А потому Матильда легко подружилась с другими детьми из первого класса. Она сразу им всем понравилась. Конечно, все поняли, что она «шибко умная», ведь они слышали, как мисс Ласкин её расспрашивала в первый день учёбы. И ещё они знали, что ей разрешается тихонько сидеть на уроке с книжкой, не обращая ни малейшего внимания на учительницу. Но дети такого возраста, как правило, не склонны копаться в разных явлениях и доискиваться до их причин. Им и собственных забот хватает, так что некогда думать о том, что делают другие да почему.
Среди новых друзей Матильды была одна девочка, звали её Лаванда. С самого первого дня они стали на переменах гулять вместе. Лаванда была исключительно маленькая для своего возраста, худенькая, как эльф, с карими глубокими глазами и тёмными волосами, а на лбу у неё была чёлочка. Матильде понравилось, что Лаванда – дерзкая и лихая. Лаванде полюбилась Матильда в точности по тем же причинам.
Меж тем не прошло и недели, как до новичков стали доходить слухи о грозной директрисе, мисс Таррамбах. На третий день занятий, во время большой перемены, Матильда с Лавандой стояли в школьном дворе, в уголке, и вот прямо к ним направилась дюжая десятилетняя особа с прыщом на носу, по имени Гортензия.
– Новенькие небось, – заключила она, разглядывая их с высоты своего роста. Она грызла чипсы, пригоршнями загребая их из большого пакета. – Ну, приветик, с прибытием вас, девочки, в нашу исправительную колонию, – добавила она, градом пуская крошки изо рта.
Обе первоклассницы, подавленные этой гигантшей, напряжённо молчали.
– С Таррамбахихой уже познакомились? – осведомилась Гортензия.
– Мы видели её на утренней молитве, – ответила Лаванда. – Но не познакомились пока.
– Значит, у вас впереди то ещё удовольствие, – сказала Гортензия. – Она всех детей ненавидит. А первоклашек так прямо на дух не переносит. Считает, что в пять лет ты просто личинка, а не человек. – Эту фразу она заела новой пригоршней чипсов, после паузы снова выпустив крошки в подруг. – Если в первый год выживете, может, и до самого конца продержитесь Но многие не выживают. На носилках выносят, и как стонут, бедняжки. То и дело наблюдаю эту плачевную картину, – Гортензия помолчала, проверяя, какой эффект произвели её сообщения на малявок. Никакого эффекта. Полная невозмутимость. И Гортензия решила их ещё кое-чем попотчевать.
– Вы, конечно, знаете, что в кабинете у Таррамбахши есть такой шкаф специальный под названием «карцер»? Про карцер слыхали?
Матильда с Лавандой только затрясли головами и по-прежнему молча смотрели на великаншу. Они не склонны были доверять тем, кто больше их, особенно старшим девочкам.
– Карцер, – объяснила Гортензия, – это такой очень-очень высокий, но очень-очень узкий шкаф. Да, он совсем узющий, так что не усядешься, не скорчишься. Стой, и всё. А стенки у него бетонные, и в них сплошь осколки стекла понатыканы, так что не очень-то прислонишься. Вот и стоишь по стойке смирно, хоть ты тресни, если тебя там заперли. Жуть.
– А к дверце нельзя прислониться? – спросила Матильда.
– Ты что, совсем уже? – крикнула Гортензия. – Да из дверцы этой торчат тысячи острых гвоздей! Их вбили снаружи, сама Таррамбахиха небось и вбивала.
– И ты – ты там была? – спросила Лаванда.
– За первый год я там побывала шесть раз, – объявила Гортензия. – В первый раз провела там целый день, а в другие разы по два часа. Но два часа – этого тоже мало не покажется. Тьма – хоть глаз выколи, и стой прямо-прямо, не то тебя либо стёклами всю изрежет, либо всю исколет гвоздями!
– А за что тебя? – спросила Матильда. – Что ты сделала?
– В первый раз, – сообщила Гортензия, – я полбанки «Золотой патоки» вылила на тот стул, на какой Таррамбах садится во время общей молитвы. Вот было прикольно! Опустилась она на этот свой стул – и тут плеск такой раздался, как когда бегемотиха погружала ноги в грязь на берегу сонной, зловонной, мутно-зелёной реки Лимпопо! Но вы ещё малявки и дуры, не читали «Просто сказки»!
– Я читала, – сказала Матильда.
– Ладно врать-то, – дружелюбно сказала Гортензия. – Сначала читать научись, и это небось Киплинга книжка, не «Три поросёнка»! Ну, неважно. Проехали. Когда Таррамбахиха, значит, уселась в золотую патоку, всплеск был шикарный! Тут она как подскочит, а стул то приклеился к её этим кошмарным зелёным брючкам, ну, она с ним и расхаживала, пока не отклеился. Тогда она давай себя по заду колотить, смотрит, а обе руки-то у неё в этой дряни! Слыхали бы вы, как она орала!
– Но как же она догадалась, что это ты? – спросила Лаванда.
– Да гад один маленький, Олли Свист, раскололся, – вздохнула Гортензия. – Я ему за это два передних зуба выбила.
– И Таррамбах тебя на весь день заточила в карцер? – спросила, задыхаясь, Матильда.
– На целый-целый денёчек. Я совсем была чокнутая, когда меня выпустили. Двух слов связать не могла, прямо как идиотка.
– А ещё за что тебя в карцер сажали? – спросила Лаванда.
– Ой, да я даже теперь уже и подзабыла, – сказала Гортензия. Совсем как старый рубака, побывавший в столь многих сражениях, что воспоминания о подвигах уже стали для него привычной рутиной. – Это ж было так давно, – прибавила она, запихивая в рот очередную порцию чипсов. – Ах да, вспомнила! Дело было так. Прикинула я, что Таррамбахиха сидит на уроке в шестом классе и, значит, я на неё не напорюсь, поднимаю руку и прошусь в сортир. А сама иду совсем даже не туда, а прямиком в кабинет к Таррамбахихе. Быстро-быстро всё обшариваю и – нахожу тот ящик в комоде, где она держит свои треники.
– Ну! – восхищённо перебила её Матильда. – И что же дальше?
– А у меня специально для этого случая, понимаете, был такой исключительно сильный порошок припасён, – продолжала Гортензия, – по пятьдесят пенсов пакетик – «Обжигатель кожи» называется. И на этикетке указано, что он изготовлен из толчёных зубов смертельно ядовитых змей и результат применения – язвы с орех величиной по всему телу, с гарантией. Ну, подсыпаю я этот порошок в каждую пару треников, а потом опять их все аккуратненько складываю и прячу обратно в ящик, – Гортензия помолчала, пережёвывая чипсы.
– И подействовало? – спросила Лаванда.
– Ну вот, значит, – продолжала Гортензия, – через несколько дней, на общей молитве, Таррамбахиха вдруг начинает чесать себе зад, как ненормальная. Ага! – я соображаю. Ладненько. Значит, треники уже переодела. Ой, ну потеха была: сижу, смотрю на неё и думаю, что ведь я, единственная во всей школе, знаю, что творится в штанах у Таррамбахихи. И что мне, главное, за это ничего не будет. Потому что – я ж наверняка не попадусь. А потом она всё кошмарней и кошмарней стала чесаться. Остановиться не может. Решила небось, что у неё там целое осиное гнездо! И – прямо посреди «Отче наш» – как вскочит! Да как подхватит себя под зад, да как выпулит из-зала!
Матильда и Лаванда пришли в неописуемый восторг. Было очевидно, что им довелось повстречать истинного мастера. Что перед ними человек, который довёл искусство опасных проделок до высочайшей степени совершенства и, более того, готов не пощадить живота своего ради благородного призванья. Они с восхищением взирали на эту богиню, и даже прыщ на носу уже им казался не изъяном, но алым знаком доблести.
– Ну, и как же она тебя застукала? – спросила Лаванда, едва дыша от волнения.
– Да не застукала она, – сказала Гортензия. – Но всё равно я в карцер на целый день загремела.
– Как? – в один голос спросили девочки.
– У Таррамбахихи, – ответила Гортензия, – есть такая отвратная привычка: она угадывает. Когда не знает, кто виноват, она начинает гадать и, что особенно гнусно, часто попадает в точку. Я из-за той самой «Золотой патоки» была, конечно, первейшая подозреваемая, и вот ведь знаю, что доказательств у неё ноль, а что ни скажу – всё как об стенку горох. Я кричу: «Мисс Таррамбах! Да я и понятия не имела, что вы свои треники у себя в кабинете держите! А проклятый обжигатель кожи я в жизни не видела, даже не знаю, что это за штука!» Уж и так и сяк выкручиваюсь, а толку чуть. Таррамбахиха – р-раз! – хвать меня за ухо, поволокла к карцеру, запихнула туда и дверь заперла. Так я второй раз на целый день загремела. Пытка буквально. Я вся исколотая была, когда вышла.
– Это как на войне, – в ужасе прошептала Матильда.
– Именно что как на войне! – крикнула Гортензия. – И какие жертвы! Мы – крестоносцы, отважная армия, мы боремся не на жизнь, а на смерть, почти безоружные, а Таррамбахиха – это Князь Тьмы, это Свирепый Дракон, и оружия у неё – навалом. Суровая жизнь. Вот мы все и стараемся изо всех сил, поддерживаем друг друга.
– Можешь на нас тоже рассчитывать, – сказала Лаванда, изо всех сил вытягиваясь во весь своей невеликий рост – метр и два сантиметра.
– Да ну! – сказала Гортензия. – На таких малявок! Хотя… Мало ли. Может, мы вас ещё и привлечём к какой-нибудь секретной деятельности.
– Ну, расскажи нам, что она ещё делает? – взмолилась Матильда. – Ну пожалуйста.
– Вы здесь и недели не пробыли, что ж я вас буду стращать, – засомневалась Гортензия.
– А ты нас не застращаешь, – сказала Лаванда. – Мы, может, и маленькие, но мы сильные.
– Ну, тогда слушайте, – начала Гортензия. – Не далее как вчера Таррамбах на уроке по Священному Писанию застукала одного мальчика, Юлия Шкета – лакрицы-ассорти он ел, – так она его хвать за руку, р-раз! – и прямо в окно вышвырнула. Наш класс на втором этаже, так что мы все видели своими глазами, как Шкет пролетел над садом эдаким летающим диском и бухнулся прямо в салат. А Таррамбахиха к нам повернулась и говорит: «Отныне и впредь так будет со всяким, кто позволит себе жевать на уроке».
– А этот Шкет, он костей себе не переломал? – спросила Лаванда.
– Ну, разве что кое-какие, – сказала Гортензия. – Вы должны помнить, что Таррамбах когда-то метала молот за Британию на Олимпийских играх, и она очень гордится своей правой рукой.
– А как это – молот метать? – спросила Лаванда.