Чаще всего положительный знак у подобных слов появляется, когда они употребляются в молодёжной среде. Как видим, слово, предназначенное, казалось бы, только для отталкивания, выражения неприязни, вдруг превращается в средство выражения дружелюбия, притяжения. И всё это в пределах одной и той же подгруппы.
Дело здесь в том, что двойственный характер пары «притягивание – отталкивание» присущ изучаемому нами слою изначально. В этой связи для нас важен продуктивный вывод уже знакомого нам учёного Конрада Лоренца о вторичности ритуала вежливости и его самой непосредственной связи с агрессивностью.
Наблюдения над животными позволили К. Лоренцу выдвинуть гипотезу о том, что в начале начал имела место агрессивная атака самца на самку, заканчивающаяся совокуплением и продолжением рода. В процессе эволюции агрессия превратилась в эффектное театральное действо, выполнявшее вначале задачи умиротворения. (Вспомним озорную песенку: «И зачем такая страсть, и зачем красотку красть, если можно просто так уговорить?») А позже всё это переросло в красочный ритуал любовного ухаживания. Агрессивное поведение превратилось в свою противоположность.
Но из сказанного неизбежно вытекает, что любовь и ненависть необязательно антагонистичны, что связь между ними сложнее, чем просто между «плюсом» и «минусом».
Неоднократно высказывалось мнение, что, например, приветственная улыбка человека имеет своим первоисточником оскаливание зубов как предостерегающий, угрожающий жест, превратившийся в процессе развития вида в средство умиротворения, а затем и выражения высокой степени приязни. Лоренц отмечает, что у примитивно организованных животных, например, уток, определённые крики, выражающие угрозу, тоже практически не отличаются от криков, выражающих приветствие.
Когда человек больше чем человек
Когда же речь заходит о человеке, приходится соотносить это явление ещё и с национальной специфичностью выражения эмоций. Это понятие уже мелькало на страницах нашей книги. Пока мы испытываем эмоцию, но ещё не выразили её с помощью языка, она носит более или менее универсальный характер. Радуемся, сердимся, опасаемся мы более или менее одинаково. Любое общение с собой – например, возглас досады, боли и тому подобное – гораздо менее национально, чем та же информация, но словесно направленная на собеседника.
Можно, по-видимому, даже сказать так: речь, обращённая к себе, тем менее национально-специфична, чем более она обращена к себе. Но вот если человек разговаривает хотя бы сам с собой, но воображает при этом реального собеседника, речь его мгновенно становится национально специфичной. Даже разговор с собакой, лошадью (вспомним рассказ Чехова «Тоска»), неодушевлённым предметом (снова Чехов: «Дорогой и многоуважаемый шкаф!») национально-специфичен, так как речь здесь уже вышла наружу, оформилась и сформулировалась.
Факт этот неудивителен, ибо понятно, что человек наедине с собой – менее социальное существо, чем он же, когда находится непосредственно в обществе. Выражаясь афористически, человек больше человек, когда общается с другими людьми.
Впрочем, и разные виды реального общения национально-специфичны по-разному. Письменное общение в большей степени подчиняется национально-специфическим правилам, чем устная речь. Это становится понятным, если вспомнить, что устная речь, как правило, более эмоциональна, чем типичная письменная, а эмоции в большинстве своём носят общечеловеческий характер.
Для целей нашего исследования удобно сравнить такие культуры, в которых обращение к инвективе – излюбленный приём оскорбления и самоутверждения, и культуры, где те же цели достигаются преимущественно другими средствами. По-видимому, не существует стран и территорий, где к инвективе совсем не обращаются, но её место в межличностных отношениях может оказаться весьма разным.
Страны европейской группы можно в большинстве своём отнести к подавляющему большинству стран, где инвективное общение играет очень важную роль и где поэтому велико число и разнообразие этого средства общения.
Этой группе противостоят такие, где оскорбление адресата достигается в основном другими средствами; во всяком случае, помимо инвектив в арсенале жителей широко (шире, чем в Европе) распространены другие, не менее или даже более действенные приёмы и способы.
К числу народов последнего типа можно отнести в первую очередь японцев, а также небольшой ряд других культур.
Строго говоря – и это принципиально важно для настоящего исследования, – в каждой национальной культуре без исключения есть самые разнообразные способы оскорбительного эмоционального воздействия на оппонента, от язвительных замечаний в его адрес до вульгарных поношений.
Но изучение лексики и наблюдение за реальным поведением представителей той или иной культуры заставляет прийти к выводу, что, например, роль вульгарного поношения может быть совершенно разной; кроме того, культуры могут различаться уже тем, что́ именно в них считается вульгарным поношением: уже отмечалось, что нередко то, что в одной культуре влечёт очень резкую реакцию оппонента, вплоть до кровопролития или судебного преследования, в других может вызвать разве что недоумение.
Несколько примеров. В основе немецкой инвективной стратегии лежат богохульства («Teufel auch!» «Teufel Gott verdamm mich! In Teufels Name!»), зоологизмы («Das dich der Geier hole!» приблизительно «Коршун тебя задери!»), но особенно – всевозможные выражения, связанные с физиологическими выделениями («Vedammter Mist! Ich scheiß auf ihn!» и тому подобное). Немецкоязычные авторы помещают списки этих и подобных инвектив параллельно русским наиболее непристойным выражениям (мат и прочие подобные выражения). В новогреческом языке первое место принадлежит «богохульному мату» типа «Гамо панайя су!» («Ебу твою богоматерь!»), «Гамо то тео су!» («…твоего бога!» и так далее. Скатологизмов же практически нет.
Напротив, в японском и русском языках богохульств нет или очень мало, зато испражнения упоминаются в изобилии. При этом у русских на первом месте находится сексуальная лексика (мат), у японцев – связанная с испражнениями.
Наиболее грубыми и непристойными словами в египетском арабском являются «Хаваль!» (гомосексуал), (сравним русский «Пидор!») и «Ибн шармута!» («сын проститутки»), сравним русский «Выблядок!».
Во всём арабском и вообще мусульманском мире одно из самых сильных оскорблений – «Собака!», «Пёс!» и др. под. Сравним в «1001 ночь»: «О пёс, сын пса! – воскликнул халиф». В большинстве европейских культур это поношение возможно, но стоит много ниже других.
«Изрод!» (урод) в болгарском может в определённой ситуации вызвать судебное преследование. В нганасанской культуре очень оскорбительно воспринимается «Сирота!», «Вор!» и экзотическое «Половина вульвы!». Жители Менорки (Балеарские острова) воспринимают слово «Рог!» с таким же негодованием и отвращением, как слово «Дьявол!». В итальянском языке большинство инвектив воспринимаются как обвинения в супружеской неверности: «Cornuto!» (рогоносец), «Becco!» (рогоносец, который об этом знает, дословно «клюв») и др. В монгольской культуре широко используется «Кровь!», для нескольких армянских и азербайджанских инвектив типично использование слова «сперма».
В среде индейцев мохави дружные протесты вызывает «Напауа!» (отец моего отца»): у мохави очень силён культ мёртвых, и они боятся, что любое упоминание предков причинит им вред. В той же культуре иметь детей – вопрос престижа, и потому нельзя сильнее оскорбить женщину, чем сказать ей «Masahyk mullipara!» (ты бесплодная).
Сильнейшее оскорбление для воина африканского племени масаи – предложить ему есть овощи, ибо для масаи нет ничего более унизительного. Нарушивший это табу лишается воинского звания и возможности жениться. Другими словами, предложение есть овощи равносильно обвинению, что ты не воин и не способен быть мужчиной и главой семьи.
Для чеченцев «Волк!» – комплимент (сравним распространенное на территории бывшей Югославии современное имя Вук, то есть «волк», а грубейшее оскорбление, как и для всех мусульман – «Свинья!». Газета «Московские новости» писала:
«В августе 1995-го этот чеченский город встречает гостей такими лозунгами: «Шамиль-волк, спаси!» Но чаще других встречается призыв на заборах: «Москва-свиноматка, забери своих хрючат!»
Очень яркое описание столкновения двух культур с их различными инвективными стратегиями содержится в романе Ю. Рытхэу «Сон в начале тумана». Описывается ссора русского стражника и чукотского охотника:
«Стражник закричал и произнёс в адрес Тэгрынкеу страшные ругательства. Но они не задели хозяина. Самое страшное оскорбление на чукотском языке – это когда один говорит другому: «Ты очень плохой человек!» И эти слова сказал Тэгрынкеу разъярённому Сотникову, заступнику русского царя, солнечного владыки. Да и то лишь после того, как на орущего стражника тявкнула любимая собака Тэгрынкеу, а тот выхватил из кожаного мешочка ружьецо и застрелил собаку. Сказав оскорбительные слова, Тэгрынкеу вытолкал стражника и выбросил вслед ещё тёплую гильзу. На всякий случай Тэгрынкеу взял в руки винчестер».
Как видим, чукотский охотник не сомневался, что его фраза, абсолютно невинная по русским стандартам, так оскорбительна, что за неё можно получить пулю, и сам приготовился отстреливаться. Мат же стражника показался ему таким же безобидным, как Сотникову – брань чукчи.
Список подобных разительных культурных несоответствий может быть очень длинным.
Эти странные японцы
Для целей настоящего исследования наибольший интерес представляет стратегия японского языка, которая так сильно отличается от привычной европейцу, что сравнение этих двух стратегий позволяет сделать ряд важнейших наблюдений относительно роли инвективы в любом человеческом обществе. Рассмотрим японскую инвективную стратегию подробно.