С приходом конфуцианства положение резко изменилось. Даже обнажённая грудь и шея теперь воспринимались как нарушение норм морали. Китайские инвективы XX в. достаточно снижены даже по европейским меркам, и естественно предположить, что их появлению содействовали запреты, возникшие в эпоху конфуцианского пуританизма.
Во второй половине Минской династии (1570–1644) китайцы вернулись к открытому изображению сексуальных сцен в живописи, что явно свидетельствует об очередном изменении нравов, а значит, и судеб табу.
Но во время правления маньчжурской династии (1644–1911) стрелка снова качнулась в обратную сторону, соответствующие альбомы были уничтожены.
В современном Китае после недолгого периода известных послаблений за распространение порнографии введена в 1900 г. смертная казнь. Однако запрета на полное воспроизведение любой брани в тексте художественного произведения нет до сих пор, и современные авторы пользуются этой возможностью очень широко.
Таким образом, полностью аналогичные колебания в двух таких разных частях света, как китайская и английская, заставляют предположить, что и в других регионах дело могло обстоять подобным образом.
Следовательно, предсказать начало новой волны запретов инвективизации или её нарастание так же трудно, как доказать, что в ближайшее время эта волна пойдёт на убыль.
Про нашу и вашу свободу
Можно предположить, что инвективное словоупотребление будет претерпевать серьёзные изменения в зависимости от изменений в нашем представлении, что же такое, собственно, эта наша свобода.
Вопрос этот очень сложный, и здесь можно ограничиться только той его стороной, которая имеет к нашей теме самое прямое отношение.
Начнём с того, что в науке до сих пор нет ясности относительно свободы как таковой. Согласно З. Фрейду, индивидуальная свобода в её наиболее чистом виде была свойственна человеку в период, когда ещё нельзя было говорить о какой-либо культуре. Именно культура и наложила определённые ограничения на человеческую деятельность в обществе, и сегодня чем большее место занимает культура в жизни общества, тем меньше у человека свободы.
Точка зрения философов-марксистов (И. С. Кон, Б. А. Грушин, А. Г. Спиркин и др.) внешне выглядит прямо противоположным образом. Они утверждают, подобно Фрейду, что свобода есть понятие конкретно-историческое, но, по их мнению, история человечества начиналась с абсолютной несвободы и постепенно двигалась в направлении борьбы за свободу в результате социального и духовного развития человека.
При ближайшем рассмотрении, однако, оказывается, что противоречие здесь в основном кажущееся. Полная и абсолютная свобода каждого индивида фактически означает полную и абсолютную несвободу, ибо, как мы знаем, невозможно жить в обществе и быть свободным от него. Неизбежный же учёт интересов окружающих и есть ограничение свободы индивида. Как говорится, моя свобода размахивать руками кончается там, где начинается нос соседа: ведь у соседа столько же прав и возможностей, что у меня. Тот же Фрейд отмечал, что свобода на заре развития человечества не имела особой ценности, так как индивид не был в состоянии её защитить.
Вот почему стоит очень осторожно относиться к утверждению философов-марксистов, что история постепенно движется в направлении борьбы за свободу. Правильнее было бы сказать, что на протяжении всей своей истории человечество боролось с различными табу, освобождаясь от одних и создавая другие. Некоторые запреты, таким образом, исчезли, другие сохранились полностью или продолжают существовать в сильно изменённом виде. Очевидно, что большая их часть сегодня необходима для выживания общества и не может быть снята. Как и прежде, свобода ограничена мерой познания человека и его общественной практикой.
Из сказанного, однако, не следует, что увеличение человеческой свободы в принципе невозможно. Мера свободы будет постепенно увеличиваться, когда и если будет уменьшаться экономическая и политическая зависимость людей друг от друга. Моральные требования общества должны перестать противостоять личности как нечто чуждое, идущее только извне, они не должны противоречить потребностям отдельного человека. Внешняя, навязываемая обществом нравственная необходимость должна превратиться во внутреннюю, в личную склонность.
Эта последняя мысль блестяще выражена в лозунге блаженного Августина: «Возлюби Бога и делай что хочешь». В самом деле: если определённые нравственные принципы стали у тебя твоими собственными, то ты имеешь право делать что хочешь, ибо ничего плохого ты просто не захочешь.
Сверху донизу
Сказанное можно дополнить следующими замечаниями. Развитие общества в направлении подлинной человеческой свободы непременно должно пройти через преодоление противоречия между человеческим «верхом» и «низом», а следовательно – через ликвидацию очень сильных в настоящее время половых и прочих запретов.
Но можно ли рассчитывать на то, что с очевидным ослаблением роли христианства и вообще религии в современном мире человеческая культура избавится от противопоставления благородного, духовного «верха» и стыдного, неприличного «низа»? Очевидно, нет. По существу, та же этическая норма, которая зародилась в дохристианские языческие времена и потом плавно перетекла в христианские догмы, продолжает теперь существовать в виде общечеловеческой морали. Мы можем считать себя христианами, агностиками, атеистами, но этическая норма у нас в большинстве одна и та же.
И в этой общечеловеческой морали по-прежнему нет места словам, которые называли бы определённые физиологические процессы, части тела и так далее, имеющие отношение к человеческому «низу», так же свободно, как и процессы и части тела человеческого «верха». То есть древние табу продолжают существовать. В современных литературных языках Европы нет почти ни одного слова (неспециального термина), которое называло бы элементы человеческого «низа», не вызывая при этом хотя бы лёгкого шока. Соответствующие темы не подлежат, как правило, широкому обсуждению, а когда избежать их совершенно невозможно, приходится пользоваться словами детского языка или специальными медицинскими терминами, или, наконец, обращаться к той же инвективной лексике.
Ни один из этих способов не может никого полностью удовлетворить. Обращение к детскому языку говорит о незрелом отношении к таким важным вопросам. Медицинские же термины в обычном разговоре производят искусственное впечатление своей неуместностью.
Но и тут всё не так просто. Говорить об «общечеловеческой морали» можно только условно, имея в виду большинство культур, причём европейского типа. Существуют культуры, в которых, по крайней мере, часть вокабуляра, запрещённого в европейском мире, не подвергается табу. Одно и то же слово, обозначающее, например, определённую часть тела, может употребляться в ситуации школьного урока анатомии и в качестве инвективы. Таковы отдельные слова татарского языка, ряда языков Средней Азии, например, таджикского, узбекского. Таджикское «кер» (русский «пенис») может служить и как брань (русский «хуй»), точно так же как узбекское «ом» (женский орган) или «кут» (ягодицы).
В целом ряде языков один и тот же глагол может означать половой акт как в обычном нейтральном разговоре, так и в ситуации инвективного общения; именно поэтому его невозможно перевести с помощью одного и того же литературного русского слова в обеих ситуациях, ибо такого слова просто не существует.
В Египте существует целый подслой арабского (женского) языка, на котором можно свободно обсуждать любую соответствующую тему, в то время как в других подслоях это категорически запрещено.
У индейцев мохави определённое слово, например, «модхар» используется в значении «пенис» или «член» в обычном спокойном разговоре или как «хуй», если говорящему необходимо выразить презрение, агрессивность или продемонстрировать своё чувство юмора.
Приблизительно такова же стратегия тайского языка. Тайцы свободно пользуются определёнными названиями тела в быту, но только если в разговоре участвуют лица одного пола и возраста. В присутствии посторонних тех же самых слов тщательно избегают, так как чувство «пристойного» развито в этой культуре очень сильно.
Хотя данный феномен, по-видимому, ещё никем детально не изучался, некоторые предположения по этому поводу сделать можно. Очевидно, дело здесь в разных путях развития табу у разных народов. Выше мы уже говорили о том, что, например, культуры европейского типа в процессе развития своих табуированных понятий начали со спокойного (или даже сразу священного) поименования определённых органов и действий и постепенно перешли к резко табуированному, непристойному их пониманию и восприятию.
С другой стороны, некоторые неевропейские культуры, всего вероятнее, никогда не имели такого перехода, нехристианская этика содействовала длительному сохранению священного отношения к действиям, частям тела и признакам, которые в Европе стали рассматриваться как резко непристойные.
Однако контакт с европейской культурой постепенно приводит к сглаживанию этого различия, в результате чего появляется восприятие ряда понятий как стыдных или неприличных, но всё же на основе тех же самых слов, эти понятия обозначающих. Таким образом, в ряде неевропейских языков появляется приблизительно такое же раздвоение понятий, что и в большинстве европейских, но осуществляется оно с помощью одного слова, а не двух.
Можно представить себе две приблизительные аналогии с европейскими языками. Первая – слово «жопа» как нейтральный термин в языке русских малообразованных слоёв общества и то же самое слово – в бранном смысле. Сравните озорную частушку: «Девушки, терпите-ко, жопой не вертите-ко! – Всё равно не утерпеть, чтобы жопой не вертеть!» и «Жопа ты после этого, больше никто!»
А вторая аналогия – употребление священных наименований типа «Бог», «ад», «Христос» в богохульном смысле, то есть в матерных конструкциях и в ситуации молитвы.