Но этого мало. Общеизвестно, что художественное произведение есть в определённом смысле конструкт реальной ситуации, квинтэссенция реально возможного общения людей. Время в художественном тексте многократно сжато, сконцентрировано по сравнению с реальным. В результате одной из условностей художественного текста является то, что речь персонажа передаётся там, как правило, не целиком, не как естественный речевой поток, но выборочно, как передача наиболее существенного, с точки зрения автора, достаточного для раскрытия характеристики событий и психологии действующих лиц.
Читателям, привыкшим к такой условности, обильная инвективизация речи будет восприниматься как чрезмерная, инвективы будут бросаться в глаза куда сильнее, чем в реальной ситуации подобного же речевого общения. И это понятно, ведь автор текста уберёт ненужные паузы, неизбежные повторы, перерывы, отвлечения говорящих на другую деятельность, не связанную прямо с происходящим. Что же получится, если он бранные выражения сохранит в полном объёме? Фактически выйдет, что процент брани станет во столько же раз выше, во сколько раз «ужато» время произведения по сравнению с реально описываемым временем. Внимание к инвективе будет поэтому значительно выше, чем внимание к такой же инвективе, бегло произнесённой в малозначащем (или даже несущественном) разговоре.
Неудивительна отсюда резко негативная реакция читателя на насыщение художественного текста различной бранью. Даже, повторим, если автор просто честно воспроизведёт её количество в таком объёме, в каком он сам её слышал в сходной ситуации. Снова перед нами расхождение устной и письменной (печатной) речью.
В романе «Пушкинский дом» Анедрей Битов очень экономно расходует инвективы, хотя многие герои явно ими злоупотребляют. Тем не менее, нужное впечатление в тексте создаётся. Вот как автор оправдывает свою тактику, передавая речь старого полупьяного лагерника:
«Так много оговорив, мы заявляем: «Так пьяные говорят!» – и что бы нам потом ни говорили, придётся стоять на своём…
Поэтому расставьте сами, где угодно, как подскажет ваш опыт, возможные в подобных сценах ремарки […]: где и как и после каких слов своего «выступления» дед Одоевцев кашлял, чихал и сморкался, супил брови, надувался и опадал, где он терял и ловил «кайф», где его перекашивало и он забывал, о чём речь и где махал на это рукой, где он вытирал лысину, скручивал свою махорочную цыгарку, плевался, вращал глазами и тыкал в собеседника […] пальцем, и в какихъ местах приговаривал: «Я вас видал…» – (далее нрзбр. – А.Б.).
Конечно, в условиях упорного сознательного нарушения табу на инвективы в печати, по радио и телевидению, как это имеет место во многих странах мира, ситуация может через определённое время измениться, инвективизация речи перестанет шокировать аудиторию, и инвектива, строго говоря, потеряет право так называться. В таком случае можно говорить не только о том, что художественная литература и средства массовой коммуникации просто выражают то, что происходит в устном общении, но и об обратном процессе, о влиянии литературы и тому подобного на языковую политику народа. Фактически окажется, что книги, радио и телевидение культивируют инвективизацию речи.
В каждой строчке только точки…
Очень спорный вопрос: как изображать на письме наиболее вульгарные инвективы. Помогает ли смягчить шок от их изображения, если обозначать их первой и последней буквами, точками, звёздочками, значками, взятыми с компьютерной клавиатуры и тому подобное? Опыт показывает, что результат получается обратный: подобные ухищрения заставляют задерживаться на подобных словах, расшифровывать написанное, мысленно их произносить.
В этой связи стоит вспомнить старый игривый приём, когда точками заменяются совершенно безобидные слова широко известного текста, и такая замена заставляет «расшифровывать» точки, так сказать, «в меру своей испорченности»:
На заре ты её не …,
На заре она сладко так ….
Утро дышит у ней на …
и т. д.
С другой стороны, выше уже неоднократно отмечалось, что инвективу не следует считать «обыкновенным словом». Поэтому отношение к ней не может быть таким же, что и к остальной части словаря. Есть смысл рассматривать точки в данном случае не как средство скрывать то, что скрывать невозможно, или на что-то намекать в надежде на догадливость читателя, а просто как на указание на необходимость некоторого этического контроля, как знак нежелательности существования подобных слов.
Но столь же необходимо, когда речь заходит об изучении данного явления, о соответствующих словарях жаргонной лексики и тому подобное, печатать соответствующие слова полностью, без всяких сокращений. Лингвистика в этом отношении ничем не отличается от медицинского описания любых, самых интимных частей человеческого тела.
Раскладываем по полочкам
В специальной литературе предлагаются самые различные типы классификации бранного словаря. К сожалению, все они страдают различными недостатками, что объясняется чрезвычайной многозначностью исследуемых слов, возможностью их использования в самых разных ситуациях и значениях.
Поэтому в данной книге избрана наиболее простая тематическая классификация. Инвективные темы многочисленны и разнообразны. Некоторые из них популярны практически в любой культуре, о других этого сказать нельзя.
Наиболее охотно используются инвективы, основанные на всевозможных смысловых переносах. Прежде всего это названия животных («Козел!» «Свинья!»), названия известных отходов жизнедеятельности («Говно!»), названия частей тела («Жопа!»), названия презираемых профессий и занятий («Палач!», «Сапожник!», «Блядь!», «Шахтёр!»), названия действий непристойного характера, (мат), названия, взятые из растительного мира («Дуб!», «Кочан!»), названия неодушевлённых предметов («Дубина!», «Рвань!»), названия физических и умственных недостатков (Кретин!», «Уродина!», имена собственные («Иуда!», «Дунька!»).
По поводу «шахтера» – смотрите замечание С. А. Снегова «Язык, который ненавидит»:
«У воров в законе это самое страшное ругательство. Крепче любого мата. После выпада: «»Ты, шахтёр!» надо бросаться в драку. Словами такое оскорбление не смыть. Вероятно, сказывается страх подземелий, как тюрьмы sui generis. И ещё то, что в ворах много от крестьянства (в частности, многие – дети раскулаченных). И тот, кто способен профессионально работать под землёй, – ниже всех воровских моральных критериев»
Повсюду распространены оскорбительные прозвища шовинистического тола («Жид!», «Чурка!»), а также презрительные наименования различных религиозных и идеологических течений («Неверный!», «Гоим!», «Фашист!»).
Среди более редких, «экзотических» тем можно назвать, например, наименования родственников, особенно – покойных – сравним «Напауа!» («отец отца») – очень резкое восклицание у индейцев мохави.
Особенность голландской бранной практики – использование названий болезни в качестве эпитета – вроде русского «чёртов», «ебаный», «блядский», «говённый» и тому подобное. Список пригодных для этой цели недугов достаточно велик: «kanker» («рак»), «klere» («холера»), «pestpokken» («бубонная чума»), «pokken» («оспа»), «tering» («туберкулёз»), («тиф»). Так, «pokkenweer» приблизительно «поганая погода», дословно «оспенная погода», «klerenherie» – приблизительно «блядский шум», дословно «холерный шум» и так далее. Английскому матерному «Motherfucker!» соответствуют сочетания «lijder» (сравним немецкое «leiden» – «страдать») с названием болезни «klerelij(d)er», «pokkenlijder», «terinlijder», то есть что-то вроде «Холерный!», «Оспенный!», «Лёгочный!». Соответственно голландские злопожелания звучат как: «Krijg de aids!» – «Чтоб тебе СПИДом заболеть!» (= «Вали отсюда!»), сравним английское «Drop dead!», «Krijg de kanker!» («Чтоб тебе раком заболеть!») и тому подобное
Такая практика довольно редка в других культурах. Можно назвать разве что венгерскую культуру, где есть бранное «rosseb» «оспа» или польскую с её «холерой» – «Stara cholera!» «Do choleru!» или «Cholerny!» Соответственно в чешском и словацком языках: «To je cholera!» – о неприятной ситуации, «Aby ta cholera xaicila!» («Холера тебя забери!»). В идише встречается «A kholerye af im!», что тоже означает «Пусть он холерой заболеет!»
Рассмотрим подробнее несколько групп, наиболее характерных для большинства национальных культур.
Богохульства
Несомненно, что богохульства представляют собой один из древнейших пластов инвективной лексики, существующий столько времени, сколько существуют религиозные представления человека.
По своему характеру их можно подразделить на несколько подгрупп.
1. Прежде всего это «простое» называние имени Бога, святых и тому подобное, когда только контекст, место общения и соответствующая интонация позволяют отличить богохульство от употребления слова в священном смысле, например, в тексте молитвы и тому подобное Таковы богохульства типа русских «Боже!», «Святые угодники!», «Матерь Божия!», чешских «Hergot!», «Ježŭś Mariá!» «Sakra!» «K sakru!» «A sacra!», английских «God Almighty!», «Jesus Christ!», «Holy Virgin!», немецких «Herr Gott!», «Himmel!», финских «[Voi] jumalauta!», фарерских «A Jesus Kristus!», «Harra Gud!», французских «Bon Dieu!», «Nom de Dieu!», итальянских «Madonna!», «Ostia!», «Vergine santé!», «Santa Providenzia!», испанских «Cuerpo de Dios!», «Ostia sagradas!», «O dangau!» «Dievas!», «Yeso christo!», польских «Jesumaria!», «Sacra!»
В некоторых случаях подобная брань отличается от упоминания Бога в молитве в силу использования либо устаревшей, либо нетрадиционной формы священного имени. В