– Но, мисс Таррамбах…
– Ах, он ещё будет со мной спорить! Умолкни, Найджел Хикс, не то я тебя вверх ногами стоять заставлю! Делай, что тебе велено!
Найджел побрёл в угол.
– Вот так и стой, а я тебя проверю по части правописания и посмотрю, научился ты хоть чему-нибудь за эти дни! И не оборачиваться, когда со мною разговариваешь! Уткни свою гнусную физиономию в стену, ясно? Так. А теперь – как пишется слово «код»?
– А какой? – спросил Найджел. – Который любит молочко или который на сейфе? – Он был на редкость продвинутый ребёнок, и вдобавок мама с ним много занималась и учила его чтению и письму.
– На сейфе, болван ты маленький.
Найджел ответил правильно, и Таррамбахиха опешила. Она считала, что задала ему очень каверзный вопрос, вопрос с подковыркой, и теперь ужасно злилась, что он с честью вышел из положения.
А потом Найджел сказал, глядя в стену и стоя на одной ноге:
– Мисс Ласкин нас научила, что надо слово изменить, из одного предмета сделать много, и тогда ты узнаешь, как всё это пишется: код – коды, нож – ножи, небоскрёб – небоскрёбы…
– И что, все у вас в классе знают, как пишется слово «небоскрёб»? – тихо спросила Таррамбах. Чем тише она говорила, тем сильнее стоило её опасаться, но Найджел этого не знал.
– Все, – кивнул он. – Все теперь знают, как оно пишется.
– Что за чушь! – сказала Таррамбах. – Вы ещё малы такие сложные слова учить. И ты будешь мне тут рассказывать, что все у вас в классе могут сказать, как «небоскрёб» пишется? Хватит врать-то!
– Да сами спросите кого-нибудь, – сказал Найджел, отважно идя на риск, – кого хотите спрашивайте.
Грозный, сверкающий взгляд Таррамбах прошёлся по рядам.
– Ты, – и она ткнула пальцем в маленькую и с виду глупенькую девочку по имени Пруденс. – Скажи, что на конце у слова «небоскрёб»?
Пруденс ответила правильно и без малейшей запинки.
Тут Таррамбахиха и вовсе растерялась.
– Гм! – фыркнула она. – И мисс Ласкин небось целый урок убила на то, чтоб вам вдолбить, как пишется одно-единственное слово?
– Да ничего подобного, – пропищал Найджел, кидаясь на выручку мисс Ласкин. – Это же такое правило, и, если ты его знаешь, любое слово можешь написать и никогда не ошибёшься.
– Не следует забивать головы маленьким детям своими идиотскими правилами. Они и так ещё успеют с ними намучиться, – прошипела Таррамбах. – И чтобы впредь это больше не повторялось, мисс Ласкин.
– Но им так интересно… – начала мисс Ласкин.
– И не спорьте вы со мной! – прогремела Таррамбах. – Исполняйте, что вам велено! А теперь я проверю, как вы знаете умножение на два, и посмотрю, научила ли вас мисс Ласкин хоть чему-то в этом направлении.
Таррамбах вернулась на своё место перед классом и медленно обвела своим ужасным, испепеляющим взглядом ряды крошечных учеников.
– Ты! – гаркнула она, ткнув пальцем в мальчика на первом ряду по имени Руперт. – Сколько будет дважды семь?
– Шестнадцать, – сдуру выпалил Руперт. Директриса направилась к нему, ступая тихо, осторожно, как тигрица, выследившая оленёнка. Руперт вдруг осознал, какая серьёзная ему грозит опасность, и ещё раз попытал счастья:
– Ой, что я, и вовсе не шестнадцать! Дважды семь – восемнадцать!
– Слизняк невежественный! – взревела Таррамбах. – Водоросль ты безмозглая! Хомяк пустоголовый! Неодушевлённый ты предмет! Ком грязи! – Теперь она остановилась прямо позади Руперта, резко протянула руку с теннисную ракетку величиной и – хвать его за волосы! Все, все его волосы она сгребла в кулак. А волосы у Руперта были густые, буйные, золотистые. Мама считала, что это очень красиво, и как можно реже водила его стричься. А Таррамбах терпеть не могла длинные волосы у мальчиков точно до такой же степени, как ненавидела косы у девочек, и сейчас она взялась лишний раз всем это показать. Крепко ухватив длинные золотые пряди Руперта, она воздела свою могучую, знаменитую правую руку, оторвала беспомощного мальчика от парты и очень высоко подняла.
Руперт вопил. Он корчился, извивался, сучил ногами, он визжал, как резаный поросёнок, а мисс Таррамбах орала:
– Дважды семь – четырнадцать! Дважды семь – четырнадцать! Четырнадцать! Четырнадцать! А ну повтори, тупица, не то не отпущу!
А из дальнего конца класса отчаянно кричала мисс Ласкин:
– Мисс Таррамбах! Отпустите его! Ему же больно! У него же так все волосы могут вылезти!
– И вылезут, если он не прекратит дёргаться! – фыркнула Таррамбахиха. – А ну, уймись, червяк ты извивающийся!
Да уж, это было зрелище! Гигантская директриса высоко подняла мальчика и размахивала им над головой, а мальчик вертелся, мелькал, как спортивный снаряд на конце верёвки, и визжал, как безумный.
– А ну повтори! – взвыла Таррамбахиха. – А Ну-скажи, сколько будет дважды семь! И поскорей, не то я начну дёргать тебя вверх-вниз, да так, что твои волосы уж точно все повылезут, хоть диван ими набивай! А ну, повтори за мной! Скажи – «дважды семь – четырнадцать», и я тебя отпущу!
– Д-д-дваж-ж-жды с с-семь ч-ч-чёт-ттырнадцать, – еле выговорил бедный Руперт, и Таррамбах, верная своему слову, разжала пальцы и в самом буквальном смысле его отпустила. Он был очень высоко в тот момент, когда она разжала пальцы, и потому с силой бухнулся, плюхнулся на пол и подпрыгнул, как футбольный мяч.
– Прекрати хныкать и вставай! – гаркнула Таррамбахиха.
Руперт поднялся на ноги и пошёл к своему месту, покачиваясь и растирая голову обеими руками. Таррамбахиха опять встала перед классом. Дети сидели ни живы ни мертвы. Никто никогда ещё не видывал ничего подобного. Вообще, это было очень даже интересно. Лучше всякого кукольного театра – если б только не одна существенная деталь. Здесь, в классе, прямо перед вами была огромная человеко-бомба, и в любой момент она могла взорваться и разнести вас в клочья. Все глаза были устремлены на директрису.
– Вот не люблю я этих мелких, – проговорила она. – Этих мелких лучше бы добрым людям не показывать. Надо бы держать их подальше, в коробки прятать, как пуговицы и шпильки для волос. Не понимаю я, хоть убейте, почему им требуется такая бездна времени, чтоб подрасти? По-моему, они нарочно с этим тянут, нам назло.
Тут подал голос ещё один отважный мальчик в первом ряду. Он сказал:
– Но вы же сами, мисс Таррамбах, тоже когда-то были маленькая?
– Никогда я не была маленькая, с чего ты взял? – отрезала директриса. – Всю свою жизнь я была крупная и не понимаю, почему другие тоже так не могут?
– Но с самого-то начала и вы же были младенчиком, – сказал смелый мальчик.
– Я? Младенчиком? – взревела Таррамбах. – И как-только у тебя язык поворачивается? Какая наглость! Какое адское нахальство! А ну представься, мальчик! Да встань ты, когда со мною разговариваешь!
– Я Эрик Рот, мисс Таррамбах.
– Эрик – что?!
– Рот, – сказал Эрик.
– Что ещё за бред? Это не фамилия!
– Посмотрите в телефонную книгу, – сказал Эрик, – и там под этой фамилией вы найдёте моего папу.
– Ну, хорошо, ну, предположим, – уступила Таррамбах, – но пусть вы и Рот, молодой человек, а вот что я вам скажу. Да хоть бы вы были даже Нос, я могу вас утереть. И скоро вас вообще сотру, в порошок сотру, если вы мне будете тут умничать. И зарубите это себе – да, на носу. «Ещё» как пишется?
– Не понял, – сказал Эрик. – Что ещё пишется?
– «Ещё», идиот! Как пишется слово «ещё»?
– И-Щ-О, – быстро, даже слишком быстро выпалил Эрик.
Повисла зловещая тишина.
– Даю тебе ещё один шанс, – не шевелясь, процедила Таррамбах.
– Ой, ну да, я же знаю! – крикнул Эрик. – Там же буква «е» на самом деле. Е-Щ-О. Легко!
Два шага – но каких шага! – и Таррамбах оказалась за спиной у Эрика и грозной тучей нависла над бедным мальчиком. Эрик опасливо, через плечо, оглядывался на это чудище.
– Я же правильно сказал? Правильно? – проговорил он, замирая от страха.
– Нет, неправильно! – рявкнула Таррамбах. – И вообще ты грязный, заразный прыщ, как я погляжу, и всё в тебе неправильно! Ты сидишь неправильно! Ты говоришь неправильно! И в тебе всё! всё! всегда! неправильно! Но я даю тебе распоследний шанс исправиться! Как пишется «ещё»?
Эрик замялся. Потом он начал, очень-очень медленно.
– Значит, так. Это не И-Щ-О, и это не Е-Щ-О. А-а, знаю. Это пишется И-С-Ч-О.
И тут Таррамбахиха из-за спины Эрика протянула вперёд обе ручищи и оба его уха зажала между пальцами.
– Ой, – крикнул Эрик. – Ой, вы же мне больно делаете!
– Да я пока даже и не приступала, – живо откликнулась Таррамбахиха. Крепко держа мальчишку за оба уха, она буквально оторвала его от парты и подняла в воздух.
Как перед тем несчастный Руперт, Эрих завопил, ужасно завопил, даже стёкла в классе зазвенели.
Мисс Ласкин молила из дальнего конца класса:
– Мисс Таррамбах! Не надо! Отпустите его, мисс Таррамбах! Ну пожалуйста! Вы же ему выдернете уши!
– Не выдерну, мисс Ласкин, – рявкнула директриса ей в ответ. – На своём долгом, многолетнем опыте, мисс Ласкин, я убедилась, что уши у маленьких мальчиков очень прочно крепятся к голове.
– Отпустите его, мисс Таррамбах, – заклинала мисс Ласкин, – вы можете его покалечить, ну правда же! Вы ему уши разорвёте!
– Уши никогда не рвутся! – рявкнула Таррамбах. – Они прекрасно тянутся, вот как сейчас, но никогда не рвутся, уверяю вас!
Эрик теперь кричал ещё громче прежнего и яростно взбивал ногами воздух.
Матильда никогда не видывала, чтобы мальчика, да и не только мальчика, держали так высоко – за уши, только за уши. Так же, как и мисс Ласкин, она не сомневалась, что в любой момент они могут порваться, лопнуть, отвалиться, не выдержать такого груза.
А Таррамбах вопила:
– Слово «ещё» пишется Е! – Щ! – Ё! А ну, повтори за мной, прыщ ты гнусный!
Эрик не заставил себя долго ждать. На опыте Руперта он убедился, что чем скорей ты ответишь, тем скорей тебя отпустят.
– Е-Щ-Ё! – простонал он. – Так пишется «ещё»!