– Молот, – объяснила Гортензия, – это на самом деле такое пушечное ядро на проволоке, и метатель – он крутит, крутит его у себя над головой, всё быстрей, быстрей, быстрей, а потом отпускает. Тут силища нужна – прямо жуть. Чтоб рука у неё оставалась в форме, Таррамбахиха может что угодно крутить, детей особенно.
– Ох ты господи! – охнула Лаванда.
– Я один раз сама слышала, – продолжала Гортензия, – она говорила, что крупный мальчик весит примерно столько же, сколько олимпийский молот, и на таких мальчиках лучше всего тренироваться.
Но тут произошло нечто странное. На площадке для игр, где всё это время царили весёлый шум и гам, вдруг установилась могильная тишина.
– Внимание! – шепнула Гортензия. Матильда с Лавандой огляделись и увидели, как гигантская фигура мисс Таррамбах грозным шагом проходит сквозь толпу мальчиков и девочек. Дети спешили отойти в сторону, пропуская её, и проход её по асфальту был подобен проходу Моисея по дну Красного моря, когда расступились воды. Халат, пояс, пряжка, брючки – в общем, полный ужас! Мускулы под коленками выпирали, как два грейпфрута.
– Аманда Трипп! – крикнула она. – Аманда Трипп, кому говорю? Немедленно подойди сюда!
– Ну, начинается! – шепнула Гортензия.
– И что будет? – шепнула в ответ Лаванда.
– Эта дура Аманда, – сказала Гортензия, – за каникулы ещё сильнее отрастила свои длинные волосы, и мамаша ей косички заплела. Ну не идиотство?
– А почему идиотство? – удивилась Лаванда.
– Если Таррамбахиха что-то ну абсолютно на дух не переносит – так это косички, – объяснила Гортензия.
Матильда и Лаванда увидели, как великанша в зелёных брючках подошла к девочке лет десяти с золотыми косами по плечам. На кончике каждой косы был бант из синей атласной ленты, и всё это вместе выглядело очень красиво. Девочка с косами, Аманда Трипп, замерла, глядя на надвигающуюся громаду, и на лице у неё было примерно такое выражение, какое вы, может быть, наблюдали на лице у того, кто вдруг, не имея пути к отступлению, оказался прямо перед разъярённым быком, собирающимся его забодать. Девочка как прилипла к месту, так и стояла в ужасе, дрожа, вытаращив глаза и зная, что лично для неё день Страшного суда уже определённо настал.
Вот мисс Таррамбах подошла к своей жертве и остановилась, нависая над ней.
– Чтоб этих вонючих кос и в помине не было, когда ты завтра явишься в школу! – рявкнула она. – Срезать и выкинуть в мусорный бак! Ясно?
Аманда, окончательно остолбенев от ужаса, кое-как пролепетала:
– А м-м-маме они н-нравятся. Она м-м-мне их каждое утро зап-п-плетает.
– Вот и дура твоя мать! – взревела Таррамбах. Ткнула пальцем, очень похожим на батон салями, в голову девочки и прокричала: – Ты на крысу похожа, у которой два хвоста из головы растут!
– А м-м-мама говорит, что мне т-т-так очень ид-д-дет, мисс Т-т-таррамбах, – от страха Аманда заикалась и тряслась, как бланманже.
– А мне плевать с высокой горы на то, что говорит твоя мать! – взвизгнула Таррамбах. И тут она нагнулась, цапнула Аманду за косы, сгребла их в правый кулак и оторвала девочку от земли. А потом стала вертеть её, вертеть, раскручивать у себя над головой, все быстрей, быстрей, быстрей, и Аманда кричала как резаная, а Таррамабах орала:
– Я покажу тебе косы, крысёныш ты гадостный!
– Олимпийский чемпион, – пробормотала Гортензия. – Она её раскручивает, как молот. Ей-богу, сейчас метнёт!
Таррамбах откинулась назад, ловко крутанулась на носках, и Аманда Трипп замелькала, замелькала, как мелькают спицы в быстро-быстро катящемся колесе, так что её уже почти не было видно, и вдруг, мощно крякнув, Таррамбахиха – р-рраз! – отпустила косички, и Аманда ракетой перелетела через ограду и высоко взмыла в небо.
– Отличный бросок, сэр! – крикнул кто-то на площадке, и Матильда, загипнотизированная всем этим безумием, увидела, как Аманда по длинной изящной параболе полетела в поле. Она упала в траву, трижды на ней подскочила, как на пружинах, и затихла. А потом, как это ни поразительно, она села. Вид у неё был слегка ошалелый, да оно и неудивительно, но примерно через минуту она снова была на ногах и, спотыкаясь, побрела к площадке.
Таррамбах стояла на площадке, потирая руки.
– Недурно, – заметила она. – Учитывая, что я толком не тренируюсь. Нет, очень, очень даже недурно, – и она зашагала прочь.
– Она сумасшедшая, – сказала Гортензия.
– А родители не жалуются? – спросила Матильда.
– А твои бы стали? – Гортензия ей ответила вопросом на вопрос. – Мои – точно нет. Она с родителями обращается в точности как и с детками, и все они её до смерти боятся. Ну, пока-пока, до встречи, – и удалилась важной походкой.
Брюс Ирландер и шоколадный торт
– И как это ей сходит с рук? – удивлялась Лаванда. – Ведь эти дети, конечно, придут домой и всё расскажут родителям. Уж мой папа точно бы поднял дикий крик, если бы я ему рассказала, что директриса вздёрнула меня за волосы и закинула за забор!
– Ничего бы он не поднял, – сказала Матильда, – и знаешь почему? Он бы тебе просто не поверил.
– Да ты что, поверил бы, конечно!
– Не поверил бы, – сказала Матильда. – По самой простой причине. Это слишком нелепая история, чтобы в неё поверить. В этом-то и есть главный секрет Таррамбахихи.
– Какой секрет?
И Матильда объяснила:
– Всё доводить до крайности. Плевать на все приличия. Чтобы всё, что ты делаешь, было до того безумно, ни на что не похоже, ни с чем не сообразно, что даже невозможно поверить. Ни один родитель не поверит в эту историю с косами, хоть бы и через миллион лет. Мои бы точно не поверили. Сказали бы, что я врушка.
– Но тогда, – сказала Лаванда, – Амандина мама и не станет ей косы отрезать?
– Не станет, – согласилась Матильда. – Аманда сама их отрежет. Вот увидишь.
– По-твоему, она сумасшедшая? – спросила Лаванда.
– Кто?
– Таррамбахиха.
– Нет, по-моему, вовсе она не сумасшедшая, – ответила Матильда. – Но очень опасная. В этой школе находиться – как в клетке с коброй сидеть. Тут главное – уметь быстро бегать.
Уже на другой день они снова имели случай убедиться в том, насколько опасной может быть директриса. Во время обеда было объявлено, что все школьники должны срочно собраться в актовом зале и рассесться по местам, едва покончат с едой.
Когда приблизительно двести пятьдесят мальчиков и девочек уселись в актовом зале, на сцену взошла директриса. Её не сопровождал ни один из учителей. В правой руке у неё был стек. Она встала посреди сцены – зелёные брючки, ноги врозь, в руке стек – и озирала море обращённых к ней детских лиц.
– Ой, и что теперь будет? – шепнула Лаванда.
– Не знаю, – шепнула в ответ Матильда. Вся школа замерла и ждала в страхе и нетерпении.
– Брюс Ирландер! – вдруг гаркнула Таррамбах. – Где тут Брюс Ирландер?
Над третьим рядом взметнулась рука.
– А Ну-сюда! – взревела Таррамбах. – Да поживей!
Одиннадцатилетний мальчик, крупный и толстый, вскочил, ринулся вперёд и вскарабкался на сцену.
– Вон там встань! – велела Таррамбах и указала стеком. Мальчик встал рядом с ней. Он явно нервничал. Он, конечно, понимал, что его вызвали на сцену не для того, чтоб вручить премию за выдающиеся успехи. Он смотрел на директрису исключительно напряжённым взглядом и потихоньку, крошечными шажками, норовил отодвинуться от неё подальше, как крыса норовила бы отодвинуться подальше от фокстерьера, который её выслеживает из дальнего угла комнаты. Пухлое лицо Брюса посерело от зловещих предчувствий. Чулки сползли к щиколоткам.
– Этот болван, – прогремела директриса, как рапирой, ткнув в него стеком, – этот кретин, болячка вонючая, прыщ несчастный, чирей мерзкий, волдырь лопнувший, которого вы видите перед собой, не кто иной, как отвратный злоумышленник, представитель преступного мира, член мафии!
– Кто? Я? – спросил Брюс с искренним недоумением.
– Вор! – взвизгнула Таррамбах. – Мошенник! Грабитель! Пират! Разбойник! Конокрад! Бандит!
– Ну хватит! – не выдержал мальчик. – То есть, я хочу сказать, да чего это вы, мисс Таррамбах?
– Ты ещё будешь тут отпираться, флюс ты непомерный? Ты, ты – не признаёшь себя виновным?
– Я даже не знаю, про что вы тут толкуете, – еле слышно выговорил мальчик, ещё больше недоумевая.
– Ну, так я объясню тебе, про что я тут толкую, нарыв ты гнойный! – орала Таррамбах. – Вчера утром, на первой перемене, во время завтрака, ты, как коварная змея, прополз на кухню и украл кусок моего особого шоколадного торта с моего отдельного подноса! Кухарка только что приготовила этот поднос лично для меня! Мою утреннюю вкуснятину! И торт был мой! Мой! Для меня испечённый! Отнюдь не для вас! Стану я жрать ту пакость, которой вас потчую! Как же! Мой торт был на настоящем масле, с настоящими сливками! А он, грабитель, бандит, вор, взломщик, разбойник с большой дороги, красующийся теперь перед вами в спущенных носках, – он его сожрал!
– Я не жрал! – крикнул мальчик, из серого становясь белым.
– Не смей врать, Ирландер! – рявкнула Таррамбах. – Кухарка тебя видела! Мало того – она видела, как ты его ел!
Таррамбах помолчала, утирая с губ пену. Когда она вновь заговорила, тон у неё вдруг совершенно переменился, стал такой спокойный, ласковый, и она с улыбкой наклонилась к мальчику.
– Нравится тебе мой шоколадный торт, а, Ирландер? Сочный, вкусный, а, Ирландер?
– Очень вкусный, – пробормотал Брюс. Слова выскочили прежде, чем он успел опомниться.
– Твоя правда, – сказала Таррамбах. – Он очень вкусный. Так что ты, по-моему, должен поблагодарить кухарку. Когда воспитанный человек особенно доволен едой, он всегда шлёт благодарность повару. Ты этого не знал, а, Ирландер? Да и где тебе – представители преступного мира вообще хорошими манерами не отличаются.
Брюс молчал.
– Кухарка! – взревела Таррамбах, повернувшись к двери. – Сюда, кухарка! Ирландер тебе хочет сказать, как ему понравился твой шоколадный торт!