По-прежнему держа Эрика за уши, Таррамбах опустила его на место за партой. А потом опять промаршировала к доске, вытирая руки одна о другую так брезгливо, будто только что держала в них что-то липкое и омерзительное.
– Вот как надо их учить, мисс Ласкин, – сказала она. – Учитесь, берите с меня пример. Одними словами вы ничего от них не добьётесь. Приходится вколачивать, вбивать. Там чуть подёргаешь, здесь чуть крутанёшь, глядишь – и всё они усвоили. Сразу внимание сосредоточилось, и отлично причём сосредоточилось.
– Но вы же постоянно им наносите ущерб, мисс Таррамбах! – крикнула мисс Ласкин.
– Да, конечно, – осклабилась в ответ Таррамбахиха. – Наношу! И ещё какой! Не сомневаюсь. Уши у Эрика заметно растянулись, за последние несколько минут особенно! Теперь они значительно длинней, чем были раньше. А что же тут плохого, мисс Ласкин? Он до конца своих дней будет выглядеть таким забавным эльфом.
– Но, мисс Таррамбах…
– Ах, хватит вам таррамбахать, мисс Ласкин! Такую же ерунду несёте, как эти детки! Не нравится вам здесь? Ну так идите, идите, идите, скатертью дорожка, поищите себе места в уютной частной школе для богатых обормотов! Вот поработаете с моё, сами убедитесь, что с детьми не надо цацкаться! Почитайте «Николаса Никлби», мисс Ласкин, мистера Диккенса. Про мистера Чадомора почитайте, великолепного директора школы для мальчиков. Уж он-то знал, как надо обходиться с маленькими негодяями! Уж он-то умел попользоваться розгой! Он так разогревал им зады, что хоть жарь на них яичницу! Чудесная, милая, трогательная книга. Но не думаю, что хоть кто-нибудь из этих отморозков когда-нибудь её прочтёт, они, как я погляжу, вообще никогда читать не научатся!
– Я читала, – сказала Матильда тихо. Таррамбахиха резко дёрнула головой и уставилась на девочку во втором ряду, совсем маленькую, с тёмными волосами и глубокими карими глазами.
– Что? Что ты сказала? – рявкнула она.
– Я сказала, что читала, мисс Таррамбах.
– Что ты читала?
– «Николаса Никлби», мисс Таррамбах.
– Вы лжёте мне в глаза, мадам! – взревела Таррамбахиха, уставясь на Матильду. – Сомневаюсь, что хоть один ребёнок во всей моей школе одолел эту книгу, а ты сидишь тут, козявка ты невылупившаяся, торчишь в первом классе и пытаешься скормить мне такую вопиющую ложь! С чего бы это? Дурой меня считаешь, что ли? Ты считаешь меня дурой, да?
– Ну… – начала Матильда и запнулась. Ей очень хотелось сказать: «Ну, если честно, да, считаю», – но это было бы самоубийство. – Ну, – начала она снова и опять замялась, а выговорить «нет» у неё язык не поворачивался.
Таррамбахиха учуяла, какие мысли бродят в голове у девочки, и ей это совершенно не понравилось.
– Встань, когда я с тобою разговариваю! – рыкнула она. – Представься!
Матильда встала и сказала:
– Я Матильда Мухомор, мисс Таррамбах.
– Мухомор, я не ослышалась? – прошипела Таррамбах. – В таком случае ты, очевидно, дочь этого хозяина «Моторов Мухомора»?
– Да, мисс Таррамбах.
– Он мошенник! – взревела Таррамбах. – На той неделе он мне всучил подержанную машину, якобы почти новую. Тогда он на меня произвёл приятнейшее впечатление. Но сегодня утром, когда я проезжала по Главной улице, все внутренности из этой якобы новенькой машины постепенно повываливались на дорогу! И всё это были опилки! Сплошь! Он вор, он грабитель, он пират, он разбойник, твой отец! И я его пущу на колбасу, вот ты увидишь!
– Он своё дело знает, – сказала Матильда.
– Знает! – взвыла директриса. – Умник выискался! Мисс Ласкин мне рассказывает, что ты тоже якобы большая умница! Ну так вот, мадам, не люблю я умников! Все они мошенники! И ты мошенница, конечно! Пока я ещё не порвала отношения с твоим отцом, он мне успел порассказать кошмарных историй про то, что ты вытворяешь дома! Только в школе не вздумайте взяться за своё, мадам! Отныне я глаз с вас не спущу. А теперь садись и давай помалкивай.
Первое чудо
Матильда снова села за парту. Таррамбах заняла место за учительским столом – как-никак, простояла на ногах с самого начала урока. Протянула руку к своему кувшину с водой. Взявшись за ручку, сказала:
– Никак я не пойму, ну почему эти маленькие дети уж до такой степени отвратны. Наказание всей моей жизни! Как насекомые. Нет! Надо, надо от них избавляться, и чем скорей, тем лучше. От мух, например, мы же прекрасно избавляемся с помощью спрея и липкой ленты. Вот я и думаю, я часто думаю, как бы изобрести такой спрей – для избавления от детишек. О! Какое бы это было сочетание приятного с полезным – входишь в класс с огромным спреем и прыскай себе, прыскай, прыскай! Но есть ещё более радикальное средство – липкие ленты… Я бы по всей школе развесила громадные, колоссальные липкие ленты, и все бы вы в них повляпались, и влипли, и конец, и точка. Как вам моя идея, мисс Ласкин?
– Если это шутка, мисс Таррамбах, то на мой взгляд, не очень удачная, – ответила мисс Ласкин из своего дальнего угла.
– Не очень удачная, говорите, мисс Ласкин? – прошипела директриса. – Но это вовсе не шутка. Идеальная школа, в моём понимании, мисс Ласкин, – это школа, где нет детей, совершенно, абсолютно, начисто нет. Вот как-нибудь я возьмусь да и организую такую школу, мисс Ласкин. Думаю, в этой школе будет отличная дисциплина.
«Она сумасшедшая, – думала мисс Ласкин. – Чокнулась. Рехнулась. Спятила. Вот от кого следовало бы избавиться».
Таррамбахиха приподняла большой синий глазурованный кувшин, налила в стакан воды. И вдруг, заодно с водой, длинный скользкий тритон – раз! – и плюхнулся прямо в стакан.
Таррамбахиха взвизгнула и вскочила со стула, будто под ней взорвалась петарда. Дети тоже увидели длинное скользкое чудище с жёлтым пузом, извивающееся за стеклом, тоже повскакивали с мест и закричали:
– Ой, что это? Вот гадость! Змея! Крокодильчик! Аллигатор!
Таррамбахиха, могучая великанша, атлетка, силачка-чемпионка, стояла в своих зелёных брючках и вся тряслась, как бланманже. Особенно её бесило, что кто-то ухитрился и заставил её вскочить и завизжать столь постыдным образом – а ведь она так гордилась тем, что она вся такая крепкая, мощная, крутая. Она квадратными глазами уставилась на существо в стакане. Как ни странно, она в жизни не видывала тритонов. Она была не особенно сильна в естествознании. И ни малейшего понятия не имела о том, что это перед ней такое. Что-то крайне неприятное – вот уж это факт. Очень медленно она снова опустилась на стул. Злобные чёрные глазки метали искры, громы и молнии.
– Матильда! – рявкнула она. – Встань!
– Кто, я? – сказала Матильда. – А что я такого сделала?
– Встань, мерзкая ты букашка!
– Но я ничего не сделала, мисс Таррамбах, честно. Я впервые вижу этого скользкого урода!
– Встань, тебе говорят, грязная ты личинка!
Делать нечего, Матильда встала. Она была во втором ряду. Лаванда сидела в третьем, прямо за ней, и отчасти чувствовала себя виноватой. Она вовсе не хотела втравлять в беду свою подругу. Но, с другой стороны, она, конечно, не собиралась признаваться.
– Ты гнусная, мерзкая, отвратная, хитрая тварь! – орала Таррамбах. – Тебе не место в этой школе! И ни в какой другой! Твоё место за решёткой! Да по тебе давно тюрьма плачет! Да тебя с позором вытурят из нашего заведения, уж я за этим присмотрю! Да тебя хоккейными клюшками погонят по коридорам и вытолкают за ворота! Да тебя под вооружённым конвоем препроводят до самого твоего порога! А потом, не сомневаюсь ни минуты, тебя упрячут в исправительную колонию для малолетних преступниц минимум на сорок лет!
От ярости Таррамбахиха вся стала красная, как варёный рак, и на губах у неё выступила пена. Но не только она вышла из себя. Матильда тоже начала закипать. Когда её ругали за то, что она и вправду сделала, она нисколечко не возмущалась. Пожалуйста. Справедливость есть справедливость, с этим не поспоришь. Но такого с ней ещё никогда не бывало – её ругали за преступление, которого она и не думала совершать. Она знать не знала об этом проклятом уроде в стакане. «Ох ты господи, – сама себе говорила Матильда. – Нет! Этой гнусной Таррамбахихе не удастся его на меня свалить!»
– Это не я! – крикнула она.
– Нет, ты! Кто же ещё? – взревела Таррамбах. – Больше никто до таких штучек просто бы не додумался! Недаром твой отец меня предупреждал! – Она, кажется, совсем потеряла контроль над собой: орала, как безумная. – Тебе больше нет места в этой школе, голубушка! Тебе нигде нет места! Уж я пригляжу за тем, чтоб тебя упекли туда, где и ворона какнуть на тебя побрезгует! Да ты у меня света белого не взвидишь!
– Говорю же вам, это не я! – крикнула Матильда. – Я вообще никогда раньше не видела подобных существ!
– Ты, ты, ты сунула этого… крокодила в мою питьевую воду! – взвизгнула в ответ Таррамбахиха. – А в мире нет более тяжкого преступления против директрисы! Сядь и умолкни! Сядь и умолкни! Немедленно!
– А я вам говорю… – кричала Матильда и не садилась.
– А я тебе говорю – умолкни! – ревела Таррамбахиха. – И если ты немедленно не умолкнешь и не сядешь, я сниму свой пояс, хорошенько тебя вытяну, и ты отведаешь моей пряжки!
Матильда не спеша уселась. О, какая гадость! Какая мучительная несправедливость! Как смеют её исключать за то, в чём она не виновата?
Матильда злилась всё больше… всё больше… всё больше… она невозможно, невыносимо злилась, она прямо чувствовала: вот-вот у неё внутри что-то взорвётся.
А тритон по-прежнему извивался в высоком стакане с водой. Ему явно было ужасно неудобно и тесно. Стакан был ему ну очень мал. Матильда во все глаза уставилась на Таррамбахиху. Ох, какая гадина! Она пристально посмотрела на стакан с тритоном. Вот подойти бы, схватить стакан и выплеснуть – воду, тритона, всё – на голову гнусной тётке! Но что бы с ней за это сделала Таррамбахиха, даже страшно было представить.
Директриса сидела за учительским столом и смотрела – с ужасом, но в то же время с каким-то странным восхищением – на тритона, который корчился в стакане. Глаза Матильды тоже были прикованы к стакану. И постепенно, мало-помалу, Матильдой овладело странное, ни с чем не сравнимое чувство. Всё дело было в глазах – там как