Так что европейская и неевропейская инвективные стратегии имеют между собой больше общего, чем различного. Что легко объяснимо, ведь на какой угодно стадии развития человеческого сознания священное и обыденное начала всегда будут существовать отдельно друг от друга. А это значит, что всегда будет существовать необходимость обозначать как первое, так и второе. При этом обозначение сниженного начала именно потому, что оно сниженное, будет неизбежно служить источником инвективного словоупотребления.
Два источника, два пути развития
Попробуем заглянуть в будущее. Думается, что взаимоотношения «верха» и «низа» со временем должны претерпеть значительные изменения. Хочется верить, что настанет время, когда «верх» и «низ» хотя и останутся «верхом» и «низом», но перестанут рассматриваться как нечто враждебное друг другу, когда их взаимоотношения станут спокойнее.
Но ведь из этого следует очень важный вывод. Если запрет на использование определённых слов исчезнет или хотя бы смягчится, автоматически исчезнет и возможность получения за их счёт психологической разрядки! Нет табу – нет возможности это табу нарушить. Из нынешних инвектив выйдет воздух, они «испустят дух», как проколотые воздушные шарики. И что тогда нам делать, если потребность выразить негативные эмоции, конечно же, никуда не денется?
Видятся два пути развития этого словаря. Первый путь – отсутствие старых запретов повлечёт неизбежное возникновение новых. Попросту говоря, общество тут же создаст новые табу, нарушение которых будет восприниматься как инвектива. Вполне возможно, что эти новые инвективы будут, на наш взгляд, звучать намного мягче, чем нынешние, но на взгляд тех, кто будет их употреблять, разницы с нынешней бранью не будет никакой. В восприятии будущих поколений какой-нибудь «Кривой гвоздь!» будет звучать как самый грубый мат.
Но возможен и другой путь, ничуть не мешающий первому. Это путь «девальвации» инвективы, когда она употребляется так часто и по всякому поводу, что перестаёт ощущаться как способ разрядки. Инвектива переходит в разряд эмоциональных восклицаний типа: «Эх!» или «Тьфу!». Соответствующая тенденция хорошо заметна в нескольких сегодняшних национальных культурах, например, в русской, французской или англоязычных.
Этот путь далеко не безупречен, даже опасен. Если на минуту предположить, что общество лишится словесно выражать отрицательные эмоции, оно может перейти к поискам разрядки физическим путём. Об этом достаточно было сказано выше.
Между тем, вот что пишет психоаналитик А. Аранго:
«Для того, чтобы общество продолжало оставаться здоровым, «грязные» слова должны получить законное место в нашей повседневной жизни. Непристойные слова должны быть включены в словари наряду с другими словами. Более того, они должны получить полную свободу устного и письменного существования в школах и колледжах, равно как и в газетах, на радио и в телевидении. Выпуская на свободу наш язык, мы выпускаем на свободу нашу душу. Только при таком условии человек может освободиться от жестокого и архаического психического давления наших табу, вернёт себе моральную независимость и расширит свои интеллектуальные возможности».
Такую декларацию можно вполне назвать экстремистской. Можно согласиться только с призывом включать непристойные слова в словари, что и делается в большинстве европейских толковых словарей: в самом деле, какой смысл закрывать глаза на существование слов, которые вам не нравятся, но которые упрямо существуют и по частоте употребления даже занимают далеко не последнее место? Тем более, что у этих слов почтенная история и интересное происхождение.
Но всё остальное, сказанное Аранго, вызывает возражения. Опыт России и некоторых других стран – например, США – показывает, что непристойные слова быстрыми темпами «выпускаются на свободу», но это никоим образом не содействует оздоровлению национального менталитета, скорее всё обстоит прямо противоположным образом. Иначе и быть не может, ибо, как уже было сказано, когда непристойные слова станут употребляться повсеместно, они тем самым станут «пристойными» и немедленно потеряют те самые достоинства, которые Аранго считает наиболее ценными: они перестанут выражать наши эротические эмоции. А поскольку эти эмоции никуда не денутся, для их выражения потребуются другие слова, которые немедленно и появятся, после чего всё начнётся сначала.
Яркий пример сказанного – популярные некоторое время самодеятельные аудиозаписи, выполненные под псевдонимом «Шура Каретный». Авторы записей явно задались единственной целью – максимально насытить пересказ популярного текста вульгарными инвективами, в чём, несомненно, преуспели. Ни с чем подобным русскоязычное общество до тех пор не сталкивалось, отчего поначалу записи имели шумный успех. Но очень быстро шокирующее впечатление притупилось, бесконечное повторение одних и тех же вульгаризмов приелось, и текст стал просто скучным.
Кроме или вместо
Перейдём теперь к вопросу поисков альтернативы инвективному способу общения. Такие поиски можно рассматривать как средство борьбы с инвективизацией речи. При всём том, что было сказано выше, борьба с инвективным словоупотреблением оправдана и необходима. Другое дело, чем она должна кончиться, но об этом ниже.
Начнём с проблемы борьбы с помощью репрессивных мер. Казалось бы, естественно в ответ на агрессию ответить агрессией. Однако пока результаты такой борьбы ни в одной стране не привели к желаемым результатам. Более того, кое-где наблюдается даже противоположная тенденция, известное попустительство от бессилия изменить ситуацию.
Единственно надёжной общей стратегией борьбы было бы воздействие на сквернослова на этапе потребности. Надо подумать о предложении человеку такой деятельности, которая принесла бы ему удовлетворение в том же плане, в каком ему приносит брань. Эта деятельность должна занять аналогичное место на шкале его ценностей.
Вопрос об альтернативе настолько важен и сложен, что его стоило бы рассмотреть психологам, этнографам, социологам, философам и педагогам. Здесь отметим лишь, что проблема эта подсознательно ощущается очень давно, попытки заменить потенциально опасную агрессию делались, вероятно, на протяжении всей истории человечества. Сегодня можно, например, назвать такими попытками своеобразную «инвективную музыку» (рок, рэп, тяжёлый металл в некоторых наиболее агрессивных разновидностях). Неудивительно, что такая музыка наиболее популярна именно у тех слоёв общества, которые особенно охотно обращаются к инвективе: для них это родственные явления с аналогичной функцией.
Среди других заменителей «настоящей» агрессии можно назвать соревновательные виды спорта, различные игры, прежде всего азартные и прочие пути карнавализации современного быта. Иногда эти поиски можно ощутить в современных зигзагах моды, когда «модно всё». Отнесём сюда и такой феномен молодёжной культуры как пирсинг, протыкание тела в самых неожиданных местах и продевание в образовавшиеся отверстия мелких предметов. Как правило, это болезненная операция, и, что важно, боль здесь приветствуется. Психологи видят здесь бессознательную реакцию на бездуховность общества накопления, ощущение собственной ненужности, несчастности, потерянности.
Но всё это более или менее приемлемые виды заменителей агрессии физической и словесной. Очевидно, что они заменяют агрессию, но её не исключают и прекрасно могут сосуществовать с нею. Однако существуют и другие, куда менее безобидные способы. Например, алкоголизация и другие виды наркомании.
Единение во грехе
Выше уже упоминался клич Маугли «Мы одной крови – вы и я!». Пользуясь религиозной терминологией, с понятными оговорками, можно сказать, что клич Маугли есть призыв к единению всего живого в Боге, создающий чувство причастности, единения в жизни. Чувство же сопричастности в Боге означает стремление к единению с чем-то высоким, зовущим к совершенству.
Инвектива, прежде всего табуированная, тоже, как мы видели, создаёт чувство сопричастности. Но, в той же терминологии, эта сопричастность равнозначна единению во грехе. Если угодно – в дьяволе. Рядовой сквернослов ищет единения с таким же, как он, ни в коем случае не выше. Переходя на другой язык, можно сказать, что матерщинник с помощью мата, к своему полному удовлетворению, обнаруживает, что он и его собеседник находятся в карнавальной атмосфере всеобщей, тотальной «дерьмовости».
Таким образом, в инвективе значительная часть народа находит способ объединиться на основе всеобщей враждебности, ощущения собственной грязности и гнусности.
Данная точка зрения, казалось бы, противоречит тому очевидному факту, что повальная инвективизация речи захлестнула не только Россию, которой многие десятилетия небезуспешно навязывался атеизм, но и Америку, в которой атеизм и сегодня рассматривается чуть ли не как моральное уродство и число атеистов незначительно.
Можно предположить, что ответ на вопрос заключается как раз в этой поголовной религиозности американцев. Религиозность в США стала общим местом, затёрлась, перестала восприниматься как духовное спасение, как средство избежать бесконечной «крысиной гонки» за материальным благополучием. В этой гонке, при всей несомненной привлекательности материального благосостояния, средним американцем овладевает чувство потерянности и растерянности. Нередко он сам этого не осознаёт, но об этом неумолимо свидетельствуют соответствующие психологические исследования.
К этому можно добавить и тот факт, что отношение к сквернословию в США и ряде европейских государств заметно отличается большей, сравнительно с Россией, свободой употребления, о чём ниже будет сказано подробнее.
И при всём при том кое в чём положение с инвективизацией речи в России и США оказывается драматически сходным. Место американского «гнетущего изобилия» в России заняла сначала официальная коммунистическая (большевистская) идеология, а после её падения – всеобщая разъединённость, ощущение потерянности, несчастности, желания хоть чем-то заткнуть пробоину. Ощущение «всеобщей дерьмовости» оказалось здесь как нельзя более кстати.