Не противоречит ли это обстоятельство прежде высказанному утверждению, что японские инвективы по силе воздействия не уступают любым другим? Очевидно, нет. Дело в том, что японцы, буквально переводя европейские инвективы на родной язык, превращают их в оружие, намного превосходящее европейское. Можно, таким образом, даже сказать, что инвективный запас японцев намного сильнее европейского: ведь если японец может сколь угодно сильно оскорбить оппонента своими японскими средствами, он может вдобавок использовать что-нибудь из сексуального ряда европейских инвектив, имея в виду то, что европейцы давно не делают: буквальный смысл сказанного. Европейцам некуда понижать свою пониженную лексику, они не могут предложить ничего вульгарного, кроме уже вульгарного. У японцев же такая возможность возникает.
Стратегию японского перехода с одного уровня вежливости на другой можно сравнить с переходом двух поссорившихся русских собеседников с «вы» на «ты», а иногда и наоборот. Однако в русской инвективной практике переход с «ты» на «вы» не является грубостью, хотя может показаться способом унижения адресата или, во всяком случае, сигналом напряжённости отношений.
Нечто подобное можно обнаружить и в английском речевом общении. Вот описанный в научной литературе случай, когда через день после пирушки, в которой принимали участие сослуживцы самого разного ранга, легкомысленный клерк обратился к президенту фирмы: «Привет, Джек!», на что ему было ответом ледяное «Доброе утро, господин Джоунз!». Для японцев перевод общения на более высокий уровень – распространённый инвективный приём.
Очень интересно наблюдать, как японские переводчики пытаются передать иностранные инвективы на свой язык. Вот как это делает Фумио Уда, очень опытный переводчик с японского на русский, переводивший Чехова, Горького, Шолохова, Ильфа и Петрова, Солженицына и других.
«Пошёл к чёртовой матери!» в буквальной передаче звучит у Фумио Уда весьма невинно, как «Немедленно исчезни с моих глаз!», однако аналогичная русской грубость достигается с помощью обращения к самой резкой грамматической форме, принимаемой как прямой приказ, которого, как мы уже знаем, японец в спокойной ситуации стремится не допускать как непозволительно резкого.
Ещё один пример подобного рода. «Сдурел ты, такую твою?» – говорит ему товарищ. «Не будут восставать, бляди!» В обратном переводе с японского этот пассаж дословно выглядит так: «Эй ты, с ума, что ли, сошёл? Быстро исчезай!» Когда один из товарищей так сказал, то Титок ему на это: «Если так, то эти мерзавцы (= типы) уже никакого бунта поднимать не будут». Японский переводчик снова обращается к грубой форме сослагательного наклонения, добавляя к ней несколько слов литературного языка, но всякий раз – самый грубый синоним (вместо обычного «сказал» в таких случаях употребляется что-нибудь вроде русского «выдал», «сказанул»). Кроме того, в языке, избегающем вульгаризмов, даже слово «тип» звучит исключительно резко в ситуации перебранки.
Русское «Ах, чтоб тебе!» может передаваться японцами в зависимости от действительного накала страстей то очень резко, то, на русский взгляд, совсем мягко: в одном случае это может быть «Будь ты проклят!» (буквально «Проклятый!», «Отвратительный!»), в других в ход идёт уже упоминавшееся грубо вульгарное «Жри!» (возможно опущение наиболее вульгарного слова типа русского «говно»).
Очень часто японцы прибегают к нарушению табу на чистоплотность там, где в других культурах предпочитают ломку сексуальных запретов. Например, у Солженицына это: «Так какого же вы хрена миски занимаете, когда бригады нет?», а у японцев: «Тогда зачем занимаете миски таким грязным способом?»
Как известно, в русской практике «Дура!», обращённое к мужчине, звучит достаточно обидно. У Чехова: «А ты зачем руками хватаешь и разные глупые слова?.. Дура!» – «Сам ты дура!» Японский эквивалент этой «дуры» – «Подобное женщине паршивое насекомое!», сочетание, которое иногда имеет значение «Трус!».
Другие японские способы унижения тоже включают различные обращения к образу насекомого: «Ты не стоишь раздавленного панциря насекомого! «Раздавленный панцирь!», «Раздавленное насекомое!».
Иногда очень вульгарные русские идиомы (мат) справедливо воспринимаются переводчиком как простые, хоть и непристойные, восклицания. Вот как комментирует Фумио Уда известное место из «Поднятой целины», где собрание узнаёт, какой невероятной производительностью обладает трактор:
«Собрание ахнуло. Кто-то потерянно обронил: «Эх… твою мать!»
Фумио Уда пишет:
«Часть, обозначенная многоточием, свидетельствует о том, что здесь употреблён мат. […] Поскольку в данном случае это выражает реакцию на заявление парторга, агитирующего за вступление в колхоз […], то это не ругательство. Это сочетание, обозначающее примерно «Вот это да!», но способ его материализации – грязный».
Особенно интересен пример, когда «чёртов идеалист!» передаётся по-японски с помощью слова «идеалист», но с добавлением женского суффикса (то есть получается что-то вроде «Идеалистка!» – о мужчине; вспомним «Дура!», тоже обращённое к сильному полу). В данном случае переводчик считает необходимым добавить к этому оскорбительному «снижению полового статуса» (в японской культуре женщина стоит иерархически ниже мужчины) ещё одно оскорбление – сочетание «идеалистки» с грубым наименованием экскрементов (то есть приблизительно «Идеалистка ты сраная!» – о мужчине).
Для человека, привыкшего к русской инвективной стратегии, может показаться, что в этом случае японский переводчик придал слишком большое значение слабой русской инвективе. Но это не так: дело в том, что в японском языке грубое наименование экскрементов звучит не так грубо, как «сраный» в русском, и японец вполне может произнести это слово в женском обществе (то есть это слово ближе к русскому «дерьмовый»; аналогично сравним французское Merde! или английское Shit! но не испанское Stronzo! или немецкое «Scheiße!»).
Загадки страны восходящего солнца
Как мог сложиться национальный характер японцев, столь отличный от западного, европейского, да и от национального характера соседей этой островной державы? Одна их гипотез заключается во влиянии ненадёжной природы Японских островов с их постоянными цунами, землетрясениями, оползнями и прочим, приучивших жителей к известному фатализму и прагматической реакции на очередную напасть. Приучившись воспринимать стихийные бедствия как нечто неизбежное, на что невозможно ответить агрессивными действиями, японцы могли перенести такое отношение на общество.
Разумеется, это не означает, что на «агрессивное» отношение природы или враждебность окружающих японец не реагирует вовсе, но его реакция – это, как правило, не словесное выражение негодования, дающее выход чувствам, а совершенно конкретные действия. Попросту говоря, тут некогда материться и клясть судьбу, надо поставить на место упавшую стенку, помочь пострадавшим от наводнения или землетрясения, потушить возникший пожар.
И примерно то же самое – в отношении обидчиков. Коль скоро резкие разговоры и брань осуждаются, их место занимает поступок. Например, физическое воздействие. Вот почему в Японии до сих пор популярны самурайские драмы и фильмы, где рекою льётся кровь.
Если же в драме речь идёт о современности, то место рукопашной схватки двух виртуозно владеющих мечами средневековых воинов занимают причинение финансового ущерба сопернику в бизнесе, нанесение вреда репутации и тому подобное. Всё, что угодно, но не пустой обмен оскорблениями!
Но ведь ясно, что подобное возмездие не всегда можно осуществить немедленно. И отсюда – веками выработанная у японцев тактика внешне вежливого как бы спокойного реагирования на острую ситуацию, чтобы потом в хорошо рассчитанный момент внезапно напасть и победить.
В этой связи полезно вспомнить старый анекдот о том, как несколько европейцев решили напакостить японцу. Они подкладывали ему кнопку на сиденье, прибивали гвоздями галоши и др. под. Но, к их удивлению, японец принимал все эти гадости спокойно, был неизменно вежлив и улыбчив. Наконец европейцам стало стыдно, и они извинились, пообещав, что впредь никогда больше так поступать не будут. На что японец улыбнулся и вежливо сказал: «Хорошо, тогда я тоже не буду вам в кофе писать…»
Разумеется, речь здесь идёт только об одном из возможных выходов. Наблюдения показывают, что японцы весьма различно ведут себя на людях и в тесном семейном и дружеском кругу. В последнем случае они могут позволить себе расслабиться и поэтому оказываются куда ближе по поведению к европейской модели поведения. Многое из того, что не положено за пределами семьи, разрешается дома: брань всё-таки будет избегаться, но возможны грубые шутки, упоминание о различных неприличных функциях, сексуальных недостатках, всякие другие вульгарности.
Но и здесь, говорят нам исследователи национального характера, японские табу могут сработать: например, всё равно нарушение каких-то норм в отношении к старшим может у окружающих вызвать шок и даже привести к насилию. Образно выражаясь, сдерживающий клапан может не выдержать, и эмоциональный котёл взорвётся.
Из критического положения японцы ищут мирный выход. Такова, например, своеобразная «рутинная терапия», когда обиженного коллегу вызывают на разговор, дают ему возможность высказаться и утешают. Это тоже своеобразная японская черта, поддерживаемая даже религиозно. Некоторые японские религиозные секты видят одну из важнейших целей своей деятельности в научении паствы, как переводить «урами» – гнев, ярость, злость – в… чувство благодарности, овладеть умением испытывать «омоияри» – эмпатию, уметь поставить себя на место оппонента. Похвальным в таком случае считается поведение, при котором, скажем, в ответ на оскорбительное «Глупец!» или «Ты никудышный!» вы отреагируете не каким-нибудь «От такого слышу!», а спокойным признанием: «Да, я глуп и ни на что не пригоден!» По мнению наблюдателей, такая реакция рассматривается как способ порицания ругателя, нарушившего социальные нормы, и вдобавок как угроза стать именно таким, каким его называет оскорбляющий.