколько лет назад: это было единственное во всей округе здание высотой более двадцати метров. Дождавшись, когда из подъезда кто-нибудь выйдет, он прошмыгнул внутрь, сел в лифт и поднялся на последний этаж.
С крыши открывался вид на город и большую часть окружающих его равнин. Грэм частенько забирался сюда со школьными товарищами – они курили, выпивали и отдыхали, наслаждаясь пьянящим чувством превосходства, позволявшего им взглянуть свысока на рутину, которая спокойно ждала их внизу.
Вдали клубился густой черный дым – казалось, будто целое поле охвачено огнем. В это время года пожары в здешних краях случались часто, но такой сильный он наблюдал впервые.
Грэм примостился у самого парапета и закурил самокрутку с «травкой», подумав, что сейчас поделывают Гленн с Эмбер. В Нью-Йорке уже был конец дня. Он легко представил, как они разгуливают по улицам пока еще как туристы, поражаясь всему вокруг и безмерно радуясь возможностям, которые появились у них в этом городе.
Последний раз, когда Грэм разговаривал по телефону с Эмбер, она опять спросила его, собирается ли он приехать к ним. И он сумел ее убедить, что пока ему придется побыть с матерью и Синди, а как долго – неизвестно. Эмбер как будто все прекрасно поняла и даже подбодрила его. Во всяком случае, она его обязательно дождется, что бы ни случилось.
И за это Грэм полюбил ее еще больше. Он понимал, что не сможет окончательно порвать с ней. Какие бы расстояния их ни разделяли, Грэм чувствовал, что Эмбер и Гленн нужны ему как никогда: от них всегда исходило поистине солнечное, почти животворное тепло, в котором он сейчас особенно нуждался.
Из окна на последнем этаже в доме напротив выглянула женщина. Она как две капли воды походила на его первую большую любовь – Лизбет Ламли. Однако, по последним сведениям, она жила все там же, в своем доме в Топике вместе с мужем и двумя сыновьями. Грэм встретил Лизбет, когда ему было пятнадцать. Она представляла какую-то косметическую компанию и позвонила к ним в дверь, когда он был дома один. На ней был желтый английский костюм, а ее черные распущенные волосы ниспадали на плечи; когда он открыл дверь, у него захватило дух. Лизбет спросила, можно ли ей поговорить с его матерью, и он ответил, что та уехала за покупками, но должна скоро приехать, хотя прекрасно знал, что вернется она только к вечеру. Грэм пригласил Лизбет в дом, усадил в гостиной и принес ей стакан апельсинового сока. Немного стесняясь друг друга и понимая, что он понравился ей, а она ему, они долго болтали обо всяких пустяках, а потом, тщетно пытаясь совладать с собой, Грэм подошел к ней и поцеловал. Он до сих пор хорошо помнил вкус ее губ и пряный аромат духов, белоснежную кожу и ощущения, которые потоком нахлынули на него, когда его рука скользнула ей под лифчик и прикоснулась к ее груди.
Дальше все произошло самым естественным образом. Забыв, зачем пришла, Лизбет прошла за ним в его комнату, и он сделал все возможное, чтобы у него не разорвалось сердце, когда увидел ее обнаженное тело и дотронулся до него, и чтобы она ни на миг не заподозрила, что он первый раз ложится в постель с женщиной.
Потом они много раз встречались в маленьком мотеле на северной окраине города.
Лизбет честно призналась, что она замужем и у нее есть дети, – вероятно, для того, чтобы он не слишком прикипал к ней. А он, конечно, не хотел ее слушать. Как-то раз осенним вечером она в конце концов сказала, что их связь больше не может продолжаться, и Грэму понадобился не один день, чтобы прийти в себя; не желая ни с кем разговаривать, он заперся у себя в комнате и в отчаянии решил, что ему больше незачем жить.
Точно такое же отчаяние он переживал и сейчас, только на сей раз причиной тому стало это чертово расстояние.
Между тем дым становился гуще: огонь, казалось, захватывал все большее пространство. Внизу по-прежнему ревели сирены. В глазах сотен настороженных глаз отражалась тревога.
Женщина, которая, конечно же, была не Лизбет, задернула шторы. Грэм докурил косячок и раздавил окурок ногой. Тобайас, школьный приятель, приглашал Грэма к себе на вечеринку, и он принял приглашение, решив немного развеяться и напиться до беспамиства.
Чтобы больше не думать об Эмбер.
Чтобы больше не вспоминать лицо сестренки. И заглушить чувство вины, которое по-прежнему терзало его.
Зачем? Ну зачем он ее освободил?
А еще – чтобы больше не думать о Томми, которого он упустил два дня назад, хотя у него была возможность привезти его домой.
Если бы только он был более убедительным, подобрал нужные слова, проявил хоть капельку сочувствия. Тогда его младший брат точно был бы здесь, рядом с ним, и они вдвоем наслаждались бы завораживающим видом пылающей природы.