Харн казалась сбитой с толку. Даже в зыбком сиянии умирающего заката и свечей, горящих в комнате, она выглядела смущенной и нерешительной.
— Прошу вас, поймите, что меня в этом случае волнует мое собственное положение. Я не желаю ей зла, вовсе нет, но не станет ли ее возвышение началом моего падения?
— Во всяком случае, мадам, не из-за меня, — заявил Орамен.
Он чувствовал всю прелесть ситуации. Он чувствовал, что уже стал мужчиной, но еще прекрасно помнил, что значит быть мальчиком или, по крайней мере, подвергаться соответствующему обращению. И вот теперь эта женщина, еще недавно — королева, строгая мачеха, всемогущая, капризная, что вселяла ужас и цеплялась к каждому его слову, к каждой фразе, теперь стояла перед цитаделью его неожиданно обретенной власти и молила о снисхождении.
— Так, значит, моему положению ничто не угрожает? — спросила Харн.
Орамен задумался. Он все еще вспоминал с негодованием о ее поступках. Неважно — напрямую ли она требовала ссылки его матери, или поставила короля перед выбором между ней и собой, или интриговала и строила козни, наводя Хауска на мысль о неизбежности такого выбора. Орамена теперь волновала только Аклин, дама Блиск, его собственная мать. Пойдет ли ей во благо падение Харн? У него на сей счет были большие сомнения.
Харн была известна и любима в народе, а тем более теперь. Ее жалели из-за потери сразу и мужа и сына; горе Харн воплощало скорбь всех подданных. Если станет известно, что Орамен преследует ее, это не улучшит его репутации и как следствие — репутации его матери. По отношению к Харн, даме Аэлш, следует проявлять максимум почтения, иначе справедливое возвращение и возвышение его матери не принесет ничего, кроме горького разочарования. Правда, в глубине души Орамен предпочел бы иное — подвергнуть Харн тем же лишениям, что претерпела его мать. Но это было невозможно; следовало смириться.
— Мадам, вашему положению абсолютно ничто не угрожает. Я чту вас, как и она, которая была королевой во всем, кроме титула. Я просто хочу снова быть с матерью и намерен обеспечить ей должное место при дворе. Но не за ваш счет. Вас обеих любил мой отец. Он предпочел вас ей, судьба же выбрала меня, а не вашего сына. Вы с ней теперь квиты.
— Это печально — поквитаться таким образом.
— Это то, что у нас есть, сказал бы я. Я хочу вернуть свою мать, но не во вред вам — она никогда не займет вашего места в сердце народа. Ваше положение надежно, мадам. Я бы не допустил ничего другого. — «Вполне допустил бы, — подумал он. — Но какой смысл говорить сейчас об этом?»
— Я вам благодарна, принц, — сказала Харн, прикоснувшись к его руке, перевела дыхание и опустила глаза.
«Ну и ну, — подумал Орамен, — как же власть действует на людей! Оказывается, в положении короля немало приятного!»
— Мы должны возвращаться, — сказала Харн, улыбаясь ему. — А то начнутся разговоры! — добавила она со смешком, чуть ли не кокетливым.
И Орамен, не испытывая ни малейшего вожделения к ней, вдруг понял, почему его отец изгнал женщину, родившую ему двоих детей, лишь бы сохранить для себя Харн — или хотя бы сохранить радость в ее глазах. Она взялась за ручку двери, ведущей в комнату, но вдруг остановилась.
— Принц? — сказала она, заглядывая ему в глаза. — Орамен... если позволите?
— Конечно, моя дорогая дама.
«Что там еще?» — подумал он.
— Вы меня успокоили, а вот мой долг — вас обеспокоить.
— Простите?
— На вашем месте я была бы осторожнее.
— Не понимаю, мадам. Человек всегда должен быть осторожен, всегда заботиться о себе. Нельзя ли поконкретнее?..
— Нельзя, Орамен. Мое беспокойство основано на догадках и сопоставлениях, которые могут оказаться ошибочными, на совпадениях, которые могут быть простыми совпадениями. Ничего определенного или неопровержимого. Ничего — кроме того, что я посоветовала бы принцу-регенту быть осторожнее. Только и всего. Мы все постоянно находимся на пороге того, что приготовила нам судьба, хотя можем и не знать об этом. — Харн снова взялась за ручку двери. — Принц-регент, не думайте, что я хочу расстроить вас. Если бы я думала только о себе, то с громадным облегчением выслушала бы сказанное вами, не произнеся в ответ ничего. Ведь я понимаю: мои слова могут вывести из равновесия, даже показаться угрожающими, хотя это не так. Поверьте, не так. У меня есть самые туманные и ненадежные сведения, которые наводят на мысль... не более того... что не все таково, каким кажется. А потому прошу вас быть осторожнее, принц-регент.
Орамен не знал, что ответить. Харн встретилась с ним взглядом.
— Прошу вас, скажите, что я не обидела вас, Орамен. Вы были великодушны, успокоив меня, и я бы огорчилась, если бы мои слова побудили вас пожалеть о сказанном. Но ваше благородство требует сообщить в ответ последние дошедшие до меня сплетни, а я ничего не могу прибавить к уже сказанному. Прошу вас отнестись к моим словам со всей серьезностью. Боюсь, излишняя доверчивость может нам обоим дорого обойтись.
Орамена сильно смутил такой поворот разговора. Он был исполнен решимости вновь коснуться этой темы со всей возможной деликатностью — но позже. Пока что он мрачно, хотя и со скупой улыбкой кивнул и сказал:
— Тогда будьте вдвойне уверены, мадам. Вы ничуть не упали в моих глазах после ваших слов. Я благодарю вас за заботу и беспокойство. И несомненно, подумаю надо всем этим.
Лицо женщины, освещенное сбоку свечой, внезапно показалось ему усталым. Харн опять встретилась с ним взглядом, робко улыбнулась и кивнула. Орамен открыл ей дверь. Выкрашенный в красное инт, тот самый, что спал на коленях женщины, прыгнул ей навстречу и заскулил, обвившись вокруг ее ног.
— Ах, Олби! — воскликнула дама, наклонилась, подняла животное и прижалась носом к его носу. — Тебя ни на минуту нельзя оставить!
Они вернулись в салон.
Они пересекли ночь и одновременно область голи. Это было очень неблагоприятное сочетание для людей суеверных, но даже самые трезвые и рациональные пребывали в напряжении. Переход был долгим, но они не оставили здесь ни одного склада, не построили ни одного укрепления. Оставлять людей там значило обречь их на невыносимые муки. Животные громко жаловались, боясь темноты и еще, видимо, необычно ровной поверхности под ногами. Паровики и транспорты были как нельзя лучше приспособлены для такого грунта (точнее, отсутствия грунта), а потому быстро продвигались вперед. Хорошая дисциплина, строгий предпоходный инструктаж и, возможно, доля страха обеспечивали сносный порядок. Лучи прожекторов были направлены вверх, давая ориентиры для воздушного сопровождения и возвращающихся разведчиков. Армии предстояло пережить три таких дня.
Тьма вызывалась громадными лопастями, которые либо свешивались со свода (блокируя почти весь свет гелиостатика Оаусиллак в направлении дальполюса), либо возвышались — словно лезвие бесконечного ножа — над землей в десяти или около того километрах справа от проходящей армии. На высоте в шесть-семь километров образовывались затемняющие плоскости, которые загибались и искривлялись, как непостижимо громадные когти.
Люди чувствовали себя букашками в тени таких искусственных громад. В таких местах даже начисто лишенные воображения существа начинали задавать себе вопросы, а то и проникались откровенным страхом. Какие титаны сотворили этот ландшафт? Что за космическая гордыня побудила кого-то разместить здесь эти огромные лопасти, похожие на серповидные винты от кораблей размером с планету? Каких невообразимых усилий и неземных материалов могло потребовать такое титаническое предприятие?
Поднялся сильный ветер, ударив идущим прямо в лицо. Крылатым животным пришлось приземлиться в поисках убежища. Ветер сдул последние песчинки и гравий с голи, и сразу стало понятно, как этот засушливый район лишился не только всякой почвы, но и вообще земли. Тил Лоэсп подумал, что они двигаются по костям своего грандиозного мира, по первооснове, по фундаменту всего того, что давало им жизнь.
Когда ветер немного ослаб и изменил направление, он приказал водителю своего полугусеничного командного транспорта остановиться и вышел наружу. Двигатель машины ворчал рядом с ним, прожектора выхватывали из темноты два кремовых конуса голи. Мимо него с грохотом двигалась армия, урчали двигатели, невидимые пары поднимались в чернильную темноту. Тил Лоэсп снял перчатку, опустился на колено и приложил ладонь к голи, к самой основе сурсаменской жизни.
«Я прикоснулся к древнему прошлому, — подумал он, — и к будущему. Наши потомки когда-нибудь поведут строительство в таком же могучем богоустрашающем масштабе. Если я и не смогу присутствовать там (а иноземцы обладали даром вечной жизни, и тил Лоэсп мог оказаться там, если бы все пошло так, как он осмеливался мечтать), то уж имя мое там наверняка будет».
Неподалеку в лязгающей тьме сломался трактор с провиантом, и теперь его ремонтировали.
Тил Лоэсп надел перчатку и вернулся в транспорт.
— Откровенно говоря, ваше высочество, это орудие убийства, — сказал дворцовый оружейник Иллис — невысокий, плотный, с темными натруженными руками.
Орамен крутил в руках маленький, но, похоже, мощный пистолет. Несколько дней он взволнованно размышлял над предупреждением Харн и наконец решил выбросить его из головы, но однажды ночью пробудился от сна, в котором был привязан к стулу, а кто-то безликий вонзал в его руки ножи. Принц хотел было выкинуть из головы и этот сон, но потом пришел к выводу, что подспудное беспокойство не отпускает его и можно хотя бы попробовать избавиться от ночных кошмаров. А если этому поспособствует оружие более могучее, чем его верный длинный нож, — так тому и быть.
Ладонь ощущала тяжесть пистолета. Приводился он в действие сильной пружиной, так что стрелять можно было одной рукой, а заряжался десятью цельными патронами. Патроны ступенчато располагались внутри рукоятки и посылались в патронник другой пружиной, приводимой в действие рычагом, который складывался после выстрела.