ПИСЬМА Э. ШТЕЙНБЕРГАк родным и друзьям, несколько деловых писем
В этом разделе помещены письма Эдика Штейнберга к родителям (1954, 1966), сохранившиеся в архиве матери Эдика Валентины Георгиевны Штейнберг-Алоничевой, попавшие к нам после ее смерти, а также отдельные письма Эдика, черновики, которые сохранились в моем архиве (при не обязательно сохранившихся и найденных ответах). Что же касается объединенной переписки Эдика Штейнберга, то копии переписки с И. Халупецким я получила из Праги. Письма Эдика к В. Воробьеву в начале 90-х годов передал Эдику сам В. Воробьев, копии писем к Ф. Светову мне передали из архива Общества «Мемориал».
Э. ШТЕЙНБЕРГ – МАТЕРИ И ОТЦУ
Письма Эдика к матери из Тарусы, где он поселяется вместе с отцом, вернувшимся из ссылки. После смерти Сталина Аркадий Акимович надеялся вернуть свой дом, построенный им здесь еще до первого ареста и конфискованный советскими властями. В. Г. Алоничева остается в Москве, ибо ее скромная зарплата заводского экономиста является единственным средством для пропитания семьи и аренды жилья в Тарусе. Друзья и коллеги по профессии – поэты-переводчики, в частности Вл. Бугаевский, – начнут отдавать часть своих заказов на поэтические переводы Аркадию Акимычу, так как до реабилитации печататься под своей фамилией он не мог. Судя по письмам, скудный, суровый материальный уровень жизни являлся для семьи нормой существования.
Таруса–Москва, 1954
Здравствуй дорогая мама.
Приехали мы очень удачно, правда, с комнатой, но ничего, уже очень хорошо устроились. Жив, здоров и чувствую себя прекрасно. Ловлю с Борисом и папой рыбу.2
Здесь прекрасная школа, так что Борис сможет учиться. Правда, с финансовыми делами очень плохо, но мы не горюем.
Как здесь хорошо и красиво. Видел наш дом и теперь могу представить, как мы много на этом потеряли.
Папа нашел здесь много друзей. Жарили шашлык и варили уху. Мама пришли нам 200 рублей, так как я представляю положение отца и Бориса критическим.
Крепко тебя целую. Передай привет Саньку и скажи ему, что я скоро приеду. Передай привет бабушке и дяде Шуре, Марине, Александре Николаевне.
Привет из Тарусы!!!
Здравствуй дорогая мама. Очень хотел иметь особую переписку относительно моей жизни и так же знать твои добрые советы.
Здесь в Тарусе я начал по-новому жить и думаю эту линию жизни так и в дальнейшем гнуть. Многое рассказывать не буду, но все-таки кое-что расскажу. Я начал по-настоящему учиться, и успехи пока не хорошие. Самостоятельно еще и очень плохо, но прохожу некоторые слабости в учебе, например, алгебры, геометрии, русского языка, а так же начинаю проходить курс немецкого языка.
То, что ты для меня сделала, за это я не расплачусь и всю жизнь. Теперь я понял хорошие и плохие черты жизни, и из моего вывода я все-таки могу назваться человеком.
Теперь я напишу немногое о Борисе. То, что ты дала, это повело возбуждение в нем эгоиста, а отец всячески поощряет его. И не знаю, что его ждет в дальнейшем, но, если этому не воспротивиться, будут плохие результаты. Не знаю, отец понял это или не понял, но он ничего не делает. А вот если ты мне не веришь, то можешь спросить у Ясика и у Бориса Свешникова, которого ты очень хорошо знаешь и который на меня произвел очень хорошее впечатление. Мама очень прошу тебя задуматься над этим и поговорить на эту тему с папой. Не знаю, может и мое мнение о нем ошибочно, но все-таки ты меня немного послушайся.3
Начал немного рисовать, и результаты не плохие. Борис С. просил меня не бросать это дело, и не знаю, что из этого получится, но я его послушаюсь, это мне ничего, кроме пользы, не даст.
А главное все-таки это я пишу о Борисе, и на эту тему поговори наедине с Ясиком и послушай его.
Здоровье мое хорошее и так же самочувствие, набираюсь сил, чтобы начать по-новому жизнь. А насчет папы, то я всячески прислушиваюсь к его советам, но все, что ты мне дала, это только еще воскресило крепкую любовь к тебе. Но пока до свидания, крепко-крепко целую, и обязательно напиши мне ответ.
Передай привет Саньку, а также поцелуй за меня мою бабушку, и Зину, и Пелагею, передай привет всем кого я знаю, а у Мокшина обязательно узнай адрес Бориса Козловича, об этом я тебя очень прошу.
Здравствуй дорогая мама. Пишу тебе маленькую открытку. Очень беспокоимся о папе и о тебе, что вы ничего не пишете. Папа, как уехал, даже не напишет письмо. Очень беспокоимся о нем, не заболел ли он? Мама пришли мне сапоги и кепку. Все полилось. Скажи папе, чтобы он не забыл краски. Все здоровы. Крепко целуем.
Здравствуй дорогая мама.
Решил написать тебе письмо. Все идет по-прежнему. Все здоровы, и у всех самочувствие прекрасное. Мама все полилось, и мне, а также Борису, не в чем выйти. Очень прошу прислать ему резиновый клей и мне сапоги, которые дал папа.
Теперь об учебе. Я тебя очень прошу, если ты можешь, достань мне билеты для подготовки к экзаменам. Скоро экзамены, и об этом я много думаю, чтобы не испортить себе лето.
Отец нам прислал деньги и письмо. Мы получили. Очень большое спасибо ему. Пришли сапоги и клей, не откладывай ни на один день, а то будет поздно. У нас сейчас идут дожди со снегом. Много воды, как осенью.
Как ты себя чувствуешь? Передай привет родным. Очень крепко целую, твой сын Эдик. Целую всех. Передай привет товарищам, может, у Санька есть билеты.
Привет из Тарусы!!!
Здравствуй, душа Тряпичкин. Помнишь, как мы с тобой по трактирам шаромыжничали?
Пап, ты забыл письмо. Очень тебя ругаю. Совершенно одуревший человек.
Получили твои деньги и письмо, большое спасибо, а то у нас финансы пели романсы. Пьем молоко каждый день, мы берем у одной весьма хорошей женщины. Туруску затопило, а на Оке по берегам много воды. Скоро пойдет лед. Снег еще не стаял, но он на краю гибели. Очень много воды. Какая гнусная погода. Школьные дела хороши. Каникул нету. Чувствуем себя хорошо. Приезжай скорей, с тобой весело.
Целую крепко, Эдик. Крепко целую Ясика. Пускай он скорее приезжает. Спасибо ему за телеграмму. От меня крепко его обними.
Привет из Тарусы!!!
Здравствуйте мои дорогие папа и мама.
Все благополучно, получил ваши две пары сапог и письма от папы. За четверть у меня три тройки, сорвался на контрольных работах (физика, химия и алгебра), остальные все четверки. Уже с новой четверти у меня будут все четверки, кроме алгебры. Уже получил по русскому 4, физике 4, алгебре 4.
Жалко, пап, тебя нету, а то бы ты перепечатал мне на машинке билеты, которые нам дали 1 экземпляр на класс. Придется списывать. Ну ничего.
Поздравляю, пап, тебя и крепко целую (за твои хорошие дела), очень рад за тебя. Пап, возьми у Ясика гитару, а то я очень скучаю по ней. Скажи, что я свое слово сдержу, в четвертой четверти у меня будут четверки. Очень хочу его увидеть, пускай скорей приезжает.
У нас наполовину сократили программу на экзаменах. Лодку я нашел у одного бакенщика, шут ее знает, какая она, приедешь – посмотришь.
Феодосий что-то темнит с пропиской. Что будет – не знаю.
Еще раз пишу, чтобы прислали резиновый клей. Крепко целую вас обоих и Ясика. Остальным передавайте горячий привет, и чтобы от меня крепко их поцеловали.
Здравствуй, дорогой папа.
Завтра уезжает Петрович, и чтобы ты не забыл, прошу мне привезти 100 грамм кетовой икры.
Здравствуйте, мама и Борис.
Желаю вам счастья в этом году, а, Борис, тебе желаю окончить в этом году 7-ой класс.
Жив и здоров, правда, в каникулы немного поболел. Очень скучаю, зачем я приезжал в Москву? Мам, что же ты мне не напишешь письмо. Прошу тебя написать обо всем.
Крепко вас всех целую. Как Ясик, как у него дела? Передайте ему мое искреннее пожелание, чтобы в этом году ему было хорошо. Еще всех, всех крепко целую.
Начиная с 1961 года Эдик перебрался на постоянное житье в Москву, но каждый год в конце февраля или в начале марта уезжал в Тарусу для работы с натуры. Срок пребывания в Тарусе зависел от его материальных возможностей. Первый раз в своей жизни он хотел провести осень 1965 года и весну и зиму 1966 года на деньги, заработанные не службой сторожем или истопником, а от продажи собственных картин. Г. Д. Костаки, Е. Нутович, Г. Сапгир были первыми покупателями его светлых метафизических пейзажей-натюрмортов. Дав ему мизерный задаток, они собирались оставшиеся деньги перевести в Тарусу. Этих денег он так и не дождался. И в марте 1966 года он переехал в мою однокомнатную квартиру в районе метро «Аэропорт».
Милая мамочка, как дела в Москве, в плане дома нашего, как ты себя чувствуешь, как Акимыч, Танька? Все вы здоровы и что уже скоро весна, так лямка и тянется. У тебя день рождения, прости меня. Это у меня опять отвратительно, слушаю радио – это суд (суд над писателями А. Синявским и Ю. Даниэлем. – Примеч. Г. Маневич). Русские тем гениальны, что терпимость, порой доходящая до глупости. Но это все, что у нас творилось, творится и, видимо, будет в этом плане до бесконечности, – это отвратительно и гнусно. Их осудят, правда, нас уже осудило существование наше и, конечно, человек подвешен и кто-то этим руководит – плохо, когда Бога нет.
Милая мамочка. Ну, немного о том, как здесь. Много работаю, с ужасом думаю, что и места не хватит выложиться. День ото дня один и тот же, но это мне нравится. Я спокоен, как никогда. Сколько это протянется, Бог его знает – хорошее долго не бывает (тоска). Всю зиму пишу птицу, никогда не думал, что Александров подарит мне эту наглядность – эта тема трогает меня. Ну, увидишь. Чувствую физически хорошо, совсем отучился пить, тут выпил – плохо стало. Таруса место – Слава Богу, хоть сбежать можно куда-нибудь.
Поедет Люда в пятницу, если не забыл Акимыч, положить мне клею и сухих белил, они у меня на стеллаже, передай ей. Еще к этому куску, метра 2 или 3 холста. Костаки, шут его знает, не хочет деньги выслать, не знаю, что и подумать. Это все неприятно, потому что дрова кончились и топить нечем.
Может быть, приеду дня на два в Москву, ближе к концу месяца. Так, проветриться. Если тебе неудобно звонить ему – то не надо. Я сам, еще подожду и позвоню отсюда. Мамочка, очень поздравляю тебя, хочу, чтоб было все, как хочешь ты, ну что хорошо – то тебе. Акимыча поцелуй, передавай ему сердечный привет. Как насчет Радули? Все ведь так. Увидишь Борю Свешникова и Олю, от меня привет. Акимыч, может быть, приедет.
Здравствуй, мамочка.
Вы там болели с Акимычем, наверное, уже поправились. Приехал Гена и все мне рассказал, так как он звонил и говорил с отцом.
Что у меня? Только-только стал с симпатией работать, а то все остальное суета сует. Чувствую себя очень хорошо, немного скучно, но на сегодня основное – это работа, и я до бесконечности спокоен. Неохота никуда выезжать, ни выходить и только хоть немного, но писать. Пять работ у меня уже готовы, остальные девять скоро кончу.
Мам, у меня тут кончаются дрова, еще недели на две, а потом? Что, мать, делать. Я бы переехал в Москву, но знаешь, весна – когда можно, и я это время давно люблю, поработать с натуры, да и за два месяца кончить то, что у меня здесь. Мамочка, если это реально, я знаю, что грош нет, то ради Бога выручи меня. Это первое.
Теперь месяц я прожил, и гроши у меня кончились. В общем, февраль, март да плюс дрова – можно ли это вытянуть. Если ко мне придут гроши, то я тебе их перешлю – но знаешь, не делиться нельзя. Теперь, мамк, у меня кончается материал, если бы еще (мать, извини меня за наглость) 15 тюбиков белил и по пять флакончиков лака – ты, может быть, мне вышлешь в Тарусу, и обязательно (у меня там огромный холст) надо завернуть в него, он мне тут нужен. Попроси отца положить мне клейку.
Может, выберусь к тебе на день рождения, если меня не будет, то хочу, чтобы ты мило прожила следующий год, и целую тебя. Я бы позвонил, но гроши! В общем, видишь, это меня беспокоит до жути, не могу выбраться. Эти два месяца очень важно быть здесь. Теперь ты можешь перезанять деньги до 10 числа 27 рублей, а потом получишь деньги от Нонки (это Витина пенсия). Это надо срочно сделать.
Целую Акимыча, пускай работает, а то скоро лето. Мать, ради Бога сделай чего-нибудь. Обними Танечку, соседям большой привет.
Крепко, крепко тебя целую.
Э. ШТЕЙНБЕРГ – Г. МАНЕВИЧ
С марта 1960 года после целого ряда многократных предложений Эдика выйти за него замуж я дала согласие на совместное существование, еще не зная, насколько оно будет долгосрочным, и он переехал в марте 1966 г. из Тарусы ко мне, в мою квартиру на Часовой улице, в районе метро «Аэропорт».
Летом я попала в больницу. Дни, проведенные там, оказались проверкой наших отношений.
Гале Маневич, 13 палата.
Лапка родная, очень волнуюсь, без тебя гнусно. Машка бегает и кричит. Быстрей поправляйся, очень, очень прошу тебя. Ладно? Как дела? Буду ждать ответа. Напиши подробно, если врач будет настаивать, чтобы ты полежала, то домой не рвись. Как-нибудь Бог поможет. Что тебе нужно, напиши. Поговори насчет уколов. Я тебя очень-очень люблю, знаешь.
Привет от Ирки и В.Г. Карандаш в пакете.
Гале Маневич, 13 палата.
Лапонька, ничего не знаю, как ты? Ради Бога, хоть пару строчек, если можешь. У меня хорошо. Сегодня после тебя у Кристины. Очень, очень волнуюсь, никаких сил нету без тебя, может быть, скоро выберешься отсюда.
Лапка, очень тебя люблю, очень, очень.
Ради Бога ответь чего-нибудь.
Гале Маневич, 13 палата.
Лапка, знаешь, если завтра состояние твое улучшится, то надо выписываться. Будем говорить с врачом. Бессмысленно лежать в этой больнице. Приехали ко мне В.Г. и Танька, я не работал, только все вымывал очень хорошо, уборную тоже очень хорошо. Завтра может быть достану работу, с утра надо позвонить. Утром поеду к тебе и попытаюсь поговорить с врачом и из больницы позвоню. Может завтра ты выйдешь. Хочу сообщить твоим родным, очень беспокоюсь, нам, Лапка, жить, а это может попортить нервы. Я хоть сегодня выспался и чувствую себя хорошо, только вот без тебя. Я и не думал, что будет так плохо, как щенку, которого топят. Кристине не звонил, не могу пока. Даже если ты выйдешь, проси, чтобы тебе не закрывали больничный лист.
Лапонька моя не волнуйся, очень люблю тебя, и когда ты придешь. Целую крепко, твой Эд. Большой привет от В.Г. и Таньки. Что тебе нужно, скажи мне, а то я не знаю, что тебе нужно.
Гале Маневич, 13 палата.
Лапонька родная моя, не знаю, когда и в каком состоянии ты выйдешь. Если так как вчера, я уже не могу. Я получил гроши 24 рубля, очень мало, и был в такой прострации, ни сил, ничего. Два дня уже так. Только водка, да и то, кроме головной боли и слабости, нет ничего. Видел вчера Кристину, они ничего не взяли. 20-го числа кто-то приедет, но не знаю. Домой пришел поздно, часа в 2. Хорошо, что еще сюда заезжал днем. Машка так радуется, когда я появляюсь, так трогательно это делает, плакать хочется. Только, что читаю твою записку, маленькая моя, – это жутко, но, слава Богу, что ты еще смогла написать. Когда я шел к тебе вчера, то встретил Володю Максимова. Он увидел меня и поперся со мной, не знаю почему. И, слава Богу, я еле пришел к тебе. «Вокруг света» ушел в отпуск. Завтра туда поеду, все узнаю. Родная моя, выходи ради Бога, у меня сил никаких, выздоравливай побыстрей. Пришла телеграмма от Леночки и Саши, они днем завтра приедут, и я уеду отсюда. После тебя сразу зайду на Васильевскую и потом сообщу вечером. Лапочка родная, очень, очень люблю, целую крепко. Привет от Машки. Напиши мне все как есть и не волнуйся. Сегодня возьму себя в руки, и все хорошо будет – прелесть Галка. Люблю Лапоньку очень, очень. Не могу без тебя, целую крепко. Твой Эдик. (Я буду ждать записку, если ты не можешь написать, попроси кого-нибудь, очень прошу.)
Э. ШТЕЙНБЕРГ – М. ГРОБМАНУ
1
Дорогой Мишка, привет.
Получил от тебя письмо, взял его у Ирки неделю назад, все было некогда заехать к ней. Я так замотался, что просто трудно куда-нибудь выбраться. Проработал я немного, старик, сил нет, да и той терпимости, какая у меня была, тоже нет. Положение у меня идиотское со всех сторон, месяц, два ничего не делаю, а только скоморох, да и то только в пьяных ситуациях. Знаешь, туда-сюда, да от себя никуда. Вот и все. Да хомут, ты знаешь какой. Наверное, еще от всевозможных пьянок.
Кого я видел и с кем общаюсь. Да, пожалуй, ни с кем. Видел раза два Борю Свешникова, один раз Холина с неразлучным Сапгиром (у этой идиотской женщины, у которой веки помазаны изум. зеленью или кобальтом зеленым, которая живет на Каляевской, и зовут ее Алена, эмансипированная блядь, да, говорят, еще переводами занимается). Там был еще Саша Аронов с каким-то сочинителем песен. Они все пели песни, а я пил водку. Песни были плохие, и я напился, и послал Игоря к е<…>не матери. Вот, старик, где я был. Я подумал, почему ты мне не устроил это знакомство давно, когда ты был еще в Москве. Видел Воробья и Аниканова, они в маразме, и в страшном маразме. Написал две картинки, одна «Сказание о граде Китеже», да вторая «Вода и девушки», и кучу рисунков, из которых есть некоторые, как мне кажется, удачные.
Да, еще вдруг у Харитонова собрались художники, всех ты, видимо, вместе не видел. Толик Зверев, Саша Харитонов, Дима, Воробей и я, плюс тетя Нюра. Мы собрали на бутылку, тетя Нюра дала нам прелестную закуску, ну, выпили, еще надо выпить, денег нет. Старик, все вместе собрались, пророки, такое впечатление у меня сложилось, я что-то наблюдал за всеми, но, знаешь, юродство неподдельное, все просто так. И что же, денег нет, выпить хотят все, но денег нет. Что никто не стоит бутылки, и все работают, как волки, да только одну бутылку нужно, и неужели никто не подаст эту бутылку? Кончилось тем, что оценивали работы Саши, он молодец, за месяц много написал, вся стена увешана. Работы очень хорошие, он прелестный художник, знаковая такая неповторимость.
Теперь немного о делах. Был я в МОСХе, так нахально пришел просить денег или еще чего-нибудь. И вот что мне ответили, перевыборы прошли (правда, Тышлера выбрали в правление, он лежит в больнице, у него инфаркт), и молодежью будет заниматься комитет ВЛКСМ Москвы, вот, Мишка, какие дела. Я, конечно, еще пойду и туда, но бесспорно, ничего не будет. Они будут, видимо, устраивать персональные выставки, я так слышал, а потом принимать в МОСХ. Ты удрал, и это прекрасно, воздух хороший, и пахнет во всяком случае не падалью, что гниет. Знаешь, человек просыпается, и у него вместо конечностей дьявольские атрибуты, выдумай сам, что это. Скоро шабаш там, его все откладывали, но он должен быть, что будет потом, это надо спросить у Сальвадора Дали или у средневековых учебников, которые по ереси. Нравственность еще можно рифмовать или повторять много раз, только человек родился и умер, вот и все. Отрезок от смерти к жизни есть, мне думается, что это суть человеческая. Я никогда не верил в миф, Христа, что-то есть такое, к черту эту ситуацию или ситуации. Конечно, я не могу позволить себе что-то из ряду вон выходящее, все-таки суть человеческая остается даже в хорошем проявлении или в каком-нибудь другом, потому что есть бесконечность проявлений, эти действия прелестны и жизнеспособны. Знаешь, все хорошо. Вот нельзя мириться, да и можно. Потом, лет много, да и тебе много, и надо кусочек заложить, наверно, это мы и делаем. Художник одно из двух – или скоморох, или первосвященник, такова жизнь, старик, а искусство это не тебе объяснять, что это такое. Ну, Бог со всем.
Вот позвонила Ирка, она часа через два приедет. Если бы у нас был дом, где мы могли работать, наверное, это было бы здорово. Мишка, Игорь мне не пишет, я ему напишу и дам твой адрес. Привет тебе от В. Г. и от Сережи с Руд (у них болеет сын, и они очень несчастны).
Крепко тебя обнимаю и целую.
P.S. Боря с Галей в Тарусе. Он работает там, нужно устроить свои формальные дела, и я их не видел. Будешь писать мне, пиши на Ирочку или заказным письмом, боюсь, что соседка просматривает письма.
2
Привет, старичок.
Пришла Иришка, и я вспомнил, что тебе кучу времени не писал, и вот почему. Ты знаешь, старичок, что у меня дома просто плохо. Акимыч нашел даму и решил жениться на ней. Мать в горе, и не тебе мне объяснять. Дядя мой запил, и вот, старик, такие ситуации. И у меня не было времени не только писать тебе письма, а просто возможности что-то в эти времена делать. Очень и очень плохо, Мишка, что я жил и общался с горем матери и своего дядьки. Так вот, прости меня, ради Бога, за молчание. Вот не мои дела, которые стали моими. Когда ты приедешь, то подробности узнаешь. <…> Дядя мой больной алкоголик, и очень тяжелый, и его бросила его семья, он единственный брат моей мамы, а мама никогда никого не бросит.
Я написал за это время 7 картинок, сделал кучу рисунков и гуашей, некоторые во весь лист ватмана. Это мало, но что-то есть. Да сделал работу для журнала «Вокруг света», 7 рисунков, и в ноябре я получу деньги.
Немного общался с Сашей Харитоновым, он прелесть и хороший художник, но то, что он делает за последнее время, не очень мне нравится, но одна картинка, «Белый король», прелестна и удивительна. Сегодня он пьет, а завтра работает, он прелесть. Толя Зверев где-то на даче, Дима тоже. Борю Свешникова не видел кучу времени. Борух все тот же. Я работал как-то, пришли Володя Пятницкий и Курочкин. Скажи им, чтобы они что-то делали, а то просто, извини меня, Мишк, мне было противно. Володя Яковлев в больнице. Так что время его живопись сгубило. Можно простить и время, и жизнь эту пакостную, это все было и будет. История, а что, можно и это простить? Я кое от чего отказался, что мне нравилось, и не жалею об этом. Самое главное, мы родились и умрем. Вот относительно конца мало кому доступно мыслить, а подумать всем обязательно. Религии должны быть в нас, и, чем более они разные, тем прелестней художник. А люди – они ни в чем не виноваты и получают то, что хотят. Не знаю, поймешь ли ты это, я-то уже знаю, что это такое, и я, Мишка, так одинок, ты мне поверь. Кинулся или кинусь куда-то в жизни – не знаю, а только когда это получается, то давай плоскость, да и то я очень долго не могу сразу оставаться с холстом, хотя долго работаю над картинкой. Вот у меня картинки стали без всякого названия. То, что есть в них, так это я лечу, как проклятый, мимо всего, что для меня было ценно, и вот так будет, видимо, всегда, но это страшно, старик. У тебя, не дай Бог, что будет похожее на это. А впрочем, это бред, совокупность фактов и историй жизненных переложить на атрибуты живописи и решать все разом относительно жизни и смерти, только для меня уже этот отрезок стал мал.
Иришка твоя очень похорошела и повзрослела как-то внутри. Она прелесть и хороший тебе друг, береги ее. Она просто, без всяких но, к тебе хорошо относится, да и ты, старик, тоже стоишь многого, это тебе не комплимент, а это есть на самом деле. Я ничего, а так все просто, просто, старик. Да, я завел знакомство с журналом «Вокруг света», не только с худ. редом, а в основном с лит. отделом, и если мой приятель оттуда не сбежит (он очень приличный человек), то ты сможешь там что-то сделать, если захочешь. Борух там сделал рецензию на одного графомана – Алдана Семенова, и она будет напечатана в октябре. Галя Маневич тоже взяла работу там.
Приезжай скорее, Мишка, и привези мне оттуда что-нибудь, можешь привезти местную азиатку, я с ней с удовольствием буду спать и постараюсь ее влюбить в себя. Азиатки, наверно, прелестны, когда молоды. Постарайся привезти помоложе, а если эта дама не согласится ехать ко мне, то скажи, что она права и нельзя покидать отчизну нашу, дай ей понять это, а мне привези пожрать местных плодов, а дама, которая не захочет покинуть родину, пусть отберет для меня самых лучших плодов. И передай ей, старик, что ученье свет, а неученье тьма, только тьма лучше, и это, ты скажи ей, самое благо лучшее для жизни, эта тьма.
Мишка, я очень хочу тебя видеть, вот и все.
Крепко, крепко целую тебя. Прости меня за ошибки, твой Эд.
Привет тебе от мамы.
Вот композиции моих последних работ, все масло.
3
Милый Мишка.
Приезжать в Москву мне нет никакого смысла, время здесь в Тарусе для всего, чем для меня является сегодня, – прелестно. Я много работаю, очень много, и выезжать в большой город не хочу. Прости, старик, мне нужно поприсутствовать в этом и обнять тебя. Поздравляю тебя издали, вижу пространство, где ты выставлен, и кучу мудаков, и кучу прелестных людей, наших единомышленников. А вообще все суета сует. Социальная сторона выигрывает, ну и что? Бумага, на которую можно все, все приобрести, а потом от сего сойти с ума. Сумма, с ума и решетка.
Ну, о себе. Знаешь, если бы ты приехал и сам посмотрел, загляни после всех общений, и здесь, я говорю, истина – рыба – грибы – чтиво, что хочешь. Милый старик, я тебя очень люблю, твой Эд.
Женушке привет и поздравления.
4
Милый Мишка, привет.
Знаешь, был в Москве и ни черта, ни тебя не видел, и ни звонка. Почему? А черт знает. Суета сует. Прошло время, старик, и письмо охота тебе написать. Я в Тарусе, и было бы мило видеть тебя здесь. Приезжай, голубчик, тут выпал снег, зима, в доме тепло. Орет приемник, и проигрываются пластинки, черт знает в какой раз. Приезжай, старичок, почетным гостем в Тарусе будешь, да и отдохнешь.
Что у меня, ты сам знаешь, а тут, пока я не начал работать, занимаюсь грунтовкой холстов (много), но скоро сяду трудиться на благо себя и Господа. Вот и все новости. Знаешь, прелестно сидеть далеко от шума городского и даже, представь себе, ничего не делать. Ну, старичок, и все. Милости просим.
Целую тебя, твой Эд.
Привет супруге твоей и всем, кому ты захочешь передать от меня поклон. Если сам не появишься, то черкни письмецо.
5
Целую, старик.
Получил от тебя открытку. Голубое слишком манит. Здесь все по-старому, с твоего отъезда никого не видели, кроме И. Холина, посудачили на кухне. Достали твою работу и смотрели. Вот и все. У нас наступает зима, у меня от этого тонус чуть-чуть повыше. Так что «работай, работай, ты будешь с уродским горбом, за долгой и честной работой, за долгим и честным трудом». Правда, Блок хорошо сказал? У нас сейчас Е. Ар., я узнал твой адрес и пользуюсь моментом.
Дай Бог тебе счастья и любви на новой географии. Пиши. Целую Ирочку и твоих детей. Твой Эдик. Галочка целует всех.
Приписка Г. Маневич: Целую крепко всех вместе и поодиночке каждого. Галя.
Э. ШТЕЙНБЕРГ – И. ХАЛУПЕЦКОМУ4
Москва–Прага и Прага–Москва, 1970–1977
1
Дорогой Jndrich!
Большое спасибо, что помните меня, за подарки, они ценны, что из Праги и что у Вас. При этих омерзительных ситуациях, что есть и что будет, трудно сказать, но такова жизнь человечья.
Нужно ли ее поправлять? Я то не знаю, но вижу, что хамских позиций АНТИХРИСТА – не поправишь. Мы с самого рождения обмануты, и можно было не существовать – но только вера, что время Антихриста скоро пройдет, и не только очень лично, а пройдет на всех географиях, спасет. Я часто вспоминаю Вас, рассказываю здесь в России о Вас всем. Когда я начал работать, я никогда не думал, что я кому-то нужен, для кого я работаю. Потом стало понятно, что для себя. Приходят люди смотреть работы, что-то говорят, иногда покупают – но это пустота (не в философском плане) – физиология. Вы один из первых людей, встретившихся со мною, я Вам поверил, увидел, что Вам культура нужна, что Вы верующий человек, и я Вас очень часто вспоминаю и люблю Вас. Ходили слухи, что Вы больны, если это так, то выздоравливайте скорее ради Бога, и все будет хорошо.
При всех мерзостях у Вас есть что-то, чтобы сохранить культуру и веру Вашей страны. Посылаю Вам картинку из последних, не знаю, хороша ли для Вас будет. Расставил много работ и выбрал эту. Очень хотелось с Вами встретиться. Вам все передаст Яна – она добра, и я ее знаю давно. Может, Вы станете друзьями с ней. Большой поклон от моей жены. Если Вы знаете авторов книги (Переписка М. Цветаевой с Тесковой), передайте им большое спасибо.
До скорой встречи.
2
Милый Эдик.
J. Chalupecky дал мне для тебя письмо. Я постараюсь его перевести, однако с самого начала извиняюсь, что не сумею точно передать изысканный оригинал.
Милый Э. Ш.
Только сегодня (в чем я сам виноват) я получил Вашу картину, и сейчас вечером я смотрю на нее. Она меня поразила: Вы проделали великий путь с тех пор, когда я был у Вас – и путь, надо сказать, полезный. Знаете: Вы художник, Вы весь художник – каждый, кто у меня видит Вашу старую картину, долго и с почтением ее осматривает. А я уважаю волю, с которой Вы поднялись над писанием, хотя оно для Вас могло бы стать шуткой, но Вы картину конструируете из цветных пространств, из геометрий, структур. Это опять картина, крепкая и точная – даже не надо было помещать в нее символический крест. Ваша картина говорит только контурами и цветами больше, чем может сказать символический знак, который всегда уже принадлежит к языку понятий, не выражениям искусства. Меня привлекло также, что местами Вы соскабливаете цветной слой до самого голого холста. Как раз сейчас состоится в галерее, которой я руковожу, выставка Владимира Копецкого (его первая выставка); он против всех правил комбинирует и контрастирует перспективный рисунок, фон, которым часто является только банальный узор клеенки.
Но все это чепуха, я могу Вам сказать только: пишите, пишите, пишите все время, даже после обеда и вечером, Вы не ошибетесь, Вами руководит добрый гений искусства и, чем больше Вы будете писать, тем лучше будете писать. (У Воллара однажды спросили, как жили импрессионисты. «Мастерская до обеда, мастерская после обеда», – ответил Воллар.)
Я пришлю Вам каталог выставки Копецкого.
Но все-таки я с чем-то не согласен. Это уже не касается Вашей работы, а чего-то дальше. Эта картина очень, очень печальная, и Ваше письмо так же. Это не правильно, это совсем не правильно. В конце концов, всегда должно найти в себе силу, чтобы смеяться – надо всей нищетой и глупостью вокруг себя, над уничтожением и над смертью. Я не умею все это объяснить Вам, но печаль – это признанный проигрыш. Человек упал от земной тяжести. Но если я прав, знаю ли я, что я прав, знаю ли, что я с правдой, с жизнью, с Вселенной (и потому и из чего другого писать картины?), я имею право смеяться надо всем тем, что идет с неправдой, смертью и ничтожеством. Вы думаете, что Господь смог бы создать мир из скорби? И человек живет только для того, чтобы участвовать в деле созидания.
Я отослал Вам книги; автор последней – голландский художник Henk Peeters, принадлежавший к одной из самых знаменитых групп европейских абстракционистов пятидесятых годов ZERO-NUL, едет теперь в Москву. Он Вас посетит. Это очень хороший человек.
Время от времени я посылаю книги и журналы. Однако книг мало, Москва большая, и Вы все там взаимно не встречаетесь. Чаще всего я посылаю Янкилевскому, Кабакову и Яковлеву – это все прекрасные художники, может быть, вы к ним зайдете и посмотрите книги и журналы, чтобы от них было больше пользы.
Яна привезет Вам номер французского ревю Opus International, где напечатаны наши статьи о русском искусстве и где находятся тоже Ваши репродукции.
Мир мал, и даже Вы узнали, что я болел. Два летних месяца я провел в больнице, но сейчас уже все в порядке, и, хотя мне в этом году исполнилось уже 60 лет, я бегаю по белу свету все так же, как раньше, и часто смеюсь. Очень мне хочется опять повидать Вас, я надеюсь, что это желание сбудется.
Сердечный привет Вам, Вашей жене и друзьям.
Милый Эдик,
будет ли тебе что-нибудь не понятно, покажи письмо Нее, она прекрасно разбирается в моем русском языке. Пан Халупецкий очень милый человек. Мне было приятно с ним познакомиться.
Я надеюсь в мае быть в Москве, потом все тебе расскажу. Я ему звонила, как только получила картину, но он потом уехал из Праги, так что сумел взять ее только на днях. От меня (и от моего сына Павлика) большой привет Гале и вообще всем. Тебе спасибо. Яна.
3
Дорогой Эдуард Штейнберг.
О картинах писать трудно. Когда я был у Вас (как это уже давно!), я много не говорил и не знаю, что из сказанного сумела моя переводчица понять, однако я Вас понимал, и Вы меня тоже понимали. Я пишу это письмо и осознаю, что на самом деле я с художниками никогда не разговариваю об искусстве – о картинах, да, обо всем на свете, но не об искусстве. Много лет тому назад, в 1943 году, умер художник-сюрреалист Франтишек Яноушек. Он был на 20 лет старше меня, но в последние годы его жизни я был его ближайшим другом, мы встречались не меньше раза в неделю, летом вместе ездили в горы, в его мастерскую я ходил все время. Несколько лет тому назад один молодой человек писал о нем свою диссертацию, и пришел он ко мне. Спрашивал, какие были художественные взгляды Яноушека. Я посмотрел на него с удивлением и должен был сознаться, что этого я не знаю. Нет, об искусстве мы с Яноушеком никогда не говорили.
Мы начали разговор о том, что хорошо и что плохо, как раз в монографии об этом Яноушеке, которую я кончил писать осенью прошлого года, я попробовал все это объяснить. Существуют добро и зло, жизнь и смерть, однако все эти противоположности есть только на поверхности, в плоскости. Но искусство открывает третий размер, который не имеет названия: образно выражаясь – это размер глубины. Противоположности жизни и смерти итд, в искусстве не исчезают, никакая диалектика Гегеля тут не имеет места, они существуют дальше, даже с какой-то странной наглядностью. Только за ними находится еще что-то совсем другое – глубина.
Очень мне хотелось бы повидать Вас, очень. Может быть, мы с Вами скоро встретимся. Если приеду, приеду как частное лицо, даже не член Союза. Союзом художников у нас опять руководят люди, которые сидели там в пятидесятые годы, а я не стану к ним поступать – чему они и обрадуются.
Это все не важно. Это все только на поверхности. Работа – это глубина, и я счастлив, что Вы и Ваши московские друзья продолжают писать. Я все время занят, много пишу и много вещей изучаю; мои друзья-художники тоже работают, и их немало.
Госп. Пеетерс из Голландии, посетивший Вас, один из самых знаменитых европейских художников – вообще это прекрасный человек. После его последнего путешествия в СССР я с ним еще не говорил; меня очень интересует, что он скажет, когда мы с ним опять в Праге встретимся (нам ведь уже тоже запрещено выезжать на Запад).
Сердечно Ваш.
Дорогой Эдик и Галочка.
Посылаю Вам тысячи приветов и очень, очень по Вас скучаю.
4
Дорогой Jindrich.
Получил Ваше письмо, спасибо за маленькую реальность. Трудно говорить об искусстве, да и нужно ли, а та глубина, о которой вы говорили, это не что иное, как наше существование и наша борьба за право носить лик в себе Того, кто нас создал. Слишком большая метафизика зла. И вот, что интересно, не знаю, я это испытал на себе и постоянно испытывал – это узнать, что же такое и Кто был распятый и как бы Он поступил в данной ситуации. Мне кажется это и есть тот знак, та глубина, которой все подвластно. Вся культура, все ценное и актуальное в любое время – это оттуда. Эта ситуация делала людей.
В картинах я вижу тоже – отделить существование человека от его работы нельзя. Лет десять назад я принес в Союз свои работы, был выставком – меня срочно загнали в комнату, чтобы остальные не видели, что я принес (это было при Хрущеве). И вот, что я увидел, страх – подлый биологический страх – был на этих несчастных, – и все стало ясно, никогда при этих системах все, и дворник, и художник, если они люди, обречены – или тюрьма или сумасшедший дом, лучшее – это полная изоляция. Вот Распятие дает или приближает нас называться людьми.
У нас умер Юло Соостер, которого Вы знали. 46 лет, перед смертью он написал замечательные работы. Страшная штука жизнь – говорил Сезанн, полный оптимизма. Х.. с ними с этими союзами – они безумцы, и еще чего-то хотят.
Если приедете в Москву – дом мой к Вашим услугам, и, конечно, найдем переводчика. Я все сделаю, что в моих силах, с радостью и любовью к Вам. Пока посылаю фотографии с части моих работ за 1970 г. Картины выживают меня из квартиры. Большой поклон Вам от Кабакова и Володи Янкилевского.
Сердечно Ваш
5
Милый Эдуард.
Огромное Вам спасибо за картину! В то же время я дома читал книгу – перевод с французского о безнадежной надежде – и вид на Вашу картину для меня навсегда останется связан с этой бесконечно печальной книгой, а все-таки в ней есть что-то странное: в конце концов настоящим остается лишь Осип – все время вокруг него как будто заполнено провидениями. Вот видите, это весь мой оптимизм. Св. Августин говорит «Не выступай публично, внутри тебя обитает правда». На место «правда» Вы можете сказать «действительность». Внутри себя Осип был самой действительной действительностью. А те несчастные вокруг? Ваша картина, хоть она бесконечно печальна, все-таки является образом надежды.
Яна передала мне, что у Вас есть большие проблемы. Я надеюсь, что нам вместе удастся хоть немного Вам помочь.
Кроме того, я ее попросил перевести часть моего «Московского дневника», который касается Вас, а также отрывки о другом «белом» художнике – Вейсберге. Я не знаю его адреса, знаю только, что он живет где-то на Арбате. Будьте любезны и передайте ему.
Я надеюсь, Вы оба будете довольны.
Я передаю сердечные приветы Вам, Вашей супруге, Вашим друзьям.
6
Дорогой Jindrich.
Ваши письма пришли вовремя. Москва представляет образно «вокзал», где все сидят на чемоданах и ждут отправки поезда или скорее это состояние города и жителей из романа А. Камю «Чума». Ваши письма, это главные герои – они врачи. Но спектакль кончается, и зрители расходятся, ни Илюша, ни Володя, ни я – не поехали никуда – а взяли вещи, даже не стали ждать отправки поезда. Вот и славный конец. Думаю, что болезнь кончилась. Два дня тому назад я был у Ильи, ему стукнуло сорок лет – и как будто все прошло. Там был и Володя, с которым все нормально. Дай Бог.
Милый мой друг, наша русская история чудна, она вызывает вопрос, на который нету ответа. Достоевский сказал, что красота спасет мир, – это мог сказать русский, живший всю свою жизнь для и ради истины, мог сказать бы так от увиденного чуда и от Веры в Того, перед Кем мы все в ответе. Наша история не только вопрос – она страшна своей видимой стороной. В эту историю можно верить – умом ее не понять. А причина того, что все взяли чемоданы и никуда не уехали – это что-то общее для русских: уехать нельзя – это некрасиво. Хотя и страшно не уехать. Вы напомнили простую истину о тех, кто вредят не телу, а душе. Есть замечательная личность – это П.А. Чаадаев, друг А.С. Пушкина, его первый наставник. Это русский философ. Когда он садился на корабль, который его вез из России, он и не думал возвращаться назад. Блестяще образованный, удивительно нравственный и глубоко верующий христианин вернулся и опубликовал несколько философских писем. Письма произвели ситуацию разорвавшейся бомбы. Автора взяли под надзор. Потом общество объявило его сумасшедшим. Он умер в Москве, не встречаясь ни с кем, даже с друзьями. Он писал, что у нас, в отличие от других христианских народов, – нет истории, все в каком-то кривом зеркале. Мы являемся нацией, чтобы преподать очень важный урок – как не надо жить. Правда, кончаются письма оптимистически – у Спасителя все нации равны. Я иногда думаю, что время нашей истории навек остановилось. Теперь о себе. Я много работаю – пишу большие холсты, превращая комнату в набитый ящик. Галя тоже трудится. В издательстве «Прогресс» будет издаваться антология чешской поэзии, у меня там знакомые, и я хочу предложить стихи Иржины.
Ваша статья пользуется успехом и хорошо переведена, и за все Вам большое спасибо. Поклон Иржине.
Очень Вас люблю.
Ваш Эдик.
Поклоны Вашим друзьям и Колларжу, Кафке, Шетлику.
7
Дорогой Эдуард.
Ваши письма в чешском переводе я получил на самом кануне отъезда Гали, поэтому я отвечаю Вам по почте.
Галя увозит фотокопию статьи и три полезных книжки – можете их одолжить также остальным нашим друзьям-художникам. О многом мы с ней разговаривали, но об этом она наверно доложила Вам.
Вы пишете мне много хорошего о своей работе. Но на самом деле я не знаю, почему благодарите и хвалите меня. Мы находимся на одном корабле и это естественно, что держимся друг за друга.
«Пустота, постепенно заполняющая все» – это существенный опыт современного искусства. Первым почувствовал его Маллармэ, и с тех пор возвращается все чаще и чаще. Ив Кляйн хотел подписать голубое небо… Самое трудное, однако, вступить из этой пустоты обратно в мир: снова создать линию, пространство, формулу. В этом совершенном новом начинается новая история. Я считаю, что у современного искусства есть громадная историческая задача. И как раз поэтому ему в этом современном мире приходится так нелегко.
Многие, живущие на Востоке, с завистью смотрят на Америку и Западную Европу, какие есть там жизненные условия и возможности у современного художника. Но ему приходится за это платить, и не мало. Это общество старается завоевать его – и при этом оно остается обществом старым, и как только ему удастся завоевать его, оно деформирует в его искусстве как раз все новое. Оно усваивает новые формы этого искусства, но устраняет причину и смысл его. Новый Завет говорит о том, что человек должен опасаться не тех. кто вредит его телу, но тех, кто вредит его душе. Это очень простая правда.
Эмиграция? До войны я хотел эмигрировать, и тогда это для меня не являлось никак трудным. Снова я хотел эмигрировать опять после войны. Сейчас давно уже не могу. В Праге пока создался совсем особенный духовный климат, которого мне на Западе не найти. Я был там много раз, побывали там и все мои друзья – пражские художники. Они ездили туда с удовольствием и всегда опять рады поехать туда. Однако жить там? Почти никто из них не решился. Откровенно говоря, только один значительный из молодых художников уехал (Секал), но не по политическим причинам, он старался этим уходом решить частные проблемы. Конечно, не решил ничего. От проблем человеческих и художественных человеку никуда бежать нельзя. Инженер или врач наконец могут продолжать свою работу везде. Но художник? Даже если московский? Духовный климат русский до того специфичен, что только в редких случаях тот, кто воспитан в нем, может жить в другом климате. Стравинский и Кандинский до самой смерти создавали из того, что привезли из России; Шагал после отъезда из Витебска стал конвенционным художником; Ларионов и Гончарова практически кончились; Илья Зданевич совсем потерял почву под ногами; может только Габо и Певзнер эмиграцию вынесли, но собственно дальше уже никак не развивались. Сможете представить Малевича как немецкого гражданина? Во все в это сейчас входит вопрос еврейский. Значение Евреев заключалось и заключается как раз в том, что они являются диаспорой. Их вклад в европейскую культуру, как только они покинули гетто, громадный – только из Чехии происходили Гуссерль, Малер, Фрейд, Кафка; почти всю современную европейскую философию создали евреи и полуевреи. Но чем стали бы Гуссерль и Малер, Бергсон и Пруст, и т.д., и т.д., и т.д., если они родились бы в Израиле? Жить евреем среди неевреев – это мучение, но плодотворное мучение (гитлеровская Германия все-таки являлась исключением).
В Чехии почти уже нет евреев. Их или убили, или их остатки в большинстве выехали. Мало кто, наверно, сознает, какой вред этот факт приносит чешской культуре. Они были другие – но как раз поэтому их недостает.
И вы считаете случайностью, что современное авангардное искусство у вас делают почти одни только евреи? Если Вы уйдете, Вы оставите после себя художественную пустыню – и чему там поможете (в случае, что вообще сумеете дальше развивать свои идеи)?
Положение, в котором вы живете, не окончательное. Вообще в этом мире нет ничего определенного, и в наше время тем более. Сколько лет тому назад являлись американские негры меньшинством, которым пренебрегали? В течение десяти–пятнадцати лет их положение существенным образом изменилось.
Вы должны выставляться в мире, ездить туда, иметь возможность конфронтации своего мышления и своей работы с мышлением и работой других. Но прежде всего Вы должны сохранить свое мышление и свою работу. И что касается выставок и путешествий – до них дойдет. И я уверяю Вас, что Вас примут не с сожалением как «бедных русских евреев», а с уважением как настоящих современных художников. Об этом свидетельствует и то, как приняли мой «Московский дневник».
Если хотите, покажите это письмо также другим.
Много приветов Вам и Гале.
Жду с нетерпением Ваших сообщений.
8
Дорогие Эдуард, Илья и Володя.
Очень трудно и опасно советовать кому-нибудь в положении, столь серьезном, и мне хочется поэтому поделиться с Вами снова и по возможности полностью своим личным опытом, и прежде всего опытом своих друзей-художников.
Все мы посещали в 1960–1970 годах Запад, часто и на довольно длительный срок. Всех нас приветствовали там от всего сердца, главным образом после 1968 г. И наши произведения начали появляться на их выставках, их покупали, печатали. Всем нам нравилось бывать там и хотелось бы ездить туда опять. И у всех была возможность решить, оставаться там или нет. Все нашли бы там друзей, получили стипендии. И все-таки не остались там. В настоящее время их жизнь дома, на родине, так сказать, не отличается от вашей, но они не жалеют о своем решении. Галя посетила превосходную мастерскую Эвы Кментовой, но эта художница в этом году с начала весны реставрирует старые картины на одной башне (не в Праге), и на свою художественную работу у нее не остается времени. Ей скоро 50 лет, и в течение прошлых лет она еще смогла заработать деньги, чтобы устроить эту прекрасную мастерскую. Те, кто моложе, уже не успели заработать. Эва Сендлерова, рисовальщица, которую я очень уважаю, работает в мастерской в гнилом подвале, и ее заработки минимальны. И, поскольку у нее родился ребенок от персидского студента, который живет в Париже и который любит ее, она и сейчас ездит ежегодно с ребенком в Париж. Она говорит хорошо по-французски и по-английски. Однако само собой разумеется, что всегда возвращается домой.
Дело в том, что все мы установили, что, и если нам дали бы на Западе лучшие условия для нового старта, мы с трудом смогли бы продолжать там работать. Мы ведь отсюда, привыкшие к этому климату, и в нем мы живем. Это другой климат, чем на Западе. Иногда в нем труднее дышать. Но что поделаешь? Водопроводчик, зубной врач, математик или пианист могут заниматься своей работой в любом месте в мире. Может, обязательно, они скучают по дому, но они выживают. А художник?
Несколько чешских художников эмигрировали. За границей адаптировался единственный – он ушел сразу после окончания Академии и свою работу, собственно, начал только там. Что касается других – в исключительных случаях у них бывают выставки в Западной Германии (в настоящее время в художественном смысле она ничего собой не представляет); ни в одном мировом художественном журнале я не читал сообщений об их работе, тем более не видел репродукций. Они, наверное, зарабатывают больше, чем те, кто здесь остались, но это им не сатисфакция. Кроме того, нам каждого из них недостает (есть единственное исключение – эмиграция здесь была неудачной попыткой решить личный кризис). Есть другие, которые дома преждевременно умерли, – от них осталось пустое место, и мы все время о них помним. Об эмигрантах этого не скажешь. Они производили современное искусство каким-то неличным, «мировым» образом, и поэтому они могли с этим методом уехать куда угодно, однако как их искусство было лишним у нас, так оно оказалось лишним и везде в другом месте. (Так же у нас есть такие «космополиты».)
Большая невыгода всех вас заключается в том, что вы никогда на Западе не бывали и, значит, не могли убедиться, смогли бы вы там как художники существовать. Однако латинская пословица говорит: если человек хочет сохранить свою жизнь, то не должен терять ее смысл.
И еще одна вещь, может быть, самая главная. Здесь, в этой громадной мировой драке, свидетелями которой мы все, к сожалению, являемся, важно в ней понять, почему мы живем, что является нашим единственным счастьем и несчастьем? И не сторожат ли они чего-то, что намного важнее всего, почему и из-за чего они дерутся? И не хотят ли они часто злоупотреблять этим ради своих целей, которые не наши цели?
Эдуард, я все еще нахожусь не в Праге, поэтому Вашу картину я пока не видел. Спасибо большое. И стихи Ирины я тоже пошлю из Праги. Однако не стройте себе иллюзии, это современная поэзия.
Сердечный привет Вашей хорошей Гале, всем Вам и всем нашим общим друзьям.
9
Дорогой Jindrich.
Получил от Вас весточку, после приезда Гали из Праги.
Полтора месяца я не писал (ни одной картинки). Была у меня работа по оформлению спектакля. Очень устал, работа эта отняла много времени и сил. Денег заработал мало и очень работой не доволен. Заставляли переделывать много раз, потом сняли оформление, только остались мои куклы. Я плохо лажу с людьми, очень трудно схожусь, лгать трудно, вот и приходится (когда я работаю в театре) как-то превращаться в черта, хоть черт был бы настоящий, а то черт, одетый в советский мундир. Потом я уехал из Москвы. Был в замечательном месте «Оптина пустынь» (центр русской православной истории и культуры). Туда рвался перед смертью Л. Н. Толстой, но не доехал. Знаменитый побег Толстого из именья «Ясная поляна». В Оптиной пустыни захоронены братья Киреевские – основоположники славянофильства. Туда приезжали и жили К. Леонтьев, В. С. Соловьев, Ф. М. Достоевский, А. Ахматова, художники К. Малевич, Татлин, Л. Бруни. Ахматова как-то написала в 1973 «А в Оптиной мне больше не бывать».
Жил там и похоронен замечательный старец Амвросий – его книга «Похождения странника» переведена во многих странах. После Оптиной, я уехал в старый русский город Ветлугу. В 6 км от Ветлуги я жил 10 дней, решил там купить недорогой домик в деревне. От Москвы 12 часов езды, а на самолете как в Прагу. Буду (если выживу) жить и работать там летом. Галя приехала, и мы собрались все у нас – выпили за Вас, за всех наших друзей, за корабль, на борту которого мы все находимся. За наши дела. Все согласились, правда это трудный вопрос. Надежда у нас на Шварца 80 %, а остальные 20 % что-нибудь придумаем. Если все получится, то надо сделать монографию и чтоб тексты все писали Вы. Бог нам поможет. Ни о какой эмиграции я и думать забыл – все, что было, я забыл и закрыл уши. Правда, болел этим полгода. Письмо я Ваше показываю и буду показывать всем. Очень прошу Вас, напишите еще раз об этом лично Илье и Володе. Все, что я могу, – это говорить, что этого делать не нужно и что это трагедия. Мне много рассказывала Галя о Вас и о Вашей жизни. Было бы очень хорошо, чтобы Вы выслали сборник стихов Вашей жены 1970 г. У меня есть возможность здесь это перевести. Галя мне много о ней рассказывала. «Московский дневник» перевели на русский, и его многие прочли. Благодарю за теплый прием Гали. Напишу всем письма. Вы передайте от меня всем поклон, и что мне очень захотелось со всеми познакомиться и приехать в Прагу. Кафку и Шетлика я видел один раз, они были у меня много лет назад. Скоро у нас с Галей будет возможность пригласить к себе.
Мы получим 2-х комнатную квартиру. Свидимся ли, опять уповаю на Господа.
Колларж, если приедет, я уже нашел 2-х переводчиков, которые будут с нами неотлучно.
Крепко Вас целую.
Поклон жене.
Послал Вам подарок – Вы все поймете, в какой я прекрасной форме.
Еще раз целую, Эдик.
От всех Вам привет.
10
Здравствуйте мой дорогой Indrich.
Пользуясь приездом Яна и пишу Вам.
У меня большие бытовые изменения. Переехал в новую квартиру. Это двухкомнатная квартира с большим коридором и кухней, да еще и центр Москвы. Из одной комнаты я сделал мастерскую. Переезд был трудный, вывез из старой квартиры целый грузовик работ – даже не знаю, как там все умещалось. Потом пришлось делать большой ремонт, который продолжался два месяца. Потом Галю дважды клали в больницу, и она до сих пор не может поправиться. Этим можно объяснить мое молчание. Я только сел за работу. Слава Богу – все кончилось.
Теперь о делах московских.
У русских есть поговорка – что Бог ни делает, все к лучшему. «Но вот это лучшее». Выслали А. И. Солженицына, уехали В. Максимов (Вы его видели у меня), А. Синявский – это писатели, композиторы А. Волконский и А. Рабинович, поэт И. Бродский, философ – Аксенов. Что за страна? Только стала восстанавливаться традиция русской культуры – а она опять выбрасывает своих детей. Такова история России. Русские – это любовь ко всем – только не к себе. Ну ладно, выживем. Господь нас не оставит. Мы залезли внутрь себя и там правда – это помогает жить и не лгать. И история еще не кончилась, и выезд наших писателей напомнит Западу, что русские поплатились за свои грехи 50 лет назад огромными жертвами (за 50 лет 60 миллионов человек) и как танки входили в Прагу 5 лет назад. К сожалению… Обо всем надо напоминать таким способом. На Западе просто сошли с ума. У нас с чехами одна беда, и мы давно стали умнее. Поразительно то, что русские оказались в худшем положении. И опять я говорю: Бог нам поможет. Что еще – радостно, художники много работают, никуда не хотят уезжать. Пивоваров сделал поразительные успехи, Илья много поработал, да и остальные. Ян Вам расскажет. Он хороший и славный человек, и с замечательной головой – как голубь из мира света. Книгой я занимаюсь, пока что будет трудно сказать. Вот и все, не знаю хорошо ли. Я Вас очень люблю, помню и надеюсь, что Вы приедете ко мне – я теперь имею возможность принять Вас у себя. Спасибо Вам за то, что Вы есть. Галя передает много приветов.
Если не трудно – напишите нам.
(Новый адрес – ул. Горького, дом 12, кв. 76/А, тел. 229-01-48 Штейнберг Э. А.).
Большой поклон своим близким и всем друзьям.
Целую Вас и люблю. Спасибо Вам за все.
(Мне исполнилось в марте 37 лет, и подарки из Праги пришли прямо в день рождения.)
11
Милый Эдик.
Твоего ответа нет. Я больше не надеюсь на цветные репродукции, но не хочу сдаться черно-белой репродукции твоей картины. Как я тебе уже сообщил через Вику, присланный снимок сделан на мягкой бумаге, его нельзя печатать. Мне нужна или хорошая копия на более твердой бумаге, или негатив. Все остальные фотографии у меня уже есть, я их отправил, и зависит только от издательства, как долго они захотят ждать.
Желаю всем всего наилучшего в Новом году!
12
Дорогой Эдик.
Размеры моей корреспонденции становятся настолько невероятными, что никак не успеваю писать и отвечать. Извините, пожалуйста, что я не отвечаю на Ваши письма. Вместо писем отправляю к Вам своих друзей. Надеюсь, что они обрадуют Вас больше писем. Недавно навестил Вас профессор Корнельского университета, занимающийся русским языком и литературой, Гибиан: на самом деле это чех, происходящий из еврейской семьи, которая бежала от Гитлера. Он человек очень простой, милый и хороший. В СССР он попал в рамках обмена между советскими и американскими университетами.
Поздравляю Вас с новой квартирой, но еще больше с тем, что болезнь Гали не так опасна, как мы все опасались – если врачи откладывают операцию, речь, наверное, не идет о том, чего надо бы бояться.
Я радуюсь тому, что Пивоваров держится. Я ведь собственно видел всего несколько его первых картин нового этапа, но уже тогда я поверил в него. Передайте ему много приветов. Я послал ему две книги: вторую, наверно, не получил.
Об отъезде Волконского и Рабиновича я узнаю только из Вашего письма, мне от этого становится печально. Самое главное, Господи, чтобы хоть не оставались в Израиле. Израиль – большая романтическая мечта, но, откровенно говоря, с культурной точки зрения она до сих пор оказалась совершенно бесплодной. Но что в культуре значила и значит еврейская диаспора в Европе!
Вы пишете о грехах, за которые необходимо расплачиваться. Это мне напомнило статью, которую я написал сразу после последней войны о гитлеровской Германии – под влиянием посещения уничтоженного варшавского гетто. (Тогда там было лишь громадное пустое поле с небольшими холмиками, поросшее сорняком с мелкими желтыми цветками.) В статье я написал, что этот ужас нельзя сваливать на одну немецкую нацию. Немцы ведь являлись и являются европейской нацией, и то, что здесь случилось – в этом виновато что-то, свойственное европейской цивилизации, что и причинила Европа сама себе. Конечно, мою статью нигде не напечатали. Однако, думаю, что я был прав. Европа виновата. Надо с ней быть осторожнее! В настоящее время европейская цивилизация является опасностью для всей нашей планеты.
За Илью я не боюсь. Но что с Володей Янкилевским, который хотя высоко интеллигентен, вынослив и талантлив, бывает, как я опасаюсь, под влиянием опасных депрессий. Как раз его последние работы были самыми лучшими.
Сердечные приветы Вам, Гале и всем друзьям.
13
Здравствуйте, дорогой Индрих.
Поразительные ситуации произошли буквально за короткое время (за три недели). Пишу Вам подробно. На окраине Москвы, на пустыре состоялась выставка группы художников. Оскар Рабин и другие – всего 24 человека. Выставку разогнали власти, в том числе досталось двум иностранным журналистам. Выставку разгоняли водой, машинами и бульдозерами. Неплохая ситуация – в иностранной печати так и было озаглавлено «Бульдозеры – против художников». Я это все видел и мог сравнить это с разгоном демонстрации водой из западной хроники. Машины гонялись за людьми, люди стояли, группы иностранцев смотрели, вытаращив глаза, и разбегались в стороны, страшно, паскудно – и одновременно смешно. Потом картины начали вырывать и бросать в машины, увозить в милицию. Ну что сказать, шум стоит в Москве до сих пор. В эту историю вмешался даже президент Форд, он об этом так и сказал нашему министру Громыке при встрече. Художников задержали, потом был суд, их приговорили за хулиганство к разным наказаниям. <…> Через день всех отпустили и разрешили устроить выставку в Измайловском парке, которая, как обещали власти, откроется в воскресенье. Первый раз власти были растеряны, но эти сплетни из иностранной прессы. Вот коротко об этой истории.
Я думаю, что это лучшая картина Оскара Рабина. Во всяком случае после этого скандала что-то должно произойти, что один Бог знает.
Нашей группе предлагали участвовать в этой выставке – но никто на это не пошел, и я могу сказать это только за себя – к этому отношусь крайне отрицательно, прав ли я? Но что эта ситуация замечательна – потому, что существует Советская власть, или это что-то другое? Может что-то изменилось во времени – но не могу понять, не могу представить Сезанна на этой политической акции.
Во всяком случае – это бытовое явление очень актуально, и не только это, может ли художник принять это время – или нет. У меня внутреннее – и это проверено – нет сил ни на что, кроме рисования, от которого и так можно сойти с ума.
14
Дорогой Эдик.
Большое спасибо за письмо. Операция Рабин-Рухин никак мне не нравится – по той же причине, как и Вам. Я знаю обоих. Хочу об этом написать статью во французский журнал «L’arte Vivant», исправить совсем искаженную информацию, которая идет на Западе и современному искусству в Москве вредна.
Поэтому я прошу Вас: пришлите мне следующую информацию: как выглядела выставка в Измайловском парке? И самое главное: если вы принимали в ней участие? (Мне хотелось бы, чтобы этого не было.) По американскому радио там демонстрировалось 70 абстракционных художников (где они, Боже мой, набрались?).
Я пишу Вам пока очень коротко.
Ответ нужен мне молниеносно.
Передаю сердечный привет Вам – и Галочке. Слава Богу, что она чувствует себя хорошо. Вы пишете «пока». На этом свете все существует пока.
Я немного освободился от множества работ, скоро напишу Вам больше. Это дело просто очень спешит. Надеюсь, что о Яковлеве там нигде не было сказано ни слова… Ваш Х.
15
Дорогой Индрих!
Стараюсь рассказать о выставке, о том, что я сам видел. Была изумительная погода, было выбрано замечательное место. Огромные толпы людей пришли на ту выставку. Эту выставку разрешили после скандала, который произошел на пустыре за 2 недели. Участников выставки было 68 человек – из них группа Оскара Рабина, а остальные молодые художники прямо с улицы, которые примкнули к этой группе. Сама атмосфера была удивительная, царили покой и торжество. Многие работы молодых художников я видел сам в первый раз, а ситуация, при которой состоялась выставка, ставит проблемы следующие. Авангардных выставок у нас нет с 20 годов, и поэтому открытие этой выставки приобрело символическое значение – и, конечно, тут заслуга Рабина огромна. Правда, никто не ожидал, что эта выставка состоится. Думаю, что тут сработало время. Даже перед открытием выставки все чего-то ждали. Слава Богу, все обошлось. Может, после что-нибудь будет и художникам позволят показывать свои работы более свободно. О художественной стороне этих работ трудно сказать. Во-первых, большое столпотворение народа не давало возможности смотреть работы. Но те, что мне удалось увидеть, не были в прямом смысле абстрактные. Помимо группы Рабина, на выставке преобладал плохой экспрессионизм. Правда, были и исключения.
Лучше художники Москвы, на мой взгляд, и не думали выставляться на этой выставке. Не было никого из школы «Сретенский бульвар», ни Яковлева, ни Краснопевцева, ни Вейсберга, ни Свешникова, ни Шварцмана, и не было даже Плавинского. Я и не думал выставляться. И к такого рода выставкам всегда относился отрицательно. Если промелькнула моя фамилия в западной передаче, то это был мой брат – художник из группы Рабина. Судя по Вашей реакции, Вы правильно оценили сложившуюся ситуацию и саму выставку, которую не могли видеть.
В общем, авангардная выставка без авангардистов.
Крепко Вас целую.
Большой поклон Вашей жене.
От Гали много приветов.
16
Милый Эдик.
Я посылаю тебе один каталог с многими картинками; он, правда, из 1970 года, но остается совершенно новым – я листаю его и вижу, что с тех времен в мировом искусстве совсем ничего не случилось. Это на самом деле глубокий кризис.
Я надеюсь, что ты уже видел те два больших каталога, которые я привез в Москву.
Я уже написал Вике, что часть фотографий, которые вы мне прислали, не годится перепечатывать. Это касается в первую очередь цветных снимков – они на плохом, старом материале. (Речь идет о фотографиях Вейсберга и твоих.) Поэтому я написал издателю, чтобы он послал по твоему адресу и по адресу Вейсберга цветной материал. А поскольку я не знаю, что и как на снимках получится, прошу вас сделать следующие снимки:
1) Вейсберг – избранная картина.
2) Ты – избранная картина.
3) Булатов – картина на морском берегу.
Я надеюсь, что из этих трех я смогу выбрать. Сделайте, пожалуйста, от каждой картины три снимка с разной экспозицией и непроявленные пришлите их мне в Прагу: у нас тут специальная фотослужба, и при ее посредничестве я отправлю их производителю – он сам их проявит. Но таким образом все, к сожалению, очень затянется. Поэтому я прошу Вас сделать фотографии и отправить их по возможности побыстрее!!! Публикация всей этой толстой книги задержится только из-за этого снимка!
Спасибо за слова хвалы текста о Дюшане. Вы говорите, наверное, о том, что с французского перевела Наталья. Я послал другой, очень длинный текст на чешском языке о Дюшане Вике и, кроме того, доклад о моем посещении Москвы и окончательную версию текста для Пропилээн-Кунстгешихте. Что касается последних двух материалов, мне очень хотелось бы, чтобы Вика перевела их вам, и я быстро узнал ваше мнение – раньше, чем они будут опубликованы. Первый из этих текстов на английском языке уже находится в Италии, и другой переведен на немецкий в Берлине – наверное, оба уже в типографии, и Ваши замечания я смог бы включить в корректуру. Поэтому я прошу скорого ответа, мне важно знать, если, по вашему мнению, оба текста в порядке.
(Видите, какая у меня богатая переписка – мне нужен целый секретариат!)
Я пока послал Жигаловым два своих текста, опять о Дюшане, один на французском, второй – на английском. Может быть, что они переведут их. Мне очень хотелось бы, чтобы вы знали о том, что я пишу. Мне думается, что атмосфера искусства Праги и Москвы в настоящее время очень близки друг другу: поэтому обо всем, что чувствуем и о чем думаем мы, должны знать также у вас.
Я не знаю, успеет ли Вика перевести все тексты, которыми я ее закидал. Если она не успеет перевести тот очень длинный текст о Дюшане, который мне важнее («Искусство и трансценденция»), чем те три, находящееся у Жигалова, я пришлю им французскую версию, чтобы Наталья поработала над ней.
Оба Жигаловы очаровали меня. Существует мало людей, до того нежных и с таким ярким интеллектом, как Наталья. Поэтому я очень рад, что их картины очень интересны. Но, к сожалению, фотографии Толи опять никчемны.
Если я в ближайшее время не попаду в Москву, надеюсь встретиться с ними в Праге. На весну следующего года я обеспечиваю жилье для вас обоих, Кабаковых, Янкилевских, Пивоварова. Если это удастся, в следующем году последовали бы другие, включая Жигалова.
Я забыл о том, что необходимо, чтобы вы мне (я об этом уже писал Вике) прислали негатив черно-белой фотографии твоей избранной картины. Позитив нельзя качественно перепечатать.
Сердечный привет вам обоим, и вообще всем. Почему ты обращаешься ко мне на «Вы»???
ПРИЛОЖЕНИЕ К ПЕРЕПИСКЕ Э. ШТЕЙНБЕРГ – И. ХАЛУПЕЦКИЙ
Прага–Париж, 2009
Дорогие Галя и Эдик.
Прежде всего хочу очень поблагодарить Галку за очень интересные воспоминания о Халупецком. Читала с большим интересом. Статья очень важная и нужная. Спасибо.
Я сейчас с доктором Томашем Гланцем готовлю издание писем Халупецкого и работаю в пражском архиве, где письма хранятся. Мне нужно разрешение. Писем Эдика здесь больше, чем вы публиковали. От вас, художников, я уже разрешение получила. Хватит Эдику написать: я согласен с изучением и публикацией переписки с Халупецким. Разрешение выдается для Dr. Milena Slavicka и Dr. Tomas Glanc.
Огромное спасибо.
Дорогой Эдуард!
Передаю вам огромные приветы от Милены Славицкой, которая также просила передать, что ее очень обрадовала последняя публикация Галины, в которую вошла и ваша переписка с Индрихом Халупецким.
Мы вместе с Миленой работаем над публикацией материалов, касающихся поездок Халупецкого в Россию, его контактов с художниками, его переписки, статей на эту тему и т.д.
В этой связи нам необходимо Ваше разрешение на доступ к Вашей переписке с Халупецким и на возможность ее публиковать. То, что было у Халупецкого, хранится в пражском литературном архиве. Вы могли бы, пожалуйста, такое разрешение кратко сформулировать и послать?
Спасибо. С уважением и приветом,
Дорогие Милена и Томаш!
Большое спасибо, что наконец вспомнили замечательного человека Индриха Халупецкого.
Я смогу дать разрешение на публикацию моей переписки с И. Халупецким, если получу Ваше заверение, что все письма будут опубликованы полностью, без купюр, как это себе позволил сделать журнал «Русское искусство». А также если в этом издании будут присутствовать материалы о нем, то я бы посоветовал чтобы текст Гали, написанный без адреса в стол, нашел свое место. Благодарю, что в этот раз меня не забыли. Жду ответа.
P.S. Ответ вы можете послать на э-мейл моего соседа.
Дорогой Эдик!
Спасибо за письмо и согласие. Что касается твоих условий, отдельные письма будут опубликованы без всяких купюр, но будет ли возможно опубликовать все письма, зависит от размеров предполагаемой публикации, т.е. от финансов.
Что касается воспоминаний Гали, мы их с удовольствием опубликуем, но необходимо, чтобы было подобных воспоминаний от разных лиц несколько, хотя бы пять-шесть.
Сердечный привет Гале. Ее текст мне очень понравился.
С наилучшими пожеланиями Милена Славицкая.
Дорогая Милена!
Халупецкий – тот человек в истории, который не нуждается в экономической зависимости. Хочу напомнить, что его две последние поездки в Москву осуществились за его собственный счет совсем не богатого человека. Я к нему не относился как к информатору или популяризатору русского искусства.
Он был для меня больше чем друг. Между нами возникла духовная близость, и я ему обязан тем, что сегодня называется Эдик Штейнберг. Первый был мой отец, второй он. Если финансово невозможно опубликовать всю нашу переписку, то я бы хотел из нее и его и мои письма выбрать сам. Это не наглость, а любовь к тому времени и Индржиху. Времени оккупации Праги, когда не было свободы и у вас, и у нас – но была внутренняя свобода, о чем говорят наши письма.
Что касается не написанных о нем воспоминаний других художников, то, видимо, демократия отменила пространство памяти. Они целеустремленно, без оглядки бегут вперед, превратившись в ловких спортсменов.
Э. ШТЕЙНБЕРГ – В. ВОРОБЬЕВУ5
Москва–Париж, 1975–1985
1
Дорогой Борода.
Пришел я пьяненький от гостей, заглянул в ящик, и там письмо. Было 2 часа ночи, ключа у меня от ящика нет (последнее время достаю письма из ящичка линейкой, и вот твое письмо). Из дальних стран я получаю письма, но они какие-то относительные, вроде как бы для истории, что-то вроде пейзажей Клода Лорена или Коналетто, и никаких вопросов. Твое письмо заставило меня влезть во время – а это уже вопрос, и потом растянуло ночь, заплакал, заплакала Галя – спасибо, старина!..
Может тут кусок жизни – этот кусок откололся, – но это было подлинное время и подлинное пространство, в котором мы находились и жили. Мне скоро сорок лет. У меня взрослая дочь (поступила в институт), собака, завалена квартира картинами, и Галочка – единственный мой зритель, да география, на которой мы родились и находимся, имеющая имя Россия.
Правда, святые говорят, что земля – это гостиница для переезда куда-то. Русские вообще склонны отмеривать жизнь от конца – жизнь без начала, без конца, нас всех подстерегает случай. Но гостиницы бывают разные, и нужно, конечно, иметь терпение – а это очень много – чтобы качаться, как маятник в часах. Но в этом пространстве, куда мы заброшены Господом, есть что-то великое и малое, и обязательность перед обязательным и неизбежным. В этом и есть человеческая свобода, данная Богом и принятая человеком.
Один из первых русских, что вернулся в Россию, сказал, что любовь к Родине – великое чувство, но есть еще более великое, это любовь к истине. Он вернулся в Россию, чтобы умереть. Это был Чаадаев.
Те русские, что раскинуты по белу свету, и особенно наши современники, поставлены на голову, а это – безумие! из которого трудно выйти. Господь всем помогает – это я знаю по собственному опыту, и не надо этого забывать – иначе все – соблазны, которые так процветают, и вот трагедия, как с Леной Строевой. Бедный Юра, как он будет один с больной дочерью! Не дай Бог ему еще больше озлобиться!
Найди его, Борода, и помоги. Это будет тебе утешением в твоей ситуации.
Мне иногда звонит из Парижа Женя Терновский, мой старый друг. Мы с ним были очень связаны последнее время. Говорят, он стал очень важным. Ты мне напиши подробно, может это и не так. Правда, он был всегда здесь без штанов, а изображал короля.
Последнее время, как ни странно, я встретился с художниками, и они стали моими друзьями и единомышленниками. Мне повезло в плане художественном. Я не одинок. Ни один из них никогда не шел на поводу у спекулятивного времени, и выполняли долг, как дети, перед чем-то высшим и перед собой. Там очень трепетная любовь, я их люблю как людей и художников.
Вот картина моей жизни, которую я имею.
С 1969 года я ушел сознательно от той псевдохудожественной ситуации, о которой я думал позитивно. Так ли это было? Но жить так я уже не мог. Захотелось поучиться дышать как художнику и человеку. Что из этого получилось – не знаю. Ты видел мои последние работы 1972–1973 годов.
В Москве продолжают открываться выставки. Была выставка 162-х человек. На мой взгляд, странно, очень много скверного сюрреализма, да попытка приблизиться к современному искусству. Удивительно то, что нет никакого внимания к тем достижениям культуры, которые русские всегда имели. Запад кормится тем, что у нас было в 20-е годы, а сегодня русские даже не обращают внимания на то, что лежит под ногами. Ну, это долгий разговор. Я думаю, что это факт социальный и художник что-то большее, чем время. Даже то, что ты мне прислал, а это хороший образец Европы, старик, мне очень не понравилось. Я даже не мог понять, кто сделал это сочинение, мужчина или женщина, и все высосано из пальца. Вкусы буржуа не меняются ни в какое время.
Старик, ты учи язык! Это тебе поможет лучше изучить культуру Франции. Ты узнаешь о той русской культуре, которая переехала в Европу в начале века, а это ведь очень и очень много. Это поможет в работе.
Сердечный привет Анне. Я ее помню. Она очень хорошая. Жаль не был на твоей свадьбе. Побывал бы – удивил бы твоих французских родственников. Очень рад за тебя – она хорошая баба.
Большой привет Коренгольдам. Если они будут в Москве, то пускай зайдут. Алику – он замечательный композитор – поклон. Я с ним познакомился у Володи Янкилевского и был на его концерте. Вот кто важный, наверное, так это Володя Максимов! Увидишь его так и скажи от Эда и Женьки, он ведь меня знает давно, помнит ли?
Дай Бог, старина, увидимся, а если невмоготу этот рай, то, конечно, надо возвращаться. Тебя целует Галя. Мы очень огорчились, что с тобой не попрощались, но ведь не умерли, значит встретимся! Крепко тебя целую, конечно, люблю и вспоминаю. Храни тебя Бог.
2
Старина, Эд, здравствуй родной!
Не написал сразу, потому что на каком-то вокзале посеял «все адреса», и твой получил от Бори Мышкова на днях.
Начну по-порядку. 2 мая, с пустым китайским чемоданом и в потертом пиджаке, я спустился в Европу, сразу ошеломившую меня невиданной показухой и богатством. И приземлился в неведомом краю, где все наоборот. Слава Богу, я не ночевал на улице, а в мягкой постели в обнимку с Анной. Назавтра я как угорелый австралийский дикарь блуждал в потемках огромного, совершенно азиатского города. Затем нас затащили к венцу в русскую церковь попа Алексея Князева. Был пост, но епископ Георгий, бывший военный летчик 14-го года и совершенно святой человек, разрешил венчание «в порядке исключения». 9 июля в церковь собралась толпа «родных и знакомых», нас поставили под венцы, и я зарыдал! Мне стало страшно. Я был совсем один в кругу чужих и чуждых мне людей. Вечером весь нарядный народ собрался у знакомой бабы с садиком. Там я нажрался как свинья и повалился с попом Алексеем под куст.
После свадьбы наступили постные деньки с авоськой. До отъезда на юг, где постоянно живут родители Анны, я разыскал в Париже кучку русских старичков, давно застрявших в искусстве. Они сразу напугали меня «невероятными трудностями», но я хорохорился и сказал, что у меня их не будет! По прошествии трех месяцев «туризма» я засел красить и написал штук 20 картин среднего размера, потому что 50 отборных картин оставил в Москве, на попечении Ольги Анатольевны Серебряной, не смог их выкупить у государства!
А 15 сентября меня начали бить по морде и в шею! Знаменитый галерейщик Жервис, с которым меня свели, лукаво похвалил мои произведения и отфутболил к Дине Верни, которая «занимается русскими художниками». Мое нежное сердце не вынесло грубости, я начал хандрить. После трех заходов с улицы в галерею Флинкера, Факетти и той же Дины Верни, где меня принимали как ненормального, у меня началась черная меланхолия.
Эд, ты меня знаешь как облупленного. Работаю я много и буду работать, потому что рисование лечит мою жизнь, но как его сдать людям – вот проклятый вопрос! Как сдать «русское искусство»?
Эта совершенно для меня непосильная задача камнем лежит на душе, и чувствую, что один с ней не справлюсь.
Совсем на днях увидел Женю Терновского. Он от меня шарахнулся как от прокаженного, и не узнал, и перепутал. Потом кое-как объяснились, он успокоился и убежал с тетрадкой под мышкой.
Хожу на курсы, учу французский. Язык не лезет в старые мозги, но мало-помалу начинаю строить фразы по магазинам и музеям.
Выставок тьма и потемки, но ничего путного, никаких взлетов. Серость, духовное убожество и показуха. Потом, страшная мешанина от букетов с улицы Горького и дурацких кошек, до наглого «минимализма», где на большом холсте стоит одна точка карандашом и объяснительный текст автора!
В Париже с особой остротой я обнаружил разницу устремлений «московского художества», которое справедливо упрекают в провинциальности и отсталости, и работу местных артистов. Наши сверстники занимаются совсем иным искусством. Например, «абстрактивизм» Немухина здесь изжил себя двадцать лет назад и на сцену явились «фигуративисты» с символическим лицом «арт-нуво» начала века, которых у нас нет. Михайло Шемякин, выставку которого я видел в Париже, попадает в эту струю и хорошо кормится. А других я не вижу, ни «тут», ни «там». Очень много «гиперреализма», но лучшего качества, чем у Булатова или Жилинского.
Мой стиль не переменился. Я продолжаю московскую линию «персон и знаков». Теперь намечается перелом к «чистой, живописной абстракции», но сознание у меня остается всегда «предметным». Сейчас я сделал фото с картин и позднее вышлю тебе в письме.
Ну вот, старина, мой первый отчет для тебя!
От Роберта и Кристины Коренгольдов, которых я видел и на свадьбе, и недавно в Париже, передают пламенный привет тебе и Гале, и Звереву (при встрече), и Акимычу, и Валентине Георгиевне.
Старина, уверен, что увидимся, Москва не за горами!
Галю сердечко обнимаю и прошу прощения, что смылся, не позвонив! Старик, была большая суета и каша в голове!
3
Старик, Эд, привет!
Давно получил от тебя великолепное и длинное письмо – спасибо! А 3 числа сего месяца пришел ко мне г. Марамзин и притащил твои чудные деревенские фотографии; сытая собака под столом, артист в халате, мужик на крыльце, старые бревна!..
Сначала, старый, я начал сочинять длинное письмо о парижской жизни, потом, перечитав, увидел, что написал дерьмо, повсюду «пальцы в небе». Его я разорвал и пишу покороче и, кажется, вернее во всех отношениях.
Вместо «парижских тайн» сразу оглоушу московским событием: меня там, в Москве, обокрали, очистили мой подвал!.. Старый, сидя в далеком Париже, я не могу в точности представить размер грабежа, но один вид погрома бросил меня в черную меланхолию и бессонницу: как быть, что предпринять?
Здесь же я вкусил все сладости жизни. Ездил в Монте-Карло с картиной, купался в грязном море, купил кепку, продал одну акварель за 500 франков, 20 работ отослал в Америку, в галерею какого-то Фогеля-Кляйна.
Ты сказал замечательную фразу: «там все живут на головах», и картинка годится для эмиграции.
Я получил письма из Израиля. Там Гробман, Серкин, Стесин, Галацкий. Сплошная истерия и рукописные самоделки! Галацкий просто стонет, мне легче, я вечно жил в подвале и не обедал по «клубам», а Галацкий потерял квартиру, дачу в Ильинском, «Москвич», семью.
Про Збарского ходят самые фантастические слухи. Одни говорят, что он «главный художник» в Израиле, другие утверждают, что он подался в Америку и пьянствует на задворках «русской общины». Жить тяжело даже отпетым проходимцам. «Русские идеи» на Западе никому не нужны, тут своих идей навалом, и насчет «полной реализации своих возможностей» возникает непроходимый лес. Я боюсь делать скороспелые выводы. Даже в отношении утомленного «академика» Ситникова – а вдруг выскочит в люди! но никаких достижений лично я не вижу.
Наш друг Женя Терновский кормится при русском журнале. Живет в ожидании жены с дочкой, извелся от тоски, но опрятно одевается в галстуки. Его «хозяин» Максимов, которого мы кормили лапшой в Тарусе, теперь походит на бронзовый монумент. Вокруг крутится невообразимый сброд литераторов, философов, политиков, просветителей. Все хотят жрать, все хотят славы, все хотят быть первыми.
Недавно в Париж явился прохвост Глейзер. Не знаю, где он обретается, не видел, но судя по всему, директор «тайт-галери» из него не получится, кишка тонка.
Первым художником здесь идет Марк Шагал, на большие деньги вышли Матье, Сулаж, Буфе, Фолон. Денежные тузы их охотно скупают.
Как говорил проходимец Глазунов: «все одинаково». В здешнем мире огромное значение имеют «левые» – газеты, дома культуры, радио, выставки. Затрудняюсь сказать, что это за звери, но их значение в Париже чрезвычайно велико.
Я не успею писать тебе к Новому Году и теперь поздравляю с Рождеством Христовым и желаю счастья, моя баба присоединяется, потому что давно знает и любит вас.
На этом, дед, разреши закончить сумбурное письмо и понадеяться, что вскорости ответишь.
П.С. Напиши точный размер головы, чтоб выслать кепку наверняка.
Что с твоей мамой, серьезна ли болезнь?
4
Дорогой Борода.
Начну, старик, с того, что я похоронил 10 числа маму. Она умерла в Сочельник, под Рождество Христово, на наших с Галочкой руках. Два месяца я не вылезал из больниц, все надеясь, что это не случится. 14 числа был девятый день ее смерти, день рождения Преподобного Серафима Саровского. Добрый Серафим молится за нее.
Мне стало спокойно, и я сел за работу.
Когда маму отпевали, после крестили мальчика. Знаешь, мы как-то не замечаем знаков, а вот смерть мамы, смерть под Рождество Христово – это день рождения и смерти, это я увидел в час отпевания.
Старина, было много народу: Холин, Мишка Одноралов, и Мика, и Володька Аниканов, который очень плакал. Смерть мамы собрала многих и открыла мне тайну – она была очень добрый человек.
Хорош я был бы, если б оказался где-то и не смог закрыть ей глаза. Это очень реально и можно проверить только собственным опытом.
Я получил от тебя письмо, где ты пишешь, что весь мир принадлежит «левым». Конечно, я не знаю очень многого, но знаю точно, что Господь создал этот мир и пришел в этот мир в образе и подобии человека и мир принадлежит Ему. Никакие идеологии, ни «левые», ни «правые», не могли выдумать ничего более красивого и подлинного, чем Божье создание человека. А когда человек превращается в «человека-бога» – это безобразно и пахнет уголовщиной. Да что говорить, ведь у тебя свой опыт жизни. Мы ведь родились, как сказал вчера мой приятель, после потопа (это, конечно, образ), и это реально для нас, родившихся в России. Я это заметил на разных уровнях духа, и в той же культуре.
Сегодня многие пластические открытия 20-х годов не выдержали время. У Бога нет времени, и только немногое в культуре получает это право.
Возьми Поля Сезанна. Его творения – это подлинные храмовые симфонии, это подготовка смерти к воскрешению. Он это нашел в природе.
Возьми факты его жизни: полная аскеза на монашеском уровне, боязнь греха, работа, как дыхание. Я его творчество больше готов рассматривать не через историю искусств, а через что-то другое. Есть такое выражение «богооставленность», и думаю это применимо к культуре. Сезанн что-то подобное знал, и в этом его величие. Потом время взяло его эстетику и вывернуло так, как могло вывернуть наше дикое время. Сезанн ничего не открывал, а только напоминал забытое.
Чувствую, что трудно работать, но работа для меня акт спасения…
Хотелось бы с тобой увидеться, но сегодня я могу уехать совсем из России, но не приехать к тебе в гости. Это абсурд, но это так. Уехать совсем это страшно. Страшная штука жизнь – как выражался правильно Сезанн! – а здесь земля помогает, и это не абстракция…
Был я на проводах Эдика Зеленина. Коньяк лился рекой. Но коньяк коньяком, но ехать с такими картинками и желаниями в современную Европу может только русский после хорошего похмелья. Места, правда, на всех хватит. Дай Бог ему счастья – счастья, которого нет! На свете счастья нет, а есть покой и воля, сказал А. С. Пушкин.
Как тебе работается, что делаешь? Главное не злобиться. Прими запоздалые поздравления с Рождеством Христовым.
Крепко тебя целую. Храни тебя Господь.
Привет Анне и всем, кто меня помнит. Галочка тебя целует.
5
Эд, дорогой, твое печальное письмо от 17 января получил с большой задержкой в две недели, но отвечаю сразу по получении.
Смерть Валентины Георгиевны меня сразила наповал! Ведь ей не было 60 лет! За что такая преждевременная казнь совершенно святой женщины! А сколько она с нами возилась, кормила, поила, спать укладывала! И людей, совсем посторонних, часто глупых и злых подонков. Старина, здесь я выпью за помин души твоей мамы, а там ты поставь от меня свечу. О ней я буду помнить всегда с огромной благодарностью, пока жив.
В связи с такой «новостью» у меня совершенно пустая голова, «парижские новинки» кажутся полным ничтожеством. Ныть и гнуться – стыдно, а злость давно потухла.
«Как мне работается»? Еще осенью снял небольшое помещение, где варю кашу и крашу. Рядом живет алкоголик, носильщик с вокзала. Он часто заходит ко мне и сращивает: где голые бабы? Точь-в-точь, как наш участковый Коля Авдеев! Я сказал, что рисую «из головы», а он уныло добавил: ну это как Пикассо! Каждый день видимся и выпиваем вместе по рюмке «кальвадоса». Это мой единственный собеседник.
Значит, Эдик Зеленин намылил лыжи в Европу «после большого похмелья» в «салоне Аиды»! Старик, скатертью дорога, места всем хватит, а будет ли счастье?
Лично я тебе завидую, Эд. Ты не один, у тебя есть верные друзья, люди, в достоинство и совесть которых я верю, потому – что знаю всех. У меня таких друзей нет и не предвидится. Во-первых, здесь это «не модно», потому что работают волчьи законы, во-вторых, я – русский художник на чужбине, а значит, одиночество обеспечено!
Ладно, кончаю лабуду!
Старик, обязательно при встрече с Холиным, Микой, Левидовым, Аникановым, передавай мой самый сердечный привет и поклон. Я их всех подряд люблю, особенно Мику Голышева. Это просто образец человечности и дара. Так ему и скажи.
Галю братски обнимаю. Всем Маневичам привет!
Пиши, Господь с тобой!
6
Здорово, Борода!
Поздравляю тебя, твою семью со всеми праздниками, особенно с Рождеством Христовым. Дай Бог тебе то, что тебе нужно и хочется. В общем, как говорил господин Сезанн – работать и продаваться!
У нас прошлый год был очень и очень тяжелым, умерла моя мама, а в конце года умер мой тесть Жозя. Умер и Леша Паустовский. Умерла Мишки Одноралова жена. Остались двое детей на его руках. Так что за один год слишком много событий. Год ведь был високосный. Этот год, 1977 – год Змеи – говорят, год мудрости и каких-то событий, но как сказал Тютчев: «День пережит, и Слава Богу». А у нас прожит целый год, а не день!
За этот прожитый год я много поработал, и кажется, доживу до того, что мне двинуться будет негде, всюду подрамники да холсты, а дальше что? Но это удел художника, а русские художники имеют еще и бесславный конец при жизни.
Наша история художеств – это что-то от подвала, и время этому способствует.
Была огромная, замечательная выставка в Третьяковке, это «Русский автопортрет» от 17 века до 20-го, куда вошел и русский авангард: Малевич, Лисицкий, Ларионов, Гончарова, почти все! У Малевича очень слабый автопортрет (я его назвал «утро нашей родины»), изумительная ранняя Гончарова. Многие художники изображали свои лица с большими зубами – символично! – но я шучу.
Просмотрел каталог парижской выставки, так что об этом знаю. Да, современные Третьяковы – это жалкая пародия! Правда, другого Бог не дал!
А какие сплетни вокруг выставки, похожие на шедевры современного концепта, а мы все картины пишем! Тут слова Гоголя вполне уместны: «скучно на этом свете, господа!»
Старина, что же ты мне не пишешь? Если я не отвечаю тебе, то мы ведь знаем друг друга лет 20, тут не может быть никаких обид. Я очень хочу, чтобы ты написал о своих делах, работе, жизни. Я думаю, что мы увидимся. Иногда у меня бывает отчаяние, и я бы хотел уплыть по Лете, но потом эта работа художника. И нет никаких сил. Тут и там – все дело в себе! Возможность отъезда мелькает, но не уезжать ведь от отчаяния. Вот так, старина. Как представлю себя в Европе, так даже страшно становится. Я ведь идеалист, что делаю в искусстве. Люблю позднего Кандинского, пытаюсь дать знаку, символу то значение, которое они имели в архетипах. И что же? – миру это не нужно! Все сидим в поезде перед катастрофой, и только носы торчат из окон.
Спасибо за заметку. Забавная книжка. Получил массу наслаждений. Обязательно почитай воспоминания об Анне Андреевне Ахматовой. Мне это так близко, это я очень люблю.
Вот, старина, немного о себе. Лето, как это было давно, проловил рыбу у себя в деревне, и с нетерпением жду другого.
Большой привет супруге, знакомым и всем, кто обо мне помнит. Галя тебя обнимает и поздравляет.
Не забывай, пиши.
7
Эд! Здравствуй!
Не кисни, старик! Ты – настоящий художник! Все твое рисование есть подлинное творчество! Конечно – завал! Но, продай все! Учись у Рабина, у него нет завала!
Не жди худшего, когда картины осиротеют, останутся без присмотра и сгинут. Ищи нового Костакиса, продавай все!
В Париже, чтоб кормиться, нужны «ангелочки с крылышками» или картинки «а-ля Буше», побольше секса и навоза. Чтоб протолкнуть настоящее, надо иметь глотку и большие кулаки, пыль в глаза. Павел Третьяков! Это же великий человек! Он и картины, и людей спасал от нищеты и забвения. Таких здесь нет, и не предвидится.
Старик, мне плохо. Разбит, апатия, скука – вот мои постоянные спутники в Париже, мало того, в свои сорок лет я устал и хочется спать, задернув черные занавески. Судьба Фалька, плюнувшего на Запад, совсем не успокаивает. Он получил московский чердак и заказ, и мне переться на брянское болото и раскрашивать заборы лесникам! От постоянной нехватки денег я приспособился фабриковать краски сам, а холсты прошу из Москвы. Красивые идеи в таком переплете теряют свою привлекательность, но иного выхода нет. Примеры Сезанна и Ван Гога для меня недействительны. Один сын банкира, другой брат галерейщика!
Я убежден, что судьба людей культуры кочует вне «социальных потрясений». В 27 году Малевич возвращается домой, в Ленинград, а писатель Замятин хлопочет о выезде за границу. В 37 году, когда в Совдепии тряслись от страха, Билибин, Куприн, Фальк, Альтман вертаются назад! В 47 бьют «космополитов», а целые косяки Толстых, Волконских, Кутузовых едут в Россию!
Я думаю, если завтра судьба погонит меня в Брянск, я безропотно туда поплетусь, потому что судьбу ломать нельзя!
Что делают «наши»?
Левка Нусберг как угорелый носится по Европе, просит «стипух». Париж не понял и не принял его «кинетизма». Даже Рагон изменил!
Эдик Зеленин слоняется по улицам и высматривает по витринам «модные веяния», чтоб не опоздать в буфет.
Вася фонарщик в австрийской деревне рисует «монастырь» за жилье и дрова.
Лида Мастеркова заперлась от людей. Работ нет, денег нет.
Сашка Глезер развозит свою коллекцию с «грузинским кинжалом» за поясом. Не знаю, на что он живет, но заметно постарел и опустился.
Недавно читал «открытое письмо» Рабина-Жаркова. Да чего же наивно! Еще раз убедился, что желающих «вольного запада» надо за свой счет, как это было в 20 годы и теперь в Польше, Венгрии, отправлять учиться и колотиться в Европу. На вокзале я встретил молодого поляка, который с пачкой акварелей приехал завоевывать Париж. Валюту он пропил в кафе, комнату не снял и автостопом возвращался в Варшаву, поджидая грузовик с лошадями.
Эд, нельзя ли тебе «натюрмортным образом» проскочить в «мосх», чтоб потолкаться в Париже? У тебя ведь полно там знакомств, пусть запишут. Или пусть отпросится Галя написать трактат о французском кино, а ты с ней заодно? Старик, Париж, даже мельком, туристом, надо видеть в упор. Вернешься другим человеком.
Посылаю тебе монографию Карла Кораба. Он сейчас очень моден в Париже. Могу выслать кое-что из советской поэзии – составь список. Мне хотелось бы иметь:
Л. О. Пастернак, «Записки разных лет», изд. СХ, М., 1975;
К. Коровин, «Письма, рассказы»;
С. Щедрин, «Монография»;
Малявин, «Монография».
Если сумеешь достать, посылай с центральной почты, там хорошо пакуют и отвечают за доставку.
От Анны горячий привет!
Целую Галю.
Твой беспризорный друг
8
Дорогой Борода!
Ну вот, встретил свое сорокалетие. Встретил, как самый богатый художник Москвы! – все картины, а их около пятисот, находятся при мне, а в кармане пустота!
Спасибо тебе, старина, за книгу, спасибо за быстрый ответ. Искусство, кто-то сказал, это то, что говорится шепотом. Моранди, Саврасов, малые голландцы этот шепот знали. Знает его и Кораб. Скромный, большой художник. Сплав итальянской метафизической школы с «сюром» – даже это проходящее в культуре идет ему на пользу и благо.
Истина – это нечто вечное, статичное, видима и невидима, и дело тут не в открытии нового, а в припоминании вечного. На этом живет все подлинное в культуре. Истина, как и Божественное, может проявляться в пространстве и времени, а может и оставлять пространство. Наше время – богооставленное время. Теперь все географии мучительно стремятся к освобождению, но свобода обернется тайной, и человек получит то, что он не хотел.
У меня есть знакомый чех. По-французски была опубликована его переписка с Марселем Дюшаном (основателем авангардного искусства 20 столетия). И этот человек много раз бывал на Западе и в Париже в 60-е годы. Все, что ты мне пишешь о Париже, я слышал от него тогда. По его словам, Париж в плане искусств – это дыра и пустота. Подтверждаешь и ты. Конечно, дыра, конечно кормушка и проституция. Мы не привыкли ни к какому-либо воздуху, кроме русского. Мы пережили тягу к освобождению, обкрадены историей и освободились от химер. Мы получили свободу подлинную, а не романтическую, научились многое ценить, и потому русским очень трудно жить вне своей географии. Русские научились «шептать», сохранили идеализм в этом мире, а в идеализме наше спасение, но не надо забывать, что была Голгофа.
Обязательно прочти воспоминания об Ахматовой. У нее так замечательно – философия нищеты! Прочти обязательно! В Париже это просто сделать.
Не унывай, старина. Будет и у тебя праздник, только надо много силы от многого отказаться. Мы ведь привычные. Я верю в тебя, верю, что все будет «окей». Только не надо себя провоцировать на отчаяние. Это большой грех, как говорят святые отцы.
В городе Париже, на перекрестке двух улиц стоит человек и торгует перегоревшими лампочками. Это привлекает внимание. Полиция стоит на страже. Он торгует лампочками, наш «искусствовед». Смешно и даже очень. Но все, что я знаю о его жизни на Западе, что ему трудно, что он нищ, что у него большие неприятности, что его жена чуть не отправилась на тот свет. Все это совсем не смешно. А вот ситуация с лампочками смешная. Я видел все каталоги. Они шикарны, но товар плох.
Видел каталог Мастерковой, видел и журнал «Михаил-77». Какой-то Петров – основной автор этого журнала – всем раздает из окна по гениальности, и все это происходит в чайной, на станции Чухлома.
Теперь Валя, твоя просьба насчет книг. Сразу ее выполнить нельзя. Потому что книг просто нет, но при первой возможности я это сделаю. В Париж я бы с удовольствием приехал. Может быть, ты мне сделаешь приглашение? Я тебя не обременю? Надо попробовать.
У меня намечается выставка с Володей Янкилевским. Даже трудно поверить. Вот старина и все.
Сейчас позвонили и сказали, что умер Варази. Знал ли ты его? Ему было около пятидесяти.
Целую тебя, старина. Большой поклон твоей бабе и всем, кто меня помнит.
Напиши, что ты знаешь о Гробмане. Спроси у Алика Рабиновича. Кажется, он его видел недавно. Ты знаешь, что Мишка уехал 6 лет назад.
9
Дорогой Валька-Борода!
Все сажусь тебе писать, начинаю и кончаю ровно через пять месяцев. За это время произошло событие – ты был в России, мы не увиделись, а я поехал в Париж, да застрял на улице Пушкинской, дом 17, а потом моя дочь вышла замуж, но я все же оптимист, увидимся, Бог даст, даже если я буду трижды дедушка.
Свобода, видимо, заключена в несвободе, и оттуда памятны замечательные слова Спасителя о смирении. В смирении – мудрость и жизнь, и особенно это важно для художника.
Встретил тут «классика» Немухина, и он живо мне прочел лекцию о западной жизни. Он не верит, а разговор крутился о мерседесе Лиды Мастерковой, и о коллекционере. Я бы его заставил перевести в газету Юманите песни – «Пусть всегда светит солнце», а жизнь Шемякина, как у графа Монтекристо.
При этом забыли, что Марк Ротко покончил жизнь самоубийством, а Мансуров умер в полной нищете и неизвестности, и это тоже на Западе, полном свобод. А Дюшан просто отказался от профессиональной карьеры, а Мондриан для жизни писал натюрморты. А судьбы наших русских художников? Идет беда, закрывай ворота. Все можно простить, кроме глупости.
Художник всегда изгой, а уже мудрости у Запада нам не занимать, вся история России на этой мудрости стоит, и бес беса подгоняет, как только выйдешь на улицу и встретишь московскую сплетню.
В Париже собрался кружок, прямо как «у наших» из романа Ф. М. Достоевского «Бесы», и подъехали другие «классики» – Целков, Жарких, Рабин с семьей. Что меня поражает, так это влюбленность художников в себя, а не в искусство как таковое. Это результат наших коммуналок, хотя, поверь мне, и это мое глубокое убеждение, в России сегодня замечательный климат для художника. У нас есть возможность залезть в себя, откуда делается искусство, пишутся картины. У нас слово Божие ценится подлинно, информация об искусстве, философии воспринимается религиозно, и в этом нет никакой меркантильности. Это в здешней России, где современная история трагична. Трагично и то, что многие, уезжая, бегут от себя, но объяснить это невозможно, как нельзя объяснить настоящую картину.
Все лето я провел в деревне, ловил рыбу, стирал, мыл пол и кормил маленьких щенят, которых мне подарила собака. Учился дышать, старина!
Мне пошел пятый десяток, так что надо поторопиться что-то успеть. Старина, напиши мне немного или много обо всем, ибо мы немного добчинские!
Вот тебе еще новость. Вася Ситников перед своим отъездом передал в музей Рублева 2 иконы. И одна из них, когда очистили, оказалась 11–12 века! Это Спас, и это чудо! Вчера я был в музее и видел этот шедевр. По этому поводу была конференция, и говорят, что эта икона домонгольского периода. Может, мы и доживем, когда откроют монастырь, и икона сия будет спасать людей. Сейчас сам Вася торгует марками, то ли в Австрии, то ли где-то под Женевой. Вот тебе и подвал – тоже русская история!
Старина, все американцы пишут акриликом, что это за материал?
Крепко тебя целую, люблю, твой Эд.
Галочка целует тебя, привет твоей половинке Анне и всем, кто меня помнит.
Кулачный бой продолжается. Драка – Шемякин, Глезер, Нусберг – слышна по радио. Ты мне подробно напиши об этом, но мой совет, не лезь в эти склоки, даже за мильон!
10
Здорово, старина, Валька-Борода!
Спасибо тебе, старик, за внимание! Краски так красиво выглядят, что жаль их расходовать, а решил попробовать – похоже на темперу. Знаешь, я родился в Москве и никогда не бывал на Воробьевых горах, а благодаря тебе там оказался. Вышел из метро на знаменитом месте, откуда Воланд покидал Россию. Тут какой-нибудь «соц-арт» должен поставить памятник этому господину. И от этого господина-черта отходит эфимерия чертовская.
Да, художники ничего не делали, только писали доносы друг на друга. Только и слышно радио вечернее, то «метафизический синтетизм», то «синтетизм метафизический». Или еще Нусберг вещает из Бохума. Вот лежит каталог предо мной, и глядит на меня морда или личина господина Хлестакова.
Мой тебе совет – по любви говорю – не лезь никуда ни в коем случае! Как бы тебе трудно ни было, кто бы тебя ни обидел, не лезь! – правда. Больше получишь потом. Жизнь на этом не началась и не кончилась.
Что это художественная жизнь? Все это х… и на х.. не нужна, и скоро потеряется к ней интерес. Все это похоже на поезд, который мчится и не уехал, и кто-то висит на подножке.
Так художественная история не делается! Поехали за славой и позабыли самих себя. Одна латинская пословица говорит: спасая свое тело – повредишь своей душе. Вот Гоголь выпустил Хлестакова, из художественного образа вылился в роль, да в такую, что теперь х… спрячешься! – живет сука!
А наши специалисты по всем вопросам – Глезер, Голомшток и компания – только стояли у кассы! Ведь делают «меценаты», а платят дураки.
И им вторит господин Петров – главный гений «Аполлона» – что, мол, из клоповника вышли, из смрада, из коммуналок. Кандинский, Цветаева тяжелее жили, а остались людьми.
Зло берет, старина!
Как ты живешь? Мне, Слава Богу, легче стало. Тут я познакомился с журналистом из Ньюсвика, а его жена Надя очень хорошо знает твою бабу, Кристину и Боба. Они тоже поженились в Москве, и я видел старую фотографию с Кристиной и Бобом у них…
У нас с Володей Янкилевским вроде бы выставка должна открыться 20 мая 78 года. Сначала не верил, а поверил, когда открылась выставка Володи Вейсберга. Это замечательно, старина, он не умер при жизни, и мир его замечательного таланта подтвердился. Открылась и выставка основателя «оста» Д. П. Штеренберга. Так что художественная жизнь в России постепенно налаживается. Слава Богу, но будет видно.
Целую тебя. Привет твоей Анне и всем, кто меня помнит. Галочка тебя целует. Пиши, твой Эд.
Терновскому скажи, чтобы он написал, а то такой важный стал. Ему привет.
11
Дорогой Бородушка, Христос Воскресе!
Только что отправил тебе послание, и отвечаю на новое письмо. Если ты приедешь в Россию, то дай мне телеграмму на мой деревенский адрес: Горьковская область, Ветлужский район, п/о Маркуша, дер. Погорелка, дом Штейнберга. Я тут же приеду с тобой повидаться, а если у тебя будет возможность, то ради Бога приезжай ко мне. У нас рыба, грибы, хорошая водка и замечательное место, это правда.
20 мая должна открыться наша выставка с Володей. Печатают буклет, пригласительные билеты и плакаты. Мне даже трудно в это поверить, но как будет, так и будет, что делать.
Я хочу выставить 50–60 холстов, приблизительно 1972–1978 годов. Сейчас я занят тем, что оформляю работы и убираю квартиру перед Пасхой.
Старина, я рад, что ты показал свои работы и кое-что продал. Ты знаешь, коммерция приходит потом, а пока лучше выставляться в некоммерческих выставках, а если коммерческая, то должна быть хорошая, серьезная галерея. Мне так кажется. Может быть, я ошибаюсь. Но выставки – это не главное, главное – это работа, и на х… класть мнение буржуа. Эта публика вне всяких географий, а социальные системы (носороги) одинаковы, только любят себя или себя в искусстве. Жить, старина, тяжело, но это наш Крест, а его нести – сам знаешь как.
В Москве тепло. 1-го или 2-го поеду сажать огород, а потом приеду домой. Числа 10–15 июня уеду в деревню до осени, а потом видно будет.
В Париже собралось довольно много русских художников, и очень плохо, что ругаются. Один из них решил выставляться в Москве. Произошло это у Аиды, ты ее знаешь. Ловкий молодой человек этот художник, даже слишком. Жалко, ведь он талантлив, и зачем ему такая дешевая реклама, да и денег навалом! Все это кончится быстро.
Как наш неоэкспрессионист Оскар Рабин? – так его называет великий комбинатор в Париже! Здесь он был нонконформист и самый главный лидер.
Старина, не лезь! Знаешь, как говорят умные люди – будь прост, как голубь, и хитер, как змей! Это я тебе говорю и опять повторяю, тебя любя.
Очень бы хотелось увидеться, выпить, поговорить, а письмо есть письмо – много не скажешь.
Передай всем от меня поздравления с праздниками, кто меня помнит. Целую тебя и твою Анну.
Христос Воскресе!
Пью за тебя рюмку.
12
Дорогой мой Бородушка, здорово старина!
Вот сел на задницу и решил тебе кое-что сообщить, и услышать от тебя кое-что.
В Москве открылась выставка художников, и довольно большая. Народу валит, как перед потопом! Так, наверное, не бывает в Европе. Люди так оглохли, что малейший звук или даже шепот заставляет их бежать. И опять очередь, чтобы что-то посмотреть.
Одновременно открылась выставка современного американского искусства 19–20 века в нашем Пушкинском музее. Правда, нет совсем беспредметного искусства, а все остальное, и поп-арт, и гипер-триппер, и фотореализм, вся классика представлена. Мне по правде это не понравилось, но это определенный шок, от которого я спасся только после того, как проспал 2 часа.
В Москве много разговора по этому поводу, но мое мнение отрицательное.
Манеж – это рай, который должен быть, а америкашки – это рай, который есть! При этом полное отсутствие духовности. Правда, за этим все же стоит художественный акт, самое главное в этом искусстве, и за это платят кучу долларов. Все это относится к америкашкам, а о Манеже ты сам можешь судить, видел полжизни.
Эта выставка (США) подтвердила мое мнение о Западе – избави Бог от всего этого! Может быть, это однобоко, заранее беру слова назад. Трагедия или абсурд. Тут нет тоски по истине, которую нам оставил Господь. Откуда тогда искусство?
Свобода, как сказал Достоевский, страшна, и это страшно!
Мир будет спасен истиной, любовью, красотой, повторял и Вл. Соловьев. Неужели эта истина стала в наше время банальностью, неужели идеализм умер? И это после того, что произошло в человеческой истории 20 века! Я в это даже не хочу верить, хотя я сталкиваюсь с банальностью каждый день.
Носорогом быть не хочу!
Что касается русских художников – трудно что-либо сказать определенное. Время – время – и, конечно, – подвал!
Наше искусство – это подвальное искусство, но как из ручья получается река, озеро и океан, так из подвала вырастает дом.
Господь поможет!
Что творится в Париже?
[Конец письма, к сожалению, утерян.]
13
Дорогой Борода, пользуюсь возможностью отправить от себя весточку.
В Москве так остановилось время, что не поймешь, то ли 60-е, то ли 80-е годы. Сплошные похороны. Так что кухня, дом, город один и тот же паноптикум. Впрочем, на грандиозной выставке «Москва–Париж» я увидел Любу Попову, тобой и Снегуром реставрированную и отданную Костаки, но он теперь Джордж! Ха-ха-ха! Вот так судьба! Попова висела рядом с Пикассо и выглядела отлично в этом буржуазном пространстве.
Художественная жизнь Москвы сегодня отлична. В мастерские, я говорю о себе, ходят одни иностранцы! Хорошо ли это – один черт знает, но Бердяев предвидел буржуазность новой истории и ее адептов. Вот тебе, Федор Михайлович, и «юрьев день»!
Прошла выставка Толи Зверева, замечательные работы, конец 50–60 годов. Остальное на мой вкус хуже, но, увы, в 80-е годы он пришел на свою первую персональную выставку и сделал прекрасный перформанс, вытащил член и все это обмочил! Блеск!
Умом Россию не понять, в Россию можно только верить!
Старик, мне уже стукнет в марте 47, из них я верой и правдой 30 лет рисую, я дедушка, гражданин России, все так же чувствую социальную неполноценность, даже не буду получать пенсии, а мне бы этого хотелось. Вот так!
Жизнь – страшная штука, как говорил юноша Сезанн, а нам же остается только не гневить Бога!
Часто тебя вспоминаю, вспоминаю Терновского (правда он на меня обиделся, мне не понравилась его книга), вспоминаю Одноралова. Всех разбросала игра в жизнь, остались осколки географий. А как мы славно жили на улице Карла Маркса, давили клопов и воровали хлеб из столовки. Это надо нам помнить!
Художник работает для своего детского «я», и от этого не убежишь, мой дорогой! Простить, да, простить! – но меня трясет сегодня от советских буржуев, не могу от этого избавиться. Видимо, они все одинаковы на разных географиях, но, когда коверкают слово, искусство, жизнь, это уже не шутка!
Обнимаю тебя.
Большой привет супруге и дочери. Говорят, она похожа на тебя!
Увидишь Евг. Терновского – передай, что я прошу у него прощения, если что не так. Витьке Стацинскому передай поклон и его фотографиям.
14
2 октября 1984.
Эд, старина, здравствуй!
Несказанно рад твоему письму, печальному с ног до головы. Спасибо, старый, чувствительно ударил по сердцу. Я, конечно, выпил, как следует: шутка ли, умер Акимыч! твой отец и мой наставник! 8 августа, на реке, прямо в лодке! – гениальная кончина! вот так бы умереть каждому!..
Акимыча я любил безмерно и бездумно, как ребенка. Сам знаешь, были какие-то нелепости и дурь со всех сторон, но нежность оставалась до конца. Последний раз я его видел в апреле 1978 года, в «железке», на углу Гиляровского и Сухаревки, выглядел он молодцом с папкой под мышкой, а я на чемоданах мудаком. Тогда он мне сказал напоследок: «Я остаюсь здесь навсегда!» Это был человек глубокого корня, запущенного в потемки античности, артист во всем, а не овца на тротуаре. Одним словом, живой человек и прямой обломок «возрождения», а не член «ослиного хвоста». Акимыч всегда ходил в истине! В наш мусорный век он честно прожил свое без больших доходов, как сказочный персонаж.
Для меня Таруса нераздельна с Акимычем. После смерти Паустовского в 66 и отъезда Акимыча Таруса для меня кончилась. Пара – Отен и Голышева уже не справлялись с биографией Тарусы, и я оттуда бежал в Гомельскую область, в село Перевоз, на родину.
Рассказы Юрки Купермана о Тарусе 70-х годов кажутся мне неестественным и гнилым романом, сплошной обман без «севастопольского вальса».
Эд, я очень зол, что сверток с каталогами Вейеберга до тебя не донесли (летом в Москве был один алкоголик по кличке Серега Голубятников и целую пачку каталогов сдал, по его словам, Игорю Снегуру и Тольке Лепину), но прошу тебя звякнуть им и потребовать свое.
Мало этого, одной мошеннице Эмме я передал сверток с драгоценными для тебя вещами: рыболовная снасть, красивая матроска и дамская «живопись» для Гали… ты ничего не написал о получении, я теряюсь в догадках. Знаешь, старик, бегал, старался и получается лабуда без результата, обидно!..
Убегу в африканскую пустыню и сварюсь от гнева!
Теперь о нашей суете. Ты, очевидно, знаешь, что Миша Левидов остался один с детьми на руках, жена от него сбежала «в люди», а Мишка остался соломенным вдовцом с непроданными картинами. В безумном Нью-Йорке он получил пособие и стал шофером такси. Изредка его натюрморты выставляет Сашка Глезер в своем бараке. Картин у него никто не покупает, русский гипноз не действует, но Мишка жив и честно трудится на «западном фронте».
Мишка Гробман покинул временно Израиль и кантуется у Левки Нусберга на американской даче. Здесь речь идет не о рисовании, а о торговле иконами «чашниками», на которой сгорел Лев Нусберг.
Старик, такой обширной темы, как «наши в Америке», мне не поднять, слишком много скверной погоды и пособий, а значит, хвастать нечем и баловней судьбы у нас нет!
На нашем европейском пароходе та же картина. Сплошная паранойя. Продолжаем царапать карандашом и выяснять отношения, в то время как на «измы» мода, как на галстуки. После болотной тишины «гиперреализма» на поверхность вылезли молодые «трансавангардисты», о которых ты так замечательно говоришь в письме (тот же Кифер), и вернули обществу «картину», забытую со времен Делакруа. Эти молодые «викинги» вытеснили решительно все и всех, заявлявших о себе скромно и методично, отчесывая складки своих штанов. Все самые крупные музеи и галереи мира заняты только ими. Недавно я был на выставке молодого парижанина по фамилии Комбаз, где были представлены картины по 10–15 метров длиной! с изображением Наполеона на Бородинском поле и адмирала Нельсона на горящем корабле! Совершенно убогое рисование (представь себе Володя Яковлев у холста необъятных размеров без всякого понятия о «золотом сечении» собирает вокруг толпы любопытных зевак и значительный капитал для художников до 10 тысяч долларов за штуку! извини за бухгалтерию, но без нее «трансавангард» как рыба без воды!). Такие «монстры», как Жорж Базелиц, немец нашего поколения, уже является классиком с недоступными ценами!
Почему там нет наших? И опоздали на поезд и не умеем представиться обществу. То – есть, нет достаточных материалов и нет могучих толкачей, а удариться грудью, как Иван-Дурак, и стать царевичем нам здесь не дано, а всемогущая Москва не чешется.
Наш общий знакомец Гарик Басмаджан целиком утонул в какой-то рухляди и русской пестряди. Положение его галереи неясно поставлено в артистической жизни Парижа. На выставке Вейсберга собралась кучка русских алкоголиков и арабский критик. Досадно, а как исправить положение? Я уже думаю, что такой человек, как Илья Кабаков, мог бы вправить «обмылку» мозги, научить его современному искусству! и торговать не самоварами, а картинами. Лично я советовал Басмаджану сделать выставку Володе Яковлеву или Звереву, чтоб показать, что у нас есть свои «базелицы» и даже лучше, но он меня не понял, и хуже для него!
В общем, ты меня понял, старик! После твоей высокой оценки картин Кифера я нашел в тебе полного союзника в этом деле и надеюсь, что и ты при встрече вправишь мозги Басмаджану.
Напоследок коротко о себе и о лете.
Весь июль бил баклуши в деревне и рисовал четыре картины размером два на полтора. Картины фигуративные, смешные, красочные пока бесплатные. Обещали выставку в Лондоне, но до сих пор еще чего-то не ясно с «договором», – старик, дочку надо кормить, одевать, учить! В августе поехал на остров Сицилия, где кантуется «мафия». Был очарован архитектурой греков, римлян, арабов, испанцев. Два моторизованные хулиганы пытались срезать заплечную сумку с фотоаппаратом и бутербродом, но неудачно, я отбился и даже больно ударил вора по ногам. Странный остров Сицилия, разбой и блуд рядом с высоким искусством древности. Впечатлений масса. Думаю нарисовать Архимеда, убитого римским солдатом с криком «эврика»!
Дочка моя растет и танцует. Зараза, не говорит по-русски, но, думаю, со временем разберется, где расположена Совдепия.
Покойников пока не было, но болел Путилин (молодой художник из Ленинграда) и теперь выздоровел и совсем охамел.
6 октября все будут на дне рождения у Казимирыча, на кладбище Пер-Лашез, в бараке с петухом и несушкой. Разумеется, напьемся и подеремся, а как иначе? Один приезжий еврей из Ленинграда недавно сказал: «Россию невозможно изжить». Это звучит странно в устах хасида из Гомеля, но я его очень хорошо понимаю и потому молчу. Чужбина – сплошная пуля, бьет без промаха и в сердце!
3акройщик Лимонов написал роман под названием «Дневник одного неудачника». Говорит, что покупают для фильма, что уже большая удача, а кто пьянствует с похмелья, тот действует умно!
Сердечно обнимаю Галю. Кабакову, Янкилевскому, Снегуру, Немухину и всем «печенегам», давно меня забывшим, передавай дружеский горячий привет!
15
Дорогой Борода!
Спасибо тебе за теплые слова о покойном Акимыче, сказочный персонаж не в сказочном спектакле, а если еще учесть его жизнь и историю страны, то «страшная штука – жизнь», – говорил старик Сезанн.
Получил от тебя подарки, рыбные снасти и три каталога… Нет матроски, живописи для Гали и каталога Вейсберга. Правда, я еще не видел Снегура, увижу – спрошу!
Что касается «наших» в Москве, то это пахнет Достоевским из романа «Бесы». Да, мой дорогой, идеализм выветрился давно, но остались говно, и амбиции, и глупость. Прибавь к этому провинциальность, окрашенную подвалом. Никаким современным искусством тут и не пахнет. Жизнь подвала.
«Кич» собирает толпы любопытных, и Павел Иванович Чичиков трясет своей мошной. Представь себе Снегура 60‐ого года помноженного на 5, и будет ясная картина. Поет Алла Пугачева «бедный художник», а дни летят, и мы летим, и «наши» строят новую художественную жизнь. Изредка выплывает выставка более-менее приличная, да и то в стенах «союза художников». Ползаем, летать не можем!
Жить, старина, тяжело, но это наш крест, а его нести, сам знаешь как.
Выставка Вейсберга сама по себе выставка, а что вокруг не важно. В 20-е годы в Ганновере открылась выставка Кандинского и Клее, так на ней был один человек, ее устроитель. Достаточно одной любви, чтоб эти художники стали тем, что они сегодня есть. Вера горы передвигает! Ни фашизм, ни война, ни милые буржуа убить их не смогли.
Выставка «Москва–Париж» – мне сорок семь, и я впервые вижу великих Кандинского, Малевича и других! Не чудо ли это? Воистину чудо! Должно пройти много времени (только у Бога его нету), чтобы победила современность время, а не стало придатком враждующих на искусстве людей. А сегодня!!! Найдешь, где взять деньги, вот тебе и рождение «гения», оборотня! Мишка Левидов, может, ближе к Богу – работает таксистом!
Дорогой мой, прости за бред – увы. Старческий маразм, но за окном дождь. Конечно, не все так просто и абсурдно, да и искусство не последняя истина.
[Конец письма потерян.]
16
Эд, привет!
Получил твое письмо от 25 окт. хорошо, что отозвался! Наша переписка становится регулярной, что приятно, утешает потрепанное сердце, жизнь становится светлей!..
Сразу о мелочах. Здесь мне удалось разыскать адрес некоего Коли Цейтлина, вот он:
Москва 111402
ул. Старый Гай, д. 14, кв. 122
тел.: 370 35 43,
у которого должна быть вещь для тебя (матроска) и коробочка гуталина для Гали. Я ему уже написал, чтоб он тебе все это выдал на руки, но ты до сих пор ничего не получил. Попробуй потребовать от моего имени и от имени Эммы, которая обретается в Париже и прячется от возмездия. Твой подарок – грибы – я так и не получил, кто-то съел по дороге.
Да, чуть не забыл! У него же должен быть каталог Вейсберга для тебя. Если не отдаст, я тебе вышлю в конце ноября еще один-два с подписью Гарика Басмаджана.
Ну, ладно, возвращаюсь в искусство.
6 октября народ собрался в бараке Стацинского. Примерно до полуночи было тихо, потом разошлись.
Надо отдать должное Виталию. Несмотря на тяжелое барачное положение, он умудрился на кухонном столе нарисовать книжку под названием «Колобок» и выпустить в свет по-русски и по-французски. Это его первое творческое достижение за семь лет чужбины.
Видался и с Оскаром Рабиным. Встретились в кафе, пили чай. Он готовился к отъезду в Германию, где у него открывалась выставка в какой-то безымянной деревне. Здесь он беден, озабочен, тих. Живет в крохотной квартирке, в одном углу рисует чертей Валя, в другом стоит мольберт Оскара. Его недоросль Сашка пристроился жить у какой-то бабенки с твердой зарплатой, рисует «русскую деревню» под ветер-свист тремя красками; черной, зеленой, белой. Никто из «лионозовцев» за это время еще не попал на приличную кормушку, ни верной получки, ни пивной.
По сообщению Мишки Гробмана, который вернулся в Тель-Авив, Мишка Левидов ушел из таксопарка и работает упаковщиком в магазине красок и холстов.
С 20 по 28 октября в Париже гудела ярмарка современного искусства. В день открытия собралась толпа не менее 10 тысяч человек, и за неделю ее посетило около 100 тысяч, как сообщают газеты. Правда, как и прошлый год, Ярмарку бойкотируют американцы и немцы (народ с твердой валютой), но было много итальянских, испанских, бельгийских галерей. Почти все галереи забиты «трансавангардом» с молодыми артистами вроде Комбаса и Блеза. Видел большую выставку Алешинского. «Кобра» сейчас в большой цене, ее основатели гребут деньги лопатой!
Я сразу подумал о «наших» бесах. Прямого попадания нет и не предвидится, как-то все рикошетом, а твой «первый период» 55–65 хорошо приходится к нашему времени. Я думаю, что с такой картиной, как «Свадьба» и «Попадья», ты точно попадаешь в «фигурасьон либр» 80-х годов. Но, увы, ты, кажется, не собираешься возвращаться к прошлому.
В начале ноября в музее Бобур открыли огромнейшую выставку Кандинского, где собрали решительно все, от писем и записных книжек до больших картин и этюдов. Даже зная художника, на этой выставке можно открыть что-то новенькое.
Старик, я не знал, что ты сохранил дружбу с Микой Голышевым! Для меня это приятный сюрприз. Мика – это человек чистой пробы червонного золота, редкостная порядочность, сердечность, верность. Я его часто вспоминаю и люблю. Он многое для меня сделал, но, сам знаешь, что есть еще жены – пушки заряжены, которые часто портачат биографию.
При встрече с Микой, передай ему самый сердечный привет.
Бесенок Снегур мутит воду! Старик, в 1966 году он чуть меня не убил топором из-за ревности…
Мне не удалось сохранить дружбы с Володей Аникановым. Тут приезжал Кирилл Дарон и сказал, что Володя чокнулся. Я этому не верю, но как объяснить его 10-тилетнее молчание? – премудрость пескаря или осторожность превыше всего?..
Вот давно не слышал, над чем работает Борушек?
Эд, весь западный народ, особенно денежный, живет «измами».
Лишь редкие мастодонты умудряются стоять по-своему, а подавляющее большинство галерейщиков грызет новые «измы», пока не остаются рожки и ножки. Потом ждут появления новых новаторов.
Например, артистам «геометрических дисциплин» сейчас просто опасно высунуть нос на люди, поднимут на смех и забросают тухлыми яйцами, потому что в большом фаворе «дикая мазня», то, что красиво назвали «трансавангард», или «бед пейнтинг», или «новая фигуративность».
В этом смысле скромный рынок Совдепии мне кажется благословенным раем для артистов всех категорий.
Недавно в большой нужде умер художник Павел Мансуров. В газетах о его смерти сообщили в трех микроскопических строчках. Никто не собирается делать ему выставки. Картины кто-то заблаговременно скупил по дешевке и ждет своего часа, когда надо выступить и заработать.
Лично я страшно томлюсь в европейской бутылке. В Москву, в подвал тоже не хочется, суровое пролетарское сердце пока не решается на такой демократизм, а станет совсем тошно, вернусь и умру, подобно Акимычу, с удочкой в руках!
Ох, как настап….. запад с его кочерыжками!
Утешают китайские мудрецы: «мир не прекрасен и не ужасен, он – никакой»!
Пока возбуждает нетронутый чистый холст, буду мазать, а потом яма и кубик над головой.
Ладно, хватит скулить, закругляюсь.
Старик, ты мне ничего не пишешь о своей работе. Мне было бы очень интересно знать твое движение в искусстве. Здесь у нас много простора для разговора и деликатной критики. Прислал бы пару фотографий, черных или цветных.
Потом, если есть фото Акимыча, выслал бы на память.
Мне хотелось бы знать и твое мнение о моей работе.
Что касается обмена кульками и свертками, то я тебе дам надежный (тьфу, тьфу!) адрес, где часто бывает одна русская парижанка и охотно передаст буханку бородинского хлеба в мой адрес, а я для тебя местного производства вещицы.
Дружески обнимаю. Гале желаю крепкого здоровья и хорошего настроения
17
Здравствуй, дорогой Борода!
Поздравляю тебя, твою семью с новым годом и Рождеством Христовым! Желаю тебе, старик, здоровья, и творческих успехов, и покоя!
Год у нас кончился плачевно, заболела Вероника Африкановна и, видимо, не встанет. Галя все время в больнице. Хорошо, что на это есть деньги и время.
Во всех твоих письмах проходит тема «горячей кормушки». Конечно, это правильно, как говорил когда-то Сезанн, но старый закон жизни – поменьше об этом думать, выкинуть из головы, так как если чего хочешь, то никогда не получишь, особенно в искусстве. Извини меня, это не нотация, а просто добрый совет.
Есть своя жизнь, свое пространство, в котором мы находимся, но при этом существуют и другие соты, квартиры и комнаты дома, и в них тоже живут и учатся дышать.
Малевич загадал в искусстве загадку, и вот все мое «я» ее разгадывает через творчество. Плохо ли, хорошо ли, нужна ли кому эта деятельность, я лично не хочу об этом знать! Это русский мировой гений, как бы меня окрасил, обжег, и мне приятнее разговаривать с мертвыми, чем с живыми. Современность, выход в жизнь, такую, как она есть, очень привлекательно, но для этого есть другие люди и очень хорошие, но увы – мне сие не подходит.
В мои сорок восемь лет (я родился в Москве и никуда не выезжал!) я не потерял удовольствия и очень люблю высказывание Достоевского «мир спасется красотой»! Сегодня художники бегут с огромной скоростью по странам, а я, мой дорогой, плетусь в противоположную сторону. Мне очень близок русский символизм конца 19 века, история страны, где мы родились, Малевич и Кандинский. Не люблю искусства, подчиняющего зрителя, не люблю литературных структур, ни технологии, ни быта. Люблю картины, где задается вопрос, и они же отвечают на него.
У Бога нет времени, и думаю, у хорошего искусства есть что-то подобное. Важно в картине увидеть то, чего там не видно. Последние десять лет я пишу, видимо, одну большую картину, что является для меня дневником, и пытаюсь отгадать загадку, поставленную Малевичем. Но избави меня, Боже, от самоутверждения! Поменьше «я».
Что касается парижских выставок, то такой каталог Вейсберга могла позволить себе сделать любительская фирма «х» и «у», а не художественная галерея. Так и пахнет рекламной пошлостью от него. Кроме торговли еще надо иметь вкус к искусству. А так можно завалить и Леонардо, не только Володю!
Я очень давно не видел Басмаджана, а то бы все это сказал ему в лицо. Может, этот каталог хорош для «москвы», но не для «парижа», да и самовары далеки от картин!
Валя, передай мои поздравления Виталию, Лиде и всем, кто меня помнит.
Сердечно обнимаю тебя, твой Эдик Штейнберг.
Я надеюсь, что ты получил от меня маленький подарок – фото Акимыча, береги для дела. Галя передает тебе поклон. Что касается Снегура, то скажу образно – это жизнь московского подвала. Бога не надо гневить, это точно!
18
Дорогой Борода!
Получил твое письмо. Систему коммерческой адаптации искусства я немного знаю, кое о чем догадывался. Но!!! Что делать?
Нечего Бога гневить. Не могу и не хочу делать оценки художественных ситуаций и не только их. Только работать, работа художника идентична наркомании. Работа художника мало кому нужна, и это его Крест!
Тебе, старина, приходится жить вне страны, где ты не только родился и вырос, и все это двойное испытание. Храни тебя Господь!
Я понимаю это страдание. Жизнь окрашивается символом и знаком.
Покойный Володя Вейсберг добивается пенсии и вскорости умирает. Я у него не был на новой квартире, а пришел на поминки. Рисую тебе письмо и не знал, что Володя умер, узнал только утром, а вышел рисунок о нем! И квартира его находится на Арбате. Уже после написал картину на его смерть.
Зима была холодна, давно такой не было, но весна оживляет природу большого города.
В 50-е годы я рвался в Тарусу учиться дышать и писать весну. Часто вспоминаю это замечательное время. Незамутненность сознания, предельный оптимизм к назначению искусства и служение ему. Помню, как ты постоянно изучал Библию у Акимыча в библиотеке. Увы, чертов профессионализм сегодня – действительно чертов! Для меня ближе «арт-клош», чем блистательная пустота «арт-доллара». «О чем тужить, о чем жалеть – день прожит, ну, и слава Богу!» 19 век – какое время, чтобы так сказать. Пастернак уже позже, в 20 – «жизнь прожить, не поле перейти»! И это сказано русскими поэтами.
У Володи Каневского открывается выставка в ЦДЛ. Сто лет его не видел. Он талант и анти «арт-клош». Прочно и давно прописан в «Союзе художников». Имеет отличные связи и семейные традиции. Слышал, что вроде бы занимается абстрактным искусством. Увижу и тебе напишу.
Очень рад за тебя. Выставка «трех» в Лондоне это история 60–80 годов. Говорят, Зверев имел, как всегда, коммерческий успех.
Спасибо за каталог. Я уже смотрел каталог из Лондона. По-моему, неплохо и тот и другой. Когда «арт-клош» перекрестится в дойную корову, пропадет и его прелесть. И, уверяю тебя, это будет, и время это не за горами.
Сапгирихе передай привет. Она, говорят, смылась на Запад за любовником! – вот чертовка! В ней (к ее полноте) есть изюминка. И дочка ее уехала. Грустно все это, старик! Обратного хода ведь нет, а люди уже на Луне побывали – абсурд!
Последние вещи у меня темные, опять нахожусь на перекрестке после 20 лет светлого.
У тебя вещи очень странные (для тебя), я не ожидал. Структура фантастического реализма мне мешает, а все остальное отлично. Хотелось бы увидеть оригиналы. И размер должен быть большой.
«Евразия» – здорово!
Обнимаю тебя, твоим сердечный поклон. Вероника Африкановна вроде бы выздоравливает.
19
Дед-Эд, привет от старых штиблет!
Отвечаю на твое письмо с великолепным рисунком на смерть Володи Вейсберга и сердечно благодарю за каталог с дружеской надписью!
Сначала о «кормушке», когда отвечать трудно, потому что ее надо пережить шкурой не менее двух-трех лет западного опыта, но попробую. При первом столкновении с «миром искусства» я обнаружил, что «кормушка» здесь одна, а не две, как на родине. Она безымянна или, лучше сказать, зашифрована в анонимный капитал противоборствующих «монополий», вроде Матра, Мишля, Женерал-Моторс и т.д., заменивших в 19 веке всяких чудаков вроде «папаши Танги». Эта «кормушка» – главный распорядитель и заказчик мирового искусства. Прорваться туда – все равно, что верблюду пролезть в иголку, потому что вокруг стоит целая орава отборных «знатоков искусства», фильтрующих многотысячную орду художников, желающих есть, пить, одеваться, выставляться. Не попавшие на «кормушку» гибнут в полной безвестности, окаянными и беспризорными неудачниками, или, как здесь называют, «арт-клош», что вполне соответствует московскому бродячему художнику без прописки в «мосхе». Линия: Сезанн–Ван Гог-Модильяни давно не имеет воздуха и целиком принадлежит пещерным временам, когда большой капитал еще не наложил руку на рисование. «Кормушка» и ее спецы в виде отборных галерейщиков и посредников-директоров на зарплате создают новые «измы», торгуют между собой на крупнейших ярмарках искусства, никогда не спрашивая мнения молчаливого большинства, которое давно перестало быть для них указом и гласом Божием.
В результате такого расклада мировой капитал давно забраковал «русское искусство» как издержки мирового прогресса без твердой валюты за спиной. Биеннале-77 было специально устроено, чтоб показать «кормушке» окончательное убожество беспризорного искусства совдепии, когда кинетическая конструкция Нусберга развалилась на глазах толпы, а картинки на гнилых подрамниках осыпались, как грязь с окна. Московский «арт-клош» – явление совершенно бесплатное и на рынок не попадает. Ты скажешь, что оно имеет большое «духовное содержание». Возможно, но поскольку на Западе такого понятия вообще нет для искусства, в лучшем случае в приложении к церкви, то оно опять не попадает. Значит, художник, лишенный жизненного пространства (у нас это Зверев как модель): ателье, холст, краски, хлеб, выставка, заказ, музей, навечно пропадет для искусства или существует в убогом, урезанном виде и для будущего.
Теперь о новом «изме», где опять нет русских.
По приезде на Запад я обнаружил огромную яму с холстом без единой помарки и рядом лежал кусок ржавого железа, как последнее достижение «минимального искусства». Такая пустыня продолжалась лет пять подряд, пока на одном «биеннале», под проливным дождем я не увидел огромные фанерные листы метров по десять в длину, с изображением различных жанровых и батальных сцен, грубо закрашенные малярными красками с добавкой блатных слов. Это были картины молодых самоучек, не принятых в общую экспозицию. Ровно через год, как по мановению палки, фанеры висели в музее, а заслуженные работники «гиперреализма» исчезли с горизонта в подвалы. Наверху, у «кормушки» сразу смекнули, что явился новый «изм» и дело пахнет хорошим заработком. Теперь, в 85 году, эти «говноделы», или «трансавангард», как они называются в печати, имеют селективный отбор, монографии по 10 кило весом, и решительно все музеи и галереи мира во всех концах, и вечную славу первопроходцев. Старик, «трансавангард» – это не однодневная летучка, как заявляют скептики, а солидно поставленное движение, не хуже и не лучше «кубизма», «кинетизма» и прочих исторических «измов».
Я уверен, что московские модники возьмут в оборот этот «изм», насмотревшись выставок и репродукций, но без основательной финансовой поддержки, пропадут в искусстве, как пропадали раньше.
Традицию бескорыстной «духовности» русские продолжают и здесь на Западе. Мне рассказывал Мишка Рогинский, как он босиком и в рваном свитере (под Ван Гога!) пришел в одну крупную галерею, а хозяин, не глядя на его слайды, прямо сказал в лицо: молодой человек, а зачем вам деньги, если вам и так хорошо! Мишка растерялся и не знал, что сказать. Ведь деньги и слава нужны тем, кто в них нуждается.
Старик, кстати, о наших общих выставках. Еще раз просматривая твою биографию, я обнаружил, что ты по небрежности или умышленно опускаешь такую важную выставку, как «Тарусская-61»! При встрече с д-м Шпильманом, большим знатоком наших дел, он мне сказал, что эта выставка «имеет историческое значение по всем пунктам», и действительно была первая официальная выставка, организованная самими художниками после 30-го перерыва! потом, она отмечена в советской печати статьями Балтера, Кобликова, Курчика, и, наконец, эту выставку организовали ты и я! что дает ей особый оттенок! Мы не можем похвастаться большой прессой, а здесь это было впервые и не только важно для нас, а на «артклош» вообще. Не забывай об этом, это было начало!
(Прилагаю вырезку из архива Шпильмана на память о выставке.)
Теперь малость о земном.
Бывает так, что парижане едут в Москву и можно передать для тебя рыболовные снасти и журналы, но они люди, капризные и неверные. Я уже упустил три таких случая и не по моей вине, они просто смылись, не позвонив, а подарки лежат в столе. Может быть в начале мая, еще до твоего отъезда в Ветлугу (а ты, кстати, сообщи, когда уезжаешь) я отправлю тебе снасти и мелочи для забавы. Пока есть время, напиши мне точно, какие номера крючков, и лесок, и блесен тебе нужны. Я подкуплю.
Письмо твое опять было шедевром! Я издали показал его «обмылку» Басмаджану, он кинулся, как пантера, с криком: отдай мне! это историческая бумага! Я подарил ему твой рисунок «супрематическая рыба», авось в галерее он лучше сохранится и будет выставлен. Присылай мне побольше таких писем, это очень важно для всех.
Прошу тебя, передавай Гарику горячие приветы, он очень любит восточный разговор, а мне перепадет за это бутылка пива или рюмочка водки!
Сейчас у него в галерее выставлен какой-то сибиряк «фотореалист» с голой бабой в ванной. Это было несколько лет назад, а теперь я не совсем четко представляю одежды «соцреализма», что там в моде. Если будет случай купить «Огонек» с характерными картинками современного «соцреализма», то вышли или передай мне журнал, буду очень, благодарен.
Из русской кухни ничего свежего, если не считать «групповой выставки» в райсовете номер 6 г. Парижа, где вокруг Рабиных поставили матрешек, и оренбургские платки, и палатки вперемежку с паюсной икрой и водкой! И тошно, и унизительно смотреть на такой расклад «русского искусства» за рубежом! Причем выставлены картинки «художников», которых я никогда и не слышал: Бугров, Савельев, Чернышев, Ивченко и с ними «сам Рабин». На такие выставки просто уважающий себя художник не дает картин, как ему трудно ни приходится бедствовать.
Такой же «русский ларек» организовала в Мюнхене припадочная Рубина из Кратова. Ее теперь называют «мюнхенский Глезер». Туда тоже повезли свой гнилой товар «макаренки-совельевы-любушкины».
В литературном мире большое затишье. По-прежнему «лидируют» Дмитрий Савицкий и Лимонов-Савенко. Их переводят, их приглашают на телевидение, их подкармливают.
Старик, Софа Богуславская пожаловалась, что ты ее не пускаешь смотреть картины, прими ее это простая женщина без затей, путь посмотрит.
Что касается парижской погоды, то она постоянно скверная. Страдаю ревматизмом и мигренью. В русском разговоре отвожу душу у Басмаджана, у Купера (прилагаю фото), у Стацинского, у Хвоста. Впереди никаких планов, сплошной сумрак без музыки. Мечтаю летом поехать в Турцию, посмотреть на древние памятники «скифской культуры», но это еще не решено, да говорят, что там и «постреливают» в прохожих.
Ну, вот, – кончаю терзать бумагу, сэкономил все белое пространство, закругляюсь.
Гале и всем «артклошарам» горячий привет от «артклошара» из Парижа.
Да, чуть не забыл: будешь в деревне, старик, нарисуй «ветлужскую рыбу» на крыльце или стене избы, это у тебя получится, и при этом не забывай, что это по моему заказу!
Увидишь Володьку Каневского, передай привет, он наверно и не знает, что я десять лет живу во Франции, а не на улице актера Щепкина. Парень очень хороший, я его помню и люблю.
20
Эд, привет!
В пятницу открываю твое письмо с прекрасным эскизом! как вдруг радио сообщает о смерти Шагала на 97 году жизни! Вот, старик, упала целая эпоха мирового искусства. Несмотря на яд и колючие кинжалы, он доказал своим творчеством бессмертие Возрождения. Для меня он – память искусства! В связи с этим я вспомнил витебский эпизод его жизни, когда Малевич вытолкнул его из родного города и даже пытался вымарать из искусства, но искусство целиком обращенное к человеческому сердцу оказалось неистребимо!
Старик, я подумал, что у тебя намечается крутой поворот к людям без диплома МГУ в кармане. Ты врожденный «классик», у тебя суть Шардена! – степенность мышления и любование живым миром. Период «камней» я считаю уникальным не только в твоей жизни, но в искусстве вообще. В отличие от «неосупрематизма», которое я считаю наваждением, да и сам Малевич так сказал в 27 году – «с наибольшей глубиной раскрываться в том, что просто и близко человеческим чувствам», ты глубже, гуманней, тоньше, сердечней. Я думаю, что следующий этап у тебя будет «образным», как в эскизе «мертвая птица на Арбате»!
Лично я, за исключением сумбурных увлечений молодости, никогда не терял связи с видимым миром, хотя до последнего времени он был «безымянный», анонимный. Живопись как таковая слишком ослепляла, душила выдумку в колыбели, что меня страшно бесило. А ведь они должны быть обручены, как это умели делать старики вроде Веласкеса.
Большим событием Парижа стала международная Биеннале, куда пригласили 120 артистов, и обошлись, конечно, без «русских унтерменшей» и «востока» вообще. Немцы целиком и полностью заглотнули выставку. Так они наступают везде, танковой колонной, расталкивая своими «базельцами» все на пути. Выставка готовилась давно, в глубокой тайне, селекция шла по линии «трансавангард», и, кажется, в этом году это его лебединая песня. На пятки больно наступают «неоклассики», в галереях их полно.
На «соцреализм» у меня давнее и твердое мнение – он давно превратился в «семейную линию», от папы к сыну, от Бруни к Бруни, от Каневского к Каневскому, от Митурича к Митуричу и т.д. От такой арифметики нечего ждать свежести и продвижения, «пошло то, что пошло»!
Что касается выставки «четырех» Германии, то немцы ее организовали неправильно. Они выдернули по одной-две картинки из разных лет и эпох, а таким отбором трудно показать творчество десятью картинами. Например, одна из моих, которую ты ловко окрестил «Евразией», принадлежит к серии «Скифия снится», которую я продолжаю и сейчас. Я выбрал эту тему не случайно. Несколько лет назад из Эрмитажа привезли выставку «скифские сокровища», где было представлено настоящее расписное седло 5 века до нашей эры! Это потрясало и не укладывалось в сознание – как это могло сохраниться и какое высокое искусство выдавали тогда люди! Это седло с изображением рогатого бегущего оленя оказалось не только высокой поэзией, но и предлогом для живописи, где я пошел от анонимных персонажей к определенным образам. Теперь у меня более десяти композиций два на полтора, размер дверей чердака. Цветовой регистр я умышленно ограничил тремя цветами, которые «разгоняю» по-разному: от черного к серебристому, от оливкового к изумрудному, от оранжевого к малиновому. Это у меня новое, это увлекает. По зрителю, который заходит на чердак и на выставках, я определил, что эти «образные» картины их больше тянут, чем картины с безымянными «персонами». Это обстоятельство тоже подстегивает к работе. Потом попытаюсь их выставить целиком, несмотря на запрет «русского художества» на западе.
В искусстве меня интересует Веласкес, Гойя, Суриков, Пикассо, Шагал, кое-кто из «молодых». В русской живописи люблю городецких «красильщиков» вроде Красноярова, очень Чекрыгина, немного Ларионова.
Слухи о лондонской выставке правильные. У Зверева купили три работы из 30, и одна из них из собрания Сычева ушла за хорошие деньги, за 5 тысяч долларов, сумма, кажется, рекордная для представителя «артклошарства», а вообще выставка была обыкновенной самоделкой и грубой работой Жоржа Костакиса. Работы Зверева и Яковлева я собирал сам в Париже, а Костаки потом «примкнул», чтоб погреться у чужого огонька!..
Кто в них нуждается, кому нужен дорогой костюм, бензин для автомобиля, дрова для дачи, шампанское для друзей, мясо для собак, платье и бриллианты для жены! Мастодонты мирового искусства вроде Вазарели, Ворхола, Сулажа выглядят на «тысячу долларов» в любой ситуации, потому что им нужны деньги и «кормушка», об этом знают и не обходят их стороной.
И под конец, о мелочах нашей жизни.
В конце 84 года я получил из Лондона письмо с приглашением выставиться в беспризорной галерее с шизофреническим уклоном к «русскому искусству». Я согласился с условием показать и Зверева и Яковлева, чтоб создать атмосферу «стилистического единства». Галерея согласилась, но, подключив к делу Жоржа Костакиса, все испортила. Он в предисловии вспомнил, как Зверев сломал палец и съел у него суп на даче, Яковлева назвал душевнобольным самоучкой, а меня «разбалованного западом живописцем». О выставке упомянули в газетах, но «генерал-моторс» на такую приманку не клюнул. Было продано по одной работе, и на этом операция с тремя русскими экспрессионистами закончилась. Единственное утешение – «сломала утя шею мне» – выставка, отметка в убогой биографии, и это успокаивает, как аспирин – гриппозного.
Ты справедливо говоришь: «у хорошего искусства нет времени»! Да разве с этим будет кто спорить! когда ты выкладываешь вечные ценности без заземления! Я думаю, что наша задача живых, получить холст, кисть и краски и тут являются капканы со всех сторон, работая 8 часов упаковщиком газет, художник уже практически не может выложиться в искусстве целиком! В таком изогнутом положении искусство самого большого таланта превращается в убогую картинку без выхода на зрителя. Значит, вечные ценности в виде Рембрандта, Гойи, Иванова только больно царапают душу, растравляя раны голодного артиста. Живых, голодных и беспокойных не успокаивает вечная ценность.
Ладно, вертаюсь назад, на землю.
Недавно Кирка Сапгир написала некролог на смерть Акимыча, но не знала, когда он родился! Напиши, пожалуйста, коротко об этом и вышли, как ты обещал, несколько его фотографий.
Очевидно, в начале марта к тебе зайдет одна баба из Парижа, с ней передам каталоги на модный «трансавангард», то, что у меня собралось, а ты ей передай фотографии, надеюсь, отдаст.
На днях заходил в гости к Стацинскому. Он получил заказ на детскую книжку и сидит раскрашивает. Жизнь его выправляется. Живет с одной умной и работящей бабой, которая его моет и стрижет бороду. Передал ему привет от тебя, он шлет глубокий поклон тебе, Ветлуге, рыбе и всей сене-соломе.
Лида Мастеркова пока не выходит на люди. Вытащить ее из заточения очень сложно, стесняется бедности и бледного вида.
Мишке Гробману послал твой каталог с Янкилевским и тоже передал привет, он будет очень доволен.
Кирка Сапгир много юродствует в Париже, но тебя хорошо помнит и любит.
Недавно, при разговоре с Юркой Купером, вспомнили и Мику Голышева. Купер сказал, что «Мика – гений»! так что при встрече передай ему этот комплимент со стороны. Купер получил британский паспорт и стремится приехать в Москву. Очевидно, у него не будут особых проблем с поездкой.
Увидишь Зверева и Яковлева, скажи, что была выставка в Лондоне, у Зверева вторая после 65 года, а у Яковлева – первая! Выставили тридцать штук работ!
У меня все тихо. Через неделю поеду в горы кататься на лыжах с женой и дочкой. У дочки слабые легкие, необходим настоящий горный воздух.
Старик, пиши о положении Вероники Африкановны.
Гале от меня самый братский, сердечный привет!
Всем участникам «арт-клоша» дружеский привет и наилучшие пожелания в искусстве.
Старик, сердечно обнимаю, пока!
21
Здорово, старина Эд!
Письмо от тебя, с приложением цветного рисунка, я получил в конце мая (кстати, 15 по счету от 75 года!), но отложил ответ, потому что паковался в деревню, а ты, видно, уезжал рыбачить на «святую русь». Теперь, имея на руках все фото от тебя и четыре месяца событий, охотно отвечаю, маразмируя над фото Акимыча, которому в 57 году было 47 лет, наш ровесник!
Значит так, «русским гвоздем» сезона был твой друг Илья Кабаков у Дины Верни, очень и очень видной торговки картинами, правда с крохотным помещением для показа. Безумный жест Дины, – это ее слова при встрече! – по совести оценят москвичи, а не здешняя разбалованная публика, далекая от шарма русской «кириллицы», которой орудует художник. Удивляет и то, что Дина показала не «матисов», а запрещенный «западом» русский товар с приложением толстой «типографии», невиданной для современного артиста! Илья сразу занял вторую позицию после вездесущего проныры Глазунова, тоже Ильи! Лично я считаю, поступок Дины совершенно геройский и только баба, безумно влюбленная в Кабакова, могла рискнуть на такой убыточный шаг. Мало этого, Дина собирается открыть музейчик на квартире, где будет представлено все, что она любит в русском художестве.
Далее была выставка Бори Заборова, в Германии, сделанная при посредстве могучего парижского галерейщика Бернара, и теперь она перебралась в Америку, где проныра Бернар имеет свое помещение и клиентуру. Заборов принадлежит к школе Купера, и этим все сказано, но тут надо оговориться арифметически.
Московские слухи о «бешеном успехе» русских художников не только преувеличены на 95 процентов, а вообще до сих пор неправильно поняты.
Авантюрные затеи одиночек, как Дина, Басмаджан, Нахамкин, Додж, сопряжены с большим риском сломать себе кошелек и торговую биографию, и вот почему.
Неожиданная вылазка Басмаджана с Вейсбергом закончилась «ничем» по одной причине: профессиональная работа Гарика в качестве галерейщика поставлена «западом» под большое сомнение, потому что он для него не галерея, а самоделка с русской пестрядью, самовар на лоскутном одеяле, а здесь такие вещи не пролезают.
Я не сомневаюсь в благородных порывах Дины, но и она со своим связями не в силах повернуть заговор молчания назад, без казенной поддержки.
Сенсации не предвидится, пока не явится тяжелая артиллерия в виде государства. Только оно способно исправить гнуснейшее положение русского художества в мире. Я уже 10-й год подряд повторяю, пока колотятся отчаянные одиночки, пока советских галерей и купцов нет на мировом базаре, никаких перемен не будет! Покамест на этом базаре сидит Гарик с ржавым самоваром и матрешкой! У тертых калачей сразу возникает мысль, что Совдепия слаборазвитая страна, как княжество Монако с лягушками на тротуаре.
Наши собратья по культурной работе: музыка, кино (кстати, сегодня весь Париж завешан афишами фильма Климова «Распутин»!), литература, танцы, пение, цирк на виду, а искусство не представлено совсем, его заменяет самовар и матрешка!
По моему глубокому: убеждению, только широкое наступление советского купечества может выправить положение и поставить русское художество на достойное ему место в мировом раскладе.
Как видишь, старый, я еще не сгнил на «западе», и судьба русской живописи меня волнует по-настоящему.
Теперь о проблеме «приглашений» и как я это вижу.
На днях мы собрались в «сквате» – брошенное депо артиллерии, захваченное международным сбродом и клошарами под жилье и работу, «арт-клош», где и я состою членом, – и часов пять подряд мусолили больной вопрос: почему «запад» не приглашает советских художников. Вышло одно заключение: «боятся!»
Конечно, кроме «боятся», работают и другие объективные причины, неизвестные нам целиком.
Например, город Париж пригласил болгарина Кристова запаковать мост в целлофановую авоську, что он и сделал с невиданной помпой всех средств пропаганды, а вот когда Париж позовет Сидура или Клыкова поработать на благо человечества? Почему М.К. Франции и здешний «групком», – есть тут такая лавочка! – с великолепным помещением, не пригласят к себе Илью Кабакова, или Эдуарда Штейнберга, или того же Ваньку Сорокина? Почему местный «дом творчества» не устроит на год-два на свой счет кучку пермяков или сибиряков?
Я думаю, что еще долгие, годы «вам» и «нам» придется ждать особого приглашения в Бобур, не говоря уже о Лувре, пока в дело не вмешаются компетентные толкачи Совдепии, заинтересованные русским творчеством и твердой валютой.
Ну, ладно, от общих мест к «нашему быту».
Надо признаться, что большинство русских явилось на «запад» с благородными чувствами совести, дружественности, сострадания, давно, здесь упраздненными за ненадобностью. Среда обитания, где подлость и лицемерие ломает кости и души, где капитал превратил искусство в гадюшник, а артистов в ядовитых гадов, совершенно невыносима для «нормального человека». В букварях для начинающих проходимцев пишут, что в искусстве гибнут слабаки, а я не верю, потому что артисты высокой пробы, как Лида Мастеркова, закованы в бездействие из-за нехватки в тюбике белил, а кто даст 100 франков на краску?
Есть тут и картинки навыворот. Во Франции живет мордвин Коля Любушкин, ученик полового разбойника Васьки Полевого. Коля – самый популярный уличный портретист. За один присест он выдает пастель относительного сходства. В результате расторопной работы зимой в Париже, а летом на юге он сколачивает денежки, кормится, но, как говорится, давно наплевал на «святое искусство» и, конечно, не приглашен за французский стол.
Западный человек не подпускает к себе, ни в дом, ни в душу. Никакое знание мировой культуры, никакая «грамотность» не меняет заведенного порядка, особенно в древней Франции, где скопились несметные богатства столетий. Француз отлично знает, что иностранец без дедовской мебели и винного погреба, если не стащит ложку, то обязательно просит взаймы. Даже русским с достатком невозможно попасть в «дружбу» к такому буржую.
Лет пять назад со мной вышел большой конфуз.
Наш общий знакомец, «начальник» Боря Алимов, приехал кутить в Париж. Мы встретились, я его угостил за свой счет, и уже поздно ночью Боря мне говорит: «поехали, догуляем в клубе»! И тут-то я затосковал в тупиковом положении, потому что я – никто, потому что в закрытые клубы попадают отборные знаменитости и богачи с рекомендацией королей и арабских шейхов! Я откровенно сказал Боре, что я не член клуба, и, как всякий разбалованный Москвой человек, Боря облажал и забраковал меня со всех сторон и, кажется, навсегда!
Ладно, мазохизм закругляю.
14 июля умер культурный человек Степа Татищев, «друг художников». Его свалил рак, когда солнце блестело над головой. Он очень любил живопись Биргера.
24 сентября «обмылок» Басмаджан устроил показ «русского жанра» 19 века в модном ресторане Людмилы Лопаты, в квартале дорогих блядей и богатых арабов. Там я стоял в качестве вышибалы. Русские алкаши обиделись, хотя я старался помочь им изо всех сил.
Наконец, по местному телевизору блеснул Анатоль Зверев. Бесплатная реклама в 2 минуты, затмившая всю серость и благоразумие французов.
Володя Котляров-Толстый, о котором ты упомянул, работает банщиком днем, а по ночам собирает семейный альбом «Мулета», где, кстати, Купер и я делали рисунки.
1 октября «весь Париж» хоронил Симону Синьоре. Она скончалась в 65 лет от пьянства и рака.
Сейчас в Париже появилось много польских художников. Они лучше суетятся, они «грамотней» и быстро добиваются успеха.
Мое лето получилось рядовым. 10 дней жил в стране дураков, в русском лагере «Орел», где чуть не превратился в черепаху. Потом работал в открытом сарае на юге, где намазал 6 больших картин с чертями, баранами и голыми бабами вверх ногами. На днях выставлю их в «арт-клош», среди клошаров и бедноты. Старик, это смешно, но это так! Есть надежда, что опытный, известный перехватчик идей, слямзает что-то и выдаст за свое в более доходном месте. Поневоле подумаешь, что попал не на «запад», а в «западню»!
Жду той счастливой минуты, когда судьба позовет в отчий край. Хочу жить на сеновале, косить траву и смотреть на лягушек.
Денег мне не дают!
Старик, обнимаю тебя и Галю. Друзьям низкий поклон.
22
Здравствуй, Борода!
Получил твое грустное письмо. Что же делать? Что мудрость нашего возраста и состоит в том, что делать-то нечего, а только уподобиться персонажам Франца Кафки или Николая Гоголя. Сидит под кроватью Акакий Акакиевич и молодец, а уж когда осмелится вылезти – то и получается «шинелька-то моя того…». Жизнь похожа на хорошую литературу – только вот где силы взять или брать? И все-таки мы свидетели истории. «Работай, работай, ты будешь уродским горбом». Я, старик, человек 19 века. Хотелось бы знать твое мнение о выставке Ильи, Как говорил Пикассо, искусство рождается вопреки социальным свободам, и русские это хорошо доказали 20-му веку. На этот счет я никогда не сомневался.
Все лето лил дождь, была сплошная вода, рыбалка плохая, но я выудил серию работ, начатых, правда, в 1982 году. Это как бы большая картина (или серия) деревенских портретов и географическое место их жизни. Знаешь, мне кажется, эта серия рождена моей жизнью и жизнью – образов людей. Причем с точностью наименований их. Русская тема, старик. И что из этого получится, я не знаю. (Кладбище?)
Посетил меня «легендарный Бернар», наговорил кучу комплиментов, но, увы, для реализации их нужно разрешение от организации (где я не состою), и не только дело в этом. Я каждый день сталкиваюсь с абсурдом, а в этом и заключено крылатое выражение – «что пошло, то и пошло». Я не избалован комплиментами в свой адрес, но от Бернара было их услышать приятная неожиданность. Правда, каталоги его галереи пахнут элементарной коммерцией. Он мне сказал, что в Париже нет художников; на что я назвал русских, живущих на Западе, секретарь его тут же все записывала. Одетый элегантно (он мне понравился), похожий на человека из средних веков, он посетил не только меня, и, по его словам, у него впечатление очень хорошее от русских. Вообще обольщаться не стоит – но я верю в русские судьбы. Арт-клош (не знаю, как написать, прости).
В марте мне будет 49 лет – это много, старый. А все еще считают молодым художником – молодой черепахой. Что касается Гарика и его галереи, то ему надо ограничиться самоварами. Что за пошлость он показывает. Он бегун на короткую дистанцию из провинциального города Парижа. Я его никак не увижу в Москве, а то так бы ему и сказал, если бы он спросил мое мнение. Но буржуям на мнение художников всегда наплевать. Не впадай в уныние, старик, ты можешь работать, а ведь это самое главное. И главное понять, что работа художника – это и есть западня. Можно смеяться и даже нужно, работой сопротивляться смерти, радоваться удачам, но нельзя забывать Спасителя.
Целую тебя, старина. Поклон твоим близким и арт-клош, тем, кто меня помнит.
Сплетня. Появилась в Москве «скифская женщина» Сдельникова. Курила дорогие западные сигареты и ругала страну (где она живет) – причем еще получает пособие. Русская Маша съела в Стокгольме кашу и объелась маслица. Мания величия, вот где кошка зарыта, старик.
23
Дорогой Валя.
Рад зреть твою бороду, часть твоей картины и шляпу. Милое фото сделал Виталий, окрашенное Москвой и Парижем. Как много и как быстро пролетают годы с вашего отъезда, и «у нас в кармане вечность» кто-то говорит, и, увы, мой друг, жизнь одна, а терпимости всегда не хватает.
Терпимость залог стиля художника, а стиль – его жизнь и время. К сожалению, все бывает наоборот, и нарождаются склоки, заполняющие все пространство, как паутина. Ведь пространство достойно другой судьбы. Искусство, претендующее на роль учителя, а это свойственно нашему 20 веку, хочет получить деньги за учительство. Все это похоже на театр абсурда. Великий Малевич тоже не убегал от учительства. Через 50 лет его творчество получает достойную оценку, но не народа, как он этого хотел, а все тех же элитарных чудаков и буржуев, оценивших его коммерчески. Это ведь тоже абсурд. Ведь Малевич – это не только язык супрематизма, а трагедия русской истории с церковным расколом, марксистским учением и безумием дворянского класса. Все кончается революцией и зарождением «нового класса». Язык супрематизма – это прежде всего культовый язык. Культ не однозначный, а способный окрашиваться в разнообразную художественную плоть.
«Черный квадрат» это реальность уничтожившая время. Естествен и отказ Малевича от этого языка. Он умер в этом «квадрате». Посмотри снимки его похорон. А смерть это новое рождение. Это рожденное искусство, а не придуманное временем. Малевич был выдвинут человеческой памятью и сверхреальностью. Не случаен его опус «Бог не скинут».
Я тебя увлекаю, может быть, ошибочной оценкой, но это попытка понять, а понять, это всегда прощать.
Мне было интересно читать и понять твой взгляд на современное искусство. Мой дорогой, у стариков заказчик был другой, и они не играли в так называемый «народный адрес». Социальность, как дисциплина, есть продукт 20 века. У старых была правда – «Ветхий и Новый завет» – их художественная свобода, табу «Нового завета», а не игровые свободы 20 века. Это замечательно знали русские гении.
Но, увы, от данности никуда не уйти! Рожденный ползать, летать не может! Думаю, что Мих. Ларионов – это не просто вывеска начала века.
В искусстве очень важно не то, что ты видишь, а то, что ты не видишь! Моя оценка Малевича и того времени имеет и привкус к Ларионову. К сожалению, он 20 лет не работал в Париже.
Базелица я видел живьем и не согласен с тобой, хотя что-то в твоей оценке правда.
Видел я и выставку Зверева, сам развешивал. И что? Над стаканом муха сидит, а под стаканом пустота!
Старик, в каталоге «арт-клош» твоя старая работа – я только потом это понял, и очень хорошая! Твой каталог персональной выставки, где исчезли лампочки, я получил, но картины надо смотреть живьем или в хороших репродукциях. Было бы радостно встретиться с тобой и твоими картинами.
Мишку Ромадина еще не видел, но говорил по телефону. При встречах он всегда расспрашивает про тебя, и обидно, что вы не поняли друг друга в Париже. Человек он не плохой, а жизнь, как говорил папаша Сезанн, страшная штука. Мишка мне помогает социально устроиться, а мой гнусный инфантилизм мешает всему!
В Доме художника на Крымском Валу была два дня выставка «Двадцатые годы и современность». Пригласили и вашего покорного слугу, одну вещь повесили, другую сняли (памяти Вейсберга). Причем сняли сами художники. Я получил комплименты, но сделал неплохой вывод – терпение, терпение и прочь от тоски! Это моя истина, порожденная жизнью!
Старик, журналов ни толстых, ни тонких мне не надо, да и тебе они на х.й! Хотя все имеют право на жизнь, порожденные действительностью.
Целую тебя. Приветы всем парижанам. Привет твоим близким.
Старик, мне ничего не надо, кроме крынки молока, этой земли и этих облаков!
Когда у тебя будут деньги, пришли «парижское метро».
Ты чего же так матом ругаешься! Побойся Бога!
Э. ШТЕЙНБЕРГ – И. ШЕЛКОВСКОМУ
Письмо И. Шелковскому – редактору единственного русскоязычного журнала по русскому искусству «А–Я», рожденному третьей волной русско-советской эмиграции. Шелковский не разрешил ситуации, возмутившей Э. Штейнберга. Видимо, текст, извлеченный из моей статьи, о котором пишет Эдик, убрал московский редактор журнала Алик Сидоров, имя которого держалось втайне от КГБ.
Москва–Париж
Уважаемый Игорь!
Малоприятное обстоятельство заставило меня обратиться к Вам. Статья моей жены Г. Маневич «Эдуард Гороховский», опубликованная во 2-м номере журнала «А–Я», оказалась странным образом цензурированной. От редактора, проживающего в Москве, я не услышал внятного ответа, поэтому решил обратиться к Вам. Тем более что статья писалась давно и не для журнала «А-Я», хотя согласие на ее публикацию было дано Э. Гороховскому. Журнал же выкинул из статьи, по мнению автора, очень существенный текст: «Для начала отметим несколько эмпирических факторов, некоторым образом повлиявших на судьбу художника. Переезд из Новосибирска – города “ниоткуда” – в Москву – традиционный центр духовной русской жизни. Знакомство с творчеством “московского авангарда”, быстрое сближение и дружба с В. Пивоваровым, И. Кабаковым, Э. Штейнбергом. Погружение в круг религиозно-метафизических идей (встреча с А. Пятигорским, Е. Шифферсом, О. Генисаретским). Однако ситуация дружеского приятия изнутри самим художником ощущалась (К. Юнг назвал бы его классическим интровертом) как ситуация трагической заброшенности “я” в чужую, ранее неведомую ему жизнь. Здесь в долготе осенних вечеров и начался для Гороховского путь возвращения к себе, путь обретения себя». Пластический образ мыслей Гороховского, как это ни парадоксально, возник именно под влиянием этих конкретных общений, в данной интеллектуальной художественной среде.
Напрягая свои старые мозги, пытаюсь понять, что стоит за этим цензорским жестом. Типографское или этическое недоразумение? Или, наконец, определенная позиция журнала в лице его отдельных московских коллег к такой фигуре, как Шифферс, а с некоторых пор и моей? К последнему – печальному – итогу меня подвел прошлогодний опыт двувечернего общения с московским редактором и целый ряд бесед с отдельными художниками, которые в «страхе и трепете», но не перед Господом Богом, ожидают своей пайки от журнала «А–Я». Но, как известно, каждому свое. Может быть, просто журнал строится на забвении. В данном контексте выглядит досадным лишь тот факт, что немец Й. Бойс напоминает русским художникам о губительном действии для культуры духа фальсификации и мистификации. На мой взгляд, эти категории в определенных условиях могут стать однозначными. Правда, у Бога времени нет, в искусстве, мне кажется, тоже так. Однако эту свою точку зрения никогда никому и нигде не навязывал, не пытаюсь делать этого и сейчас. Хочу, как всегда, уйти в сторону и дать возможность бежать другим.
Поэтому, Игорь, окажите любезность, верните мне с первой возможной оказией следующие материалы:
1. Слайды моих работ.
2. Статью моей жены «Изображение и слово» (о лирико-философских циклах В. Пивоварова).
По словам московского редактора, они находятся у Вас (если это опять не мистификация). Не хотелось бы их встретить в искаженном виде.
Дорогой Эдуард!
Получил Ваше письмо от 08.04.81.
1. Статья Г. Маневич напечатана слово в слово в том виде, в котором она пришла в журнал. Если Вы будете настаивать, я Вам вышлю рукопись.
(Хотя, на мой взгляд, статья нуждалась в доработке: «каждый член небольшого тела занял соответствующий ему чин», так раздражающее здесь слово «авангардист» и пр.)
Ни по отношению к Е. Шифферсу, ни по отношению ни к кому другому у журнала нет никакой «определенной позиции» (кстати, имя Шифферса встречается в других статьях).
Журнал находится вне группировок и печатает практически все, что приходит в его редакцию. Позиция журнала такова, что каждый автор, подписавший статью, сам несет ответственность за ее содержание и стиль.
Те косметические поправки, которые делались, касались в основном грамматики, а редчайшие и минимальнейшие сокращения были вызваны причинами технического порядка. Это неизбежно и делается во всех журналах.
Единственное, что подверглось значительному сокращению (но не цензуре!), – интервью с Бойсом, из-за его непроходимого объема и (местами) плохого перевода.
2. Статья «Изображение и слово» (о Пивоварове) до меня не дошла, у меня ее нет.
Я не только не могу ее выслать, но, наоборот, был бы очень Вам благодарен, если б Вы ее мне прислали. Еще лучше было бы прислать ее с фотографиями и слайдами с его работ, т.к. о нем у меня нет почти ничего.
3. Слайды с Ваших работ смогу вернуть только после выхода следующего номера. На изготовление клише с них уже затрачены скудные журнальные средства, поэтому, несмотря на все Ваши неофициальные (или официальные) протесты, я ничего не могу изменить.
И напротив, я просил бы Вас прислать в предельно сжатый срок, к середине мая, какое-то количество черно-белых фотографий с Ваших работ. Те, что есть у меня, крайне плохого качества, с пятнами и царапинами. Кроме того, на них нет ни названий, ни размеров, ни дат. Публикация их в таком виде, несомненно, вызовет Ваши нарекания – но, что я могу сделать? Каждый раз я стою перед той же проблемой – отсутствием хорошего (технически) иллюстративного материала.
В заключение: досадно, что из недоразумений (неизбежных в нашей ситуации) делаются выводы космических масштабов, призывается в свидетели Бог и т.д.
Мне хотелось бы, чтобы журнал стал общим делом для всех заинтересованных в сохранении русской культуры. Я призываю к сотрудничеству всех, независимо от кланов. В одном номере нельзя объять необъятное, но если журнал выживет (в основном проблема – финансовая), то к 10-му номеру через него пройдут все активно работающие художники, все авторы, пишущие о неофициальном искусстве. Не хватит ли на нас дрязг, бузотерства и личных амбиций, не пора ли подумать об общем?
Буду рад всем формам сотрудничества. И не хотелось бы тратить время на ненужные препирательства.
С самыми искренними пожеланиями,
Пишите и дайте мой адрес всем художникам.
Спасибо за отрывок письма Эль Лисицкого.
Э. ШТЕЙНБЕРГ – Ф. СВЕТОВУ6
Москва–Усть-Кан
1
Дорогой Феликс, получил от тебя большое письмо. Я послал тебе сразу, как только ты объявился в Коксе, – тоже, но, увы, почему оно не доехало до тебя – трудно понять. Может, так же оно затеряется, как судьбы людей (наших знакомых) 60–70 годов. Ты очень правильно понял свою жизнь, как знаки, которые заранее предопределены и даже больше. Мне думается, что в этом судьба и человека, и художника. Казимир Малевич – это не просто «Черный квадрат», а история нашей любимой России. И Малевич умирает в черном квадрате, чтобы заново родиться. Нужно умереть, чтобы родиться, – истина, рожденная жизнью. Любовь, да я никогда и не сомневался в наших отношениях, но, увы, мне (да и тебе) не хватало просто терпимости. Тут сам черт что-то перепутал – а где юмор. Русская поговорка «От сумы да тюрьмы не зарекайся» – есть сегодняшняя правда – любовь к ближнему.
Что у нас происходит. На Пушкинской наша бедная собака постарела, и, видимо, конец неминуем. Мы ее как-то подняли (эту хозяйку жизни), теперь на кровать ее приходится втаскивать. Она рычит, но не кусает. Кусала она только своих хозяев и покровителей. За два дня до смерти Марта я с ним разговаривал, гладил его, и он вильнул хвостом, потом лизнул мне руки. Почему у Ноя нет собаки – очень и очень странно и несправедливо. Видимо, собакам дано право – вечного Жида.
Год весь я неплохо работал, кое-что выудил из прошлогоднего года летом. Становлюсь примерным «передвижником». Галочка кое-как скрипит и что-то колдует. Пора выезжать в Погорелку – а то сгоришь от усталости после зимней пустоты-спячки.
Хочу к вам приехать осенью. Исполни для меня маленькую просьбу. Что мне нужно привезти из рыболовных снастей? Мне кажется, что неплохо откушать местной рыбки при встрече. Если не трудно тебе, то мою просьбу уважь. Старичок, неплохо и тебе научиться этому милому делу. Рядом река бывает не всегда.
Как ты себя чувствуешь? Физические силы ох как нужны, в том числе и для того, чтобы собирать грибы.
Когда мой папа умер, я увозил его из города Кимры Калининской области. Это старый русский город, не тронутый современностью, есть храм, и от Москвы 2–3 часа ходу. После Кокса вам где-то нужно жить. Я хочу с Витей поехать туда. Меня этот город удивил, но первый взгляд не всегда бывает верный. Важно не то, что ты видел, а чего не видишь. Но подумать об этом неплохо. Время летит в наших годах быстро, но я немножечко вильнул в другие дебри.
И еще о себе. Квартира на Пушкинской пока на месте. И, конечно, уезжать из нее неохота. В мастерской скоро и двинуться будет трудно – вся забита работами.
Была выставка на Крымском (в доме художника) «20 годы и современность». У меня повесили одну из последних работ. Вторую сняли (памяти В. Вейсберга, 1985 г.), причем сняли сами художники. Место это «престижное», но я получил немного комплиментов в свой адрес. Может быть, мое упрямство (НЕ Я) получает «адрес и крышу» – место для чего я работаю более 30 лет. И еще я выудил от показанных мною работ, что терпение и терпимость – два близнеца, а стиль художника – его жизнь. И одна жизнь и юридически, и нравственно имеет право (данное Богом) на автономность. Я не хочу сказать, что «выхожу один я на дорогу», это сказал русский гений. Но он это сказал, не обладая манией величия и зная Творца. Опять эти проклятые вопросы жизни и жизней.
Прости меня Феликс, что я большой путаник и что себе изменять не хочу. Но грех жаловаться. Возраст мой подходит к 50, и я до сих пор живу (вспоминая весенние ледоходы и льдины, выброшенные на берег Оки, ох как это было давно). Помню очкастого интеллигента с молодой собакой на поводке, потом превратившегося в ту же льдину, только теперь выброшенного на берег реки с другим названием. Образ этот мне продиктован твоим письмом – а это так. «Страшная штука – жизнь», – говорил папаша Сезанн.
Целую тебя, Свет, и надеюсь выпить с тобой и откушать местной рыбки. Целую дорогую Зою. Что нужно Вам – пишите. Дети и внуки ваши – очаровательное семейство. Целую Вас – Ваш Эд.
Прости меня за ошибки в письме, и ты пиши разборчиво.
2
Дорогие Галочка и Эдик!
Я зачем-то ждал письма от вас, хотя сам хотел написать сразу. Это никак не было гордостью или состоянием в том – нужно ли вам мое письмо. Просто так, вроде бы, положено по протоколу; потом Витя сказал, что Эдик написал большое письмо, и я ждал его уже вполне конкретно.
Письма нет, оно могло пропасть, хотя, словно бы, все письма доходят. Очевидно, следует посылать заказным, больше шансов. Как бы то ни было, у нас не те отношения, когда возможно чиниться, и «протокола» уже нет и никогда не было, а есть только любовь, которая, несмотря на все, порой непростые наши отношения, однажды возникнув, никогда не иссякала, а как мне думается, становилась все более глубокой.
Я хорошо помню первую нашу встречу в Тарусе, убежден в том, как важна была мне наша сразу окрепшая дружба и какую роль сыграла она в моей судьбе. Сам новый для меня и удивительный в ту пору стиль отношений, сама возможность жизни и творчества в Реальности и многое другое, что в тебе в те годы меня поражало. Наверное, потом многое увиделось иначе, а слабости близких замечаются острее, чем слабости собственные. Но чувство осталось навсегда, оно никогда не уйдет, и ему – этому чувству я обязан многим. Жизнь была во многом разная, она сводила и разводила нас, но, повторяю, чувство и убежденность в чувстве ответном всегда оставалось. Поэтому мне так просто и радостно было всегда приходить к вам, никогда не было трудно, даже после долгих расставаний и тяжелых разрывов. Просто я знал, что вас люблю, и никогда не сомневался в ответной вашей любви.
Мне это было важно и в минувшем году. Это был трудный, но для меня, без сомнения, необходимый опыт, сегодня я и представить не могу себя вне его. Попросту говоря, мне в натуре недоставало того, что коснулось меня еще в детстве, обожгло, а потом ходило рядом всю жизнь – тюрьма. Хотя было бы противоестественно и всего лишь тщеславие, если бы я того хотел. Но Бог сам знает, что нам нужно, и это Его знание необходимости для меня того, что случилось, я ощутил и понял мгновенно, в первые же дни. Быть может, поэтому мне и было просто в самом трудном, остальное всего лишь ступени в тех лестницах, которыми ты там идешь, а когда на подъем не хватает дыхания, это всего лишь слабость, чисто физическая или поверхностно-душевная, и ее легко преодолеть тем главным пониманием. Но на каждом новом марше той лестницы тебя ждут открытия. Вот скажем: твоя беда – пустяк в сравнении с бедой того, кто рядом, тех, кто рядом (а их множество); с тебя сползает, как шелуха, множество, ставших за долгие годы привычной одеждой, представлений о жизни; даже твоя главная защита, щит, броня – воспоминания о близких, дорогих тебе людях и событях – уходят, растворяются, ты уже знаешь (сначала только интуитивно) – об этом нельзя, тут опасно. Та самая душевность, которая всегда казалась защитой, становится заманом, за ней бездна, в которую ухнешь, не выберешься. Легкомысленная убежденность в собственной удачливости, ставшая второй натурой, всегдашняя надежда – авось, пронесет или как-то, но обойдется, как всегда, кончится хорошо, сменяется уверенностью – будет только хуже. И еще многое другое, принципиально новое, незнакомое, чужое и странное. И ты понимаешь, сначала не умом, а каким-то чувством, что истинная надежда только в том здесь, что если ты не изменишься именно в этом направлении, если не доверишься этому еще не осознанному тобой чувству, не откажешься от шелухи и привычной одежды – пропадешь. Другими словами, если ты не поймешь – никак литературно, а на самом деле, что ты умер, то ты покойник, а потому нет и быть не может пустой надежды на жизнь прежнюю, если этого с тобой не произойдет – ты погиб. Но зато, если это произошло, все становится на свои места. Ты внезапно оказываешься в каком-то удивительном мире, тебя окружают люди бесконечно несчастные, и ты их не можешь не любить, потому, как совсем реально, в натуре, а не в книге, понимаешь, видишь, как страждет в них Тот, Кто задумал о человеке совсем иное. В какие-то моменты ты даже становишься счастлив от того, что ты здесь, с ними, тебе страшно, что ты мог их не узнать и не разделить с ними то, что тебе положено – пайку и шконку. Т.е. новый мир, в котором ты оказался, на самом деле, значительно более глубок. И тебе уже не жалко мир прежний, как не жалко сползшей с тебя шелухи, они не были нужны, они не для жизни, а для чего-то, о чем и вспоминать неловко. Причем все это никак не самозащита и панцирь, одеваемый всего лишь на время для того, чтобы конкретно не пропасть, а потом, выкрутившись, поменять его на прежнюю шелуху. Это уже твой обретенный мир, ты не хотел о нем знать, радовался шелухе и занимался только тем, что украшал ее в зависимости от сезона. Теперь ты уже ни за что не вернешься к жизни прежней, ты всегда будешь зэком. Теперь навсегда.
Вот как-то так или примерно так. Или о том же чуть иначе. Однажды мне приснилась Галя. Было это летом, кажется, в июне. Меня отпускают домой… (такой сон я видел два-три раза, но Галя была в одном). Т.е. не отпускают, а некий вертухай выпускает до утра под честное слово, и я должен вернуться к проверке, к 8 часам. И вот я иду по Москве, иду бесконечно долго и все не могу добраться до дома. Наконец, оказываюсь в центре, иду вверх по Горького, уже светло, летом светает рано, иду очень долго и зачем-то сворачиваю направо после Моссовета. Уже совсем светло, и тут я вижу в пустом утреннем переулке Галку с Мартом на поводке, она выходит с Пушкинской и идет мне навстречу. Март, как всегда, тянет, она еле с ним справляется, все ближе, ближе – и я окликаю ее. И вот, я никогда не забуду ее улыбки – такой тихой, чуть смущенной и радостной. И слезы на глазах. И тут я вижу часы, большие часы, они есть где-то на Пушкинской площади (или были когда-то), на них без десяти восемь, и я понимаю, что не успел домой, что опоздал, подвел человека, что я пропал. Галка, – говорю я, – скажи дома, что ты меня видела, все у меня хорошо, а я больше не могу и минуты быть с тобой. Галя все так же улыбается, а я начинаю ловить машину, куда-то бегу и от страха просыпаюсь.
Это был очень счастливый и радостный сон. Мне было хорошо тем утром, думаю, это было в июне или чуть позже. Я часто потом вспоминал этот сон и всегда был ему рад: такое ясное утро, я так счастлив Гале и Марту, тому, что мы повидались. Но я и не пытался, вспоминая этот сон, тянуть за ним другие наши встречи, реальность нашей дружбы, любви, разговоров, отношений, наших общих радостей и печалей. Здесь было табу, я уже знал, что это нельзя, что тут – опасно. Мне было достаточно имени, знака – Галя, Эдик. Имени было достаточно, все остальное – та самая душевность, которая суть шелуха, тогда как имя – веха, опора, гвоздь, вбитый в некую глубину. Но без него не удержаться.
И закончу со снами. Март умер 8 ноября, а в ночь на восьмое он мне приснился. Такой он был молодой, веселый, играл, как когда-то, и терся о мои колени. Мне тогда было трудно, а этот сон очень помог.
Простите меня за этот длинный разговор, отложите письмо, если оно будет невнятное, прочтете как-нибудь потом. Письма на такие долгие расстояния часто могут быть невнятные, но иного общения у нас нет. Теперь я в другом положении, а потому порой позволяю себе и даю волю вспоминать, вижу то, что в прошлом году себе запрещал. Так вижу вашу квартиру, и меня заботит, не выпрут ли вас оттуда, мастерскую, дом в Погорелке. Говорят, у нас здесь живет хариус, ловят на блесну. Реки уже вскрылись, но ледоход мы прозевали, а говорят, он был страшный и внушительный. Лед прошел в один день, и здоровенные льдины вышвырнуты на берег. С ближних гор сошел снег, но зелени еще нет. Неделю назад началась жара, а потом пошел снег. У нас железная печка, привезли дрова, так что и эта проблема вроде бы решена. Вот так-то, старичок.
На днях послал вам поздравление с Пасхой. С этим письмом лучше, наверное, не торопиться, чтоб оно не затерялось в праздничной толкотне. Все равно поздравляю вас и целую. Христос Воскресе!
Поцелуйте Танечку и Толю, Неечку, Веронику, Леночку и Петю.
Зоя вас целует и поздравляет.
3
Эдинька, получил твое письмо, на сей раз оно дошло очень быстро, а я не стал отвечать, потому что решил, что вы все (и Таня с Толей) уехали в деревню. Оказывается, вы пока в Москве, может, письмо успеет.
Чтобы не забыть, сразу отвечаю на твои рыболовные вопросы. Рыбы, говорят, здесь много, но ты же знаешь, что я ничего в этом не понимаю, а рыбаки никогда не говорят правды. Ловят, как я понял, здесь на все, что есть или может быть: на мормышку, на мушку, на удилище, на блесну, еще на что-то, а кто смелый (так говорят) – те сетью. Но ты, я надеюсь, не смелый, а то как бы не остался здесь надолго, а тебе, я думаю, это совсем не обязательно. Ловят и в Коксе, и в Катуни (там вода почище). Сейчас еще рановато, но мальчишки уже сидят. Ловят прямо с берега возле деревни (Кокса и Катунь здесь сливаются), но дальше, конечно, лучше. Пока знакомых с лодками у нас нет, но лодок вроде много, так говорят. Одним словом, как везде, ты это и без меня понимаешь. Течение быстрое, вода выше 14 градусов, говорят, не бывает. Что еще? Задавай вопросы.
Очень рад твоей работе, выставке, тому, что ты, несмотря на усталость, полон сил и верен себе. Выставка тебя вымотала – это естественно. Печально, что Галочка болеет, надо ехать в деревню, там вы придете в себя. Москва, несмотря на все ее прелести, не для жизни.
У меня все еще тянучка с работой, почему-то это мне мешает. Последнее место, которое сейчас решается: сестра-хозяйка в поликлинике. Я бы предпочел санитаром, но они не взяли, говорят, ихние женщины не любят санитаров-мужиков, ну а я тоже не настолько люблю женщин, чтоб из-за этого переживать.
Твоему письму я был очень рад, но, зная твою нелюбовь к письмам, не осмеливаюсь просить немедленного продолжения. Напишите хоть несколько слов, а там как будет настроение и время. Хорошо бы и Галочка написала, если будет минута.
Целую вас. Ваш Свет.
4
Дорогой Светик, я только что вернулся из деревни, где пробыл неделю, сажая всякую всячину. Получил твое письмо и сразу отвечаю. Проехав благополучно туда и обратно почти полторы тысячи километров, уже в Москве на повороте на Садовое кольцо, в меня въезжает (в зад) таксист (и в результате!), буду две-полторы недели чиниться. За что такое наказание, это еще к моему вынужденному проживанию в Москве – в деревню я могу попасть обратно только лишь в июле. «Дела, брат, дела – никому не нужный триппер» – как говорил мой покойный папа. Я бесконечно привязан к деревенскому дому. 15 лет прошло, как я открыл это прелестное место – Погорелку – от слов «гора на гору». А на сегодня – это кладбище. Вот так. И все же что-то мне и сегодня открылось. Возил я двух старух и себя на ключик, где жил и молился местный отшельник, дедушка Герасим. Вот и никому не ведомый старец – сегодня является жизнью после своей смерти. Воистину велика тяга к добру и свету. Место, куда мы приехали, тихая красота. Мир красотой спасется – не об этом ли месте говорил Ф. М. Достоевский. Представь себе, Светик, ручей, текущий внутри двух холмов, внизу ключик, а вверху три креста, и голубое небо, и стоит стол. А все, как во сне – ни пространства, ни времени. И все это реально (нюхаешь даже) – и земля, и небо, кресты, ключик, зажженные свечи и обрывочные слова молитв. Давно я не переживал подобное – только как это выразить художественно – а может, и не надо. Правда, Христос – Бог убогих и гонимых. И там же я увидел Божью любовь к ним. Инвалиды, живущие неподалеку, – это они прислуживают месту, где времени нет. Вот так, Свет, – немота, тишина и красота зачеркивают гримасы и карнавалы современной цивилизации. А сколько таких тайн на нашей матушке-земле. И этим воистину спасаемся. Ведь такое открылось лишь после моего 15-летнего проживания в этих краях – да и то, что я сделал попытку (в творчестве) приоткрыть занавес местной жизни. Начало было в 1982 году, потом двухгодичный перерыв – и полтора года я что-то немножко понимаю. Кладбище? Да, кладбище – но сказано, что мертвые воскреснут. Музыкальность тишины – без современного языка не мыслю – и сие иллюстрирую словом. Получается подобие нотного листа или наброска из альбомов. Может, и похоже на письмо. Только это все в красках. Сегодня это все – мой дневник, и пространство, и время – где я нахожусь. Хочу исключить художественное ячество. Авось хоть что-то получится. Это родилось во мне – а не придумалось. А в Москве – таксист, площадь Прямикова, две машины, «Волга» и «Москвич», два дурака за рулем (50 и 25 лет) – и это все придумано, хотя придется две недели бегать и чиниться. Светик, действительно я не люблю писать письма, но хочу полюбить их писать – для тебя. Я очень безграмотен, и приходится написанное переписывать. А это кошмарный сон.
Про рыбалку у вас я ничего не понял, но приеду и разберусь сам. Если не поймаю то куплю, а скажу, что поймал, – подумаешь. Как ты себя чувствуешь, как твоя половина? Вдвоем все-таки легче прожить это время. У Гали обострилась астма. Она, видимо, становится хроником, но дом наш крепок под ее опекой и пока способен иметь за столом гостей. Только бедная собака с трудом двигается и с трудом дышит. Я надеюсь на ее и свое оживление в деревне. В Москве жара, как в парной, но, увы, хоть считаю каждый день и ничего путного не делаю – еще жить можно. Будет совсем туго, все брошу и убегу – куда глаза глядят. Люблю осень, зиму – можно работать, работать – и все начинать заново. Дорогой Светик, большой тебе поклон, такой же твоей половине. Люблю тебя и всегда помню нашу совместную жизнь в Отдыхе. Если что не так, то прости. Целую тебя, Зою.
Эдик.
5
Эдинька, дорогой, я очень, очень рад твоему замечательному письму. Ты в нем какой-то другой, молодой и восторженный, а то ты всегда себя прятал, может, и правда, ключик так тебя перевернул, заставил открыться и видно, что ты найдешь эти ноты, эту тишину и благодать в живописи. Тот самый свет, который… я смог увидеть на твоем холсте и записал это своими корявыми словами. Но, а история с машиной, это те самые «гримасы», которыми Бог учит нас, чтобы мы не зазнавались и помнили, где живем.
Очень рад слухам о вашей новой квартире на Готвальда, я хорошо знаю этот дом, и место это лучше Пушкинской. Бог с ней, с этим бедламом, там хоть тишина. Не сорвется ли? Правда, предстоит чудовищный переезд, есть ли у тебя на него чувство юмора. Хорошо помню ваш переезд на Пушкинскую, мы были тогда значительно моложе, и было нас много. Держись, старичок, надеюсь, это к лучшему. Напиши, если выберешь время, что за квартира. Конечно, неохота тратить на эти заботы летнее время, но ведь и время работы было бы жалко. Слышал я и о том, что умерла Фика, что-то, наверное, есть в том, как приходят к нам эти существа и как они нас покидают. Все это зачем-то и почему-то. Кстати, если будет возможность, пришли мне репродукции своих работ, я вспомнил, что ты делаешь их время от времени, если будут лишние и тебе не нужные. Конечно, это не то, но мне было бы дорого. В тишину, ключик, кресты-ноты!
У нас жара, ситуация многодетной семьи, жизнь изменилась. Утром в 7 часов ускользаю из дома, перебираюсь через одну реку, прохожу лес и оказываюсь на берегу Катыни. Она изумрудная, очень сильная и ледяная, и зеленые горы, и никого вокруг, только лошади в лесу. Вот это самая лучшая пора – часа два в день.
Говорят, в Москве стало прохладно, может, вы передохнете.
Удачи тебе, Эдинька, как жалко, что Галка застряла в Москве, ей бы, конечно, скорей в деревню.
Храни вас Бог.
6
Дорогие Свет и Зоя!
Вот так и не приехал к вам, видимо, не судьба, а судьба было просидеть в Домодедово 12 часов и вернуться обратно. Хотел ехать в феврале, а тут перестройка, и думал, что вы будете в Москве в марте. В общем, туманы в нашей истории и особенно «весенние оттепели» в мое пятидесятилетие держат меня дома, а так все, что происходило в моей биографии и на этой географии, «тайна». Дорогие мои, злюсь на себя, на суету, которая захватила такого мудака, как я. Даже из «Огонька» пожаловали и сделали фото «известного художника» – строителя сегодняшнего дня. А моя задача была всю жизнь скрыться в себя и отказаться от «я». Но весенние туманы исчезнут, самолеты будут вовремя взлетать, и мы обязательно увидимся. Тем более, я думаю, что не видел Зою скоро уже пять лет. Время летит в наши годы очень быстро, и страшна встреча с настоящим ревизором. Целых полтора года живу со смертью в душе. Рисую кладбище и вспоминаю все имена людей ранее живших и встречавшихся со мной, увы, их уже больше нет. Это люди из деревни (она уже стала пустая), мой родной и милый Саша Данилов. Картины похожи на поминальные записки в церкви. Даст Бог избавиться от грусти, видимо все, что будет, в Его власти. Теперь я реалист и очень, очень крепкий. Сделали большой ремонт в новой квартире, совсем неплохо. О Пушкинской забыл, а это был дом с тринадцатилетним стажем. Бог с ним, что ни делается, все к лучшему.
Дорогие мои, писать письма не умею, очень трудно, поэтому простите меня.
Христос Воскресе, с праздником Вас.
Галочка шлет большой поклон вам и свою любовь.
Э. ШТЕЙНБЕРГ – П. ШПИЛЬМАНУ7
Москва–Бохум, 1981
Уважаемый Питер!
Как мне стало известно, две мои работы, которые поступили к Вам от Гали из Москвы, находятся в Вашем музее. В свое время, перед отъездом Гали из СССР, я продал ей эти работы с обязательным условием, чтобы они были переданы в Ваш музей. За эти две вещи Галя заплатила мне 1400 рублей плюс 600 рублей налог государству.8
Я прошу Вас, если это возможно, компенсировать ей эту сумму, оставив эти работы в музее, исключив тем самым возможность превращения этих вещей в предмет торговли.
С уважением,
Э. ШТЕЙНБЕРГ – ФОН ТАВЕЛЮ
Письмо директору музея Берна фон Тавелю и культурному советнику швейцарского посольства фон Вальтерскирхену. В этом письме Эдик пытается объяснить свое нежелание участвовать в первой выставке художников-нонконформистов в престижном европейском музее, так как одним из немногих начинает понимать, что художников-нонконформистов эпохи 60–70-х годов практически убирают из истории в угоду новому поколению и новым художественным идеям. Директор музея продолжает уговаривать Эдика участвовать в выставке. Узнав об отказе Эдика, фон Тавель посылает к нему в Париж своего заместителя, господина Ландета, а по возвращении из Парижа сам посещает нас в Москве. Но Эдик остается при своем мнении.
Москва–Берн, 1988
Уважаемый господин фон Тавель,
Уважаемый господин фон Вальтерскирхен.
Хочу напомнить Вам, что своего окончательного согласия на участие в выставке Советского искусства в Берне я не давал. После нашей последней встречи здравый смысл заставил меня обратиться в Салон. И здесь меня снова постигло разочарование. В Салоне имеются документы о том, что Вам было показано пять ранее отобранных Вами работ. Из них Вы оставили для выставки только две, сославшись на то, что один триптих Вы возьмете в Германии. Оснований уличать Салон во лжи у меня нет. И по сей день на памяти высказанное Салоном недоумение по поводу Вашего отбора и полное молчание с Вашей стороны. Поэтому обвинять в необязательности и непоследовательности поведения Вы, к сожалению, можете только себя. Восстановим мысленно историю первого посещения Вами моей квартиры и мастерской. Восторги, предложения для закупки работ для музея, отдельный зал для моих работ на выставке. В последующих визитах Вы не обмолвились об этих Ваших заверениях даже словами извинений. Кто же в этом случае из нас непоследователен?
С уважением, Эдик Штейнберг.
Э. ШТЕЙНБЕРГ – К. БЕРНАРУ
Письмо к Клоду Бернару, в котором Эдик пытается объяснить галеристу ситуацию вокруг своего имени на московской сцене искусства в начале перестройки.
Москва–Париж, декабрь 1987
Дорогой господин Клод Бернар!
Хочу, хоть и с опозданием, поздравить Вас с Рождеством и Новым годом и выразить надежду на нашу встречу в этом году.
Я нахожусь в полной неосведомленности по поводу того, получили ли Вы мои картины, перевели ли сюда деньги и послали ли приглашение на выставку мне и моей жене. Свое пребывание в Париже без нее я не мыслю. Прошу Вас, помимо приглашения через «Межкнигу», прислать приглашение на нас двоих в Министерство культуры на имя министра В. Г. Захарова и частное приглашение во французское посольство на мое имя и имя моей жены.
Наши данные:
Штейнберг Эдуард Аркадьевич. Год рождения 1937. Родился в Москве.
Маневич Галина Иосифовна. Год рождения 1939. Родилась в Москве.
Наш адрес: 125047 Москва, ул. Готвальда, 10, кв. 74.
Наше пребывание в Париже обязуюсь Вам возместить своими картинами, если мне разрешат их взять с собой. В противном случае напишу их в Париже, ибо состояние вне работы считаю для себя неестественным. Когда не работаю – болею.
Очень жаль, что в длительном процессе переговоров мы с Вами так и не встретились лично. Поэтому хочу Вас известить о своих делах и здешней художественной ситуации в письменном виде. Надеюсь в ближайшее время получить от Вас ответ.
Еще осенью прошлого года за несколько дней до получения «Межкнигой» Вашего телекса Салон предложил мне отдать отобранные мною для Вас картины галерее «Де Франс» по той цене, которую Вы отказались мне заплатить. Согласно логике здравого смысла я, наверное, должен был бы принять их условия, но, руководствуясь неким нравственным побуждением, которое всю жизнь я ставил превыше всего и которое в нынешнем деловом мире может не вызвать ничего, кроме насмешки, я счел невозможным для себя принять их предложение. Хотя между нами не было никакой договоренности, симпатия к Вам и Ваше внимание к моему творчеству, проявленное за пять лет до периода «перестройки» и «гласности», до бума на советское искусство, и заставило меня остаться верным себе. Я настоял, чтобы Салон пошел мне навстречу. Цен, о которых Вы говорите, сегодня не существует вообще на внутреннем рынке. Только потому, что я не являюсь членом Союза художников и до выставки в Вашей галерее не хочу привлекать к своей персоне внимания, ибо стоимость картины свыше трех тысяч рублей утверждается особым разрешением. После целого ряда обстоятельств я согласился на эту высшую таксу. Салон не хочет продавать меня дешевле.
В ноябре–декабре 1987 г. в неформальном объединении «Эрмитаж», в самом престижном зале авангардного искусства, состоялась моя персональная выставка. Она имела большой успех, разумеется, в не официальных кругах, а в узком кругу московской художественной элиты. На вернисаже присутствовали представители галереи «Де Франс». За три недели экспозиции я получил три предложения на персональные выставки от представителей галерей Бельгии, Швеции и Финляндии. Каталог и поездки с женой гарантируют все. От этих предложений я отказался.
На сегодняшний день в Салоне лежат мои работы, отобранные директором музея г. Берна для выставки, аукционом Сотбис, и купленные музеем «Людвиг» в г. Кельне. Господин Альварес несколько дней назад, отобрав у меня четыре работы к следующему своему заезду (я отдал их не очень охотно, исключительно по просьбе Салона), расположен в следующий свой мартовский приезд говорить о закупке одного из последних моих циклов.
Все это я Вам описываю так подробно, чтоб Вы были в курсе той современной ситуации, которая связана со школой московских художников и с моим именем в частности. Поэтому меня очень заботит качество каталога. Я посылаю Вам автобиографию, список моих выставок и текст «письма к Малевичу», где как бы сформулирована концепция моего творчества, то есть его формула. На основании этих материалов и тех работ, которые находятся у Вас, мне представляется возможным написание статьи обо мне. Я говорю о статье к каталогу, а также о статье или какой-то возможной обо мне информации в журналах по искусству. Эта вообще несвойственная мне озабоченность рекламой диктуется сегодня следующими причинами: одновременно с моей в галерее «Де Франс» будет проходить выставка И. Кабакова – выставка художника, который последние восемь лет своей жизни положил на создание своего имиджа. Для тех условий, в которых он существовал, он провел это наилучшим образом: много публикаций, много информации. Отсюда такие высокие цены на осенней ярмарке. Мне, по моему образу творчества, по моему образу жизни, такая деятельность чужда, я не спортсмен и мыслю свое существование в иных категориях, однако в результате такой экспансии мне срывают (дважды) закупки работ западными музеями, публикации в авторитетных западных журналах по искусству, инициатором которых, разумеется, был не я. Теперь, когда судьба моего имени оказалась некоторым образом в Ваших руках и я волею интуиции доверился Вам, у меня есть надежда, что Вы обойдетесь с ним не самым худшим способом.
Статью для Вашего каталога здесь написал мой старый приятель, в официальных кругах почти неадаптированный критик. Салон не хочет ее визировать и собирается вести переговоры с Д. В. Саробьяновым – профессором Московского университета, нашим специалистом по русскому авангарду 20-х годов. Творчеством нашей генерации он никогда не занимался. Но если он даст свое согласие и напишет три страницы для каталога, то это его только украсит. Фотографию, перечень выставок и мою автобиографию Вам перешлет официально «Межкнига» еще раз.
Хотелось бы иметь ответы по всем тем вопросам, которые меня в связи с целым рядом обстоятельств последнего времени так заботят. Может быть, за это время Вы надумаете хотя бы на 4 дня выбраться в Москву, как это делает галерея «Де Франс»?
Вас обнимаю. Жду Вашего ответа. Привет Вам от моей жены.
Если у Вас не будет возможности в ближайшее время подробно мне ответить, то пусть Ваш переводчик мне позвонит. В мое отсутствие по всем вопросам он может разговаривать с моей женой. Еще раз напоминаю мой телефон: 258-54-16.
С уважением, Эдуард Штейнберг.
Э. ШТЕЙНБЕРГ – М. ДАКОСТА9
Москва–Париж, 1988
Дорогая Мириам!
Несколько дней назад получили твое письмо и каталоги. Большое тебе за все спасибо. Мы вернулись из деревни десятого. Немного отошли от московской суеты, но не успели ступить на землю столицы, как снова погрузились в ту же атмосферу, от которой бежали. Представители галерей и аукционов кишат в Москве. Все жаждут работ. Необходимо соскочить с «корабля современности» и, как говорит один из моих старых друзей: «снова лечь на дно», а то совсем перестанешь работать. Хочу перед тобой извиниться, я по незнанию, что одна из последних моих работ была отобрана тобой для Клода, обменял ее с одним из московских коллекционеров на старую работу 1962 года, для меня очень принципиальную и важную. Все это произошло без Гали, когда она находилась в Тарусе. Когда я рассказал ей о своем обмене, она сразу догадалась, что я отдал ему отобранную тобой работу. Поэтому хочу извиниться перед тобой за свою оплошность, ибо просить старого адвоката вернуть мне картину крайне неудобно. Он увидит в этом какой-нибудь подвох. Фотографию этой работы я приложил к письму. Черную работу 87 г. я не продаю, ибо у меня совсем не останется работ этого периода. Что же касается отобранных трех, то можно обратиться в салон на Смоленскую. В. Таврин в «Межкниге» не работает. И, вообще, теперь салоны и на Смоленской, и на Полянке работают с галереями без посредничества «Межкниги». Что же касается «Деревенского цикла», хотелось бы его оставить здесь, а если показать на Западе, то не в коммерческой выставке. Если к Вам обратится Брюссельская галерея с просьбой дать работы на выставку, то мы бы не возражали. Это крайне симпатичные люди, и у них может получиться очень неплохая экспозиция. Часто Галя и я вспоминаем Париж. Будем надеяться, что были там не последний раз. Приезжай в Москву. Клоду от нас двоих огромный привет. Если весной поедем в Брюссель, то увидимся, нас приглашает к себе союз художников-конструктивистов.
С уважением и дружеским участием Эдик Штейнберг.
Э. ШТЕЙНБЕРГ – М. ШАТИНУ10
Москва, 1997
Дорогой Михаил!
Большое, большое спасибо, книга вышла отличная. Я буду вам звонить, но если звонка не будет, то можете открыть счет на имя Гали или мое. 1000 долларов пойдут Вам, а остальные, если будут продаваться, на каталог.
С большой симпатией и еще раз большое спасибо,
Э. ШТЕЙНБЕРГ – Б. КОВАЛЬСКОЙ11
Москва–Варшава, 1989
1
Уважаемая пани Божена!
Извиняюсь за столь длительную невозможность ответить на Ваше письмо. Более полугода я с Галей находился вне дома. Сначала была выставка в Нью-Йорке, затем стипендия от Баварского правительства под Мюнхеном, потом пребывание в доме Ленца Шенберга в Тироли. Все это время я много работал. По приезде было огромное количество дел, которые накопились за время нашего отсутствия.
Очень благодарен Вам за написание статьи в «Проекте» и в журнале «Кунст Верк». Хотелось бы увидеть эти издания. Поехать на семинар к Вам осенью я тоже не смогу, ибо у меня есть договоренность в конце сентября уехать в Париж. В Париже по телефону Вы меня всегда сможете найти через галерею Клода Бернара. Думаю, если я и моя жена будем здоровы и не произойдет никаких трений, то мы собираемся пробыть там не меньше чем полгода.
Что же касается приобретения моей работы Вашим музеем, мы должны обсудить этот вопрос более подробно. Тем более что часть тех работ, которые были Вами видены, уже не являются моей собственностью. Кажется, намечается выставка работ из коллекции Ленца Шенберга в Варшаве. Я, правда, не знаю когда. Может, это и будет поводом для нашей встречи. Хотелось бы увидеться.
В Москве мы планируем с Галей быть до начала июля, затем поехать в деревню на полтора-два месяца, а потом во Францию. Правда, в мае и июне будем время от времени уезжать за город. Поэтому если Вы вдруг соберетесь в Москву, то предварительно позвоните. Наш телефон прежний. В случае, если нет ответа, позвоните по телефону сестры моей жены, ее зовут Елена. Она нас сможет известить о Вашем приезде.
Большой привет от Гали.
С благодарностью и уважением
2
Дорогая пани Божена!
Большое спасибо Вам и Вашим коллегам по музею OKREGOWE за приглашение на семинар. Мы с Галей два месяца (с 1 июля по 10 сентября) находились в деревне и ваше приглашение нашли в почтовом ящике по возвращении, но уже было слишком поздно. Если представится еще раз подобный случай, то неплохо было бы известить нас о нем заранее. Надеюсь, что наша встреча в Москве была не единственная. Было бы приятно увидеть еще раз Вас в Москве, в нашем доме.
С большим уважением Эдик Штейнберг и Галя Маневич.
P.S. Я слышал, что Вы написали обо мне статью для журнала «Проект», хотелось бы иметь у себя текст и номер журнала. Большое спасибо Вам за Ваше внимание и память. Кланяюсь Вам.
Варшава–Париж, 2011
3
Дорогой Эдик, дорогая Галя!
Долго не писала писем, поскольку знала, что вы в Тарусе, а туда письма идут долго или вообще не приходят.
Сейчас, Эдик, узнала, что ты в больнице. Благодаря Анастасии (Анастасия Тименска – переводчица на русский язык статьи Б. Ковальской «Отшельник из Тарусы и Парижа». – Примеч. Г. Маневич) знаю, что с твоим здоровьем и какие у вас планы.
Я надеюсь, что врачи тебе помогут и почувствуешь себя намного лучше. Я так бы хотела, а вместе со мной и все наши друзья с пленэра, чтобы в этом году вы с Галей приехали к нам на пленэр в Раджовице. В этом году он начнется 12 сентября и будет продолжаться 10 дней. Я надеюсь, что вы будете с нами.
Я и дальше разговариваю с тобой через твою картину, которая меня все больше очаровывает.
Дорогая Галя, я мыслями с тобой. Ведь знаю, как это бывает, когда муж – самый близкий и важный человек – болеет, а жена от страха за него расстраивается, волнуется и плачет.
Посылаю вам обоим самые лучшие пожелания на весь этот 2012 год. Пусть Матерь Божья опекает вас неустанно.
Э. ШТЕЙНБЕРГУ – ОТ УЧАСТНИКОВ СЕМИНАРА Б. КОВАЛЬСКОЙ
Варшава–Париж, 2010
4
Дорогие Эдик и Галя!
Вся наша геометрическая семья, собравшаяся в Раджовицах, очень огорчилась, что вы не сможете на этот раз к нам присоединиться. Нам не хватает Вас! Все чувства любви и воли мы направляем на пожелание скорейшего выздоровления тебе, дорогой Эдик, и надежду на то, что в следующем году наша традиционная встреча будет проходить с Вашим, дорогие Галя и Эдик, участием!
С любовью и уважением:
Э. ШТЕЙНБЕРГ – Г. и А. ЛЕНЦ12
Париж–Золь (Тироль)
1
Дорогой Герхард!
В честь твоего юбилея позволь поделиться с тобою моей искренней любовью к тебе, к твоему дому, к твоей семье.
Ты, наверное, знаешь или чувствуешь, что земля – это гостиница. Каждый соответствует своему экзистенциальному пространству. Но время крутится в обратную сторону. Эта закономерность отчетливо открывается нам, когда мы ложимся спать или умираем, порождая иное пространство. Своеобразный художественный язык твоей коллекции, корреспондирующий с этим иным пространством в материализованном мире современной цивилизации, так же экзистенциально незащищен, как родившийся на свет ребенок, потерявший свою мать.
В твоей любви к этому, еще не разгаданному пространству я чувствую рационально необъяснимый дар. Катастрофа материализованного мира – а я вырос с чувством постоянной, экзистенциальной беды – и порождает другой язык по ту сторону видимого.
Дорогой Герхард, твой дом, твои близкие, ваша общая любовь к картинам, которые, как дети, лишенные родителей, нуждаются в защите, позволяют мне высказаться с благодарностью и всегда хранить надежду. Живи долго, мой дорогой друг. С любовью, Эдик. 8 октября 1994 г., Париж.
Стокгольм–Париж, 1997
2
Дорогие Галина и Эдик!
Я с сыном Аликом в Стокгольме. Он мне показывает город. Он некоторое время здесь учился. Здесь куча народу. Желаю вам приятного времяпрепровождения. Алик будет учиться в Париже в 1997.
До скорого, Анна Ленц.
Золь–Париж, 2008
3
Дорогой Эдик!
Нам удалось собрать за последние 50 лет коллекцию, в которой содержатся более 600 вполне приличных работ. Вот почему мы решились издать научный сборник, в котором мы собрали бы информацию обо всех единственных в своем роде произведениях. Именно поэтому мы приводим в порядок всю нашу документацию. Чтобы избежать возможных ошибок, мы обращаемся к тебе и были бы крайне признательны, если бы ты считал и проверил прилагаемый список с тем, чтобы уточнить или добавить отсутствующие детали, особенно в части используемых материалов и техники.
Кроме того, мы были бы признательны, если бы ты дал нам разрешение на репродукцию своих произведений при публикации.
Будем благодарны за твой ответ по почте, факсу или эмейлу.
С наилучшими пожеланиями, дружески обнимаем,
Золь–Париж, 2009
4
Дорогой Эдик!
Мы счастливы послать тебе наш последний каталог, который является вкладом в историю группы ZERO.
Кроме того, вы получите один том, он так же напечатан у нас, с интервью, собранными Норбертом Джоком.
Надеемся, что Вы и ваша жена в добром здравии.
Наилучшие пожелания!
Золь–Париж, 2010
5
Дорогие Галина и Эдик!
Мы много думаем о вас.
Дорогая Галина! Мы планируем наши путешествия и интервью и хотим предложить приблизительную дату нашей встречи. Если это будет конец октября?
Мы вам предварительно позвоним, чтобы узнать, насколько состояние здоровья Эдика позволит организовать встречу.
Мы всегда с вами, сердечно обнимаем!
Э. ШТЕЙНБЕРГ – Д. ФЕРНАНДЕСУ13
Париж, 2009
Дорогой Доменик!
Огромное спасибо за Ваш замечательный текст. Галя пыталась Вам несколько раз звонить, чтобы высказать благодарность, но, видимо, Вы были в отъезде.
Посылаю Вам перевод, выполненный русским писателем публицистом Аркадием Ваксбергом, автором многочисленных интересных книг. Он, в свою очередь, является поклонником Вашего творчества, поэтому с радостью взял на себя функцию переводчика.
На мой взгляд, текст переведен абсолютно артистично. В нем сохранен не только смысл, но ритм и поэтический голос повествования автора.
По совету Клода Бернара посылаю перевод Вам на одобрение. Жду от Вас ответа.
Бесконечно тронут Вашим проникновением в сущность существования русского дурака Эдика Штейнберга.
Эта записка тоже переведена теперь на французский Аркадием Ваксбергом.
До встречи, Эдик Штейнберг.