будто собирался, копился, копился электрический заряд. Ощущение собственной силы, собственной власти – вот что копилось во взгляде Матильды. Но было и кое-что ещё, немыслимое, особенное, даже не поймёшь, что такое. Как будто всполохи молнии, как будто мелкие вспышки шли, шли волнами из глаз. Им даже жарко стало, глазам, словно там, внутри, собралась необъятная энергия. Поразительное чувство. Матильда не отрываясь смотрела на стакан, и вот глазам стало совсем жарко, и что-то такое непонятное сосредоточилось в зрачках, и как будто крошечные ручки, миллионы крошечных ручек протянулись из каждого глаза к стакану на столе.
– Опрокинь! – шепнула Матильда. – Опрокинь его!
Стакан качнулся – да, она ясно видела. Он накренился – чуть-чуть, самую малость – и снова выпрямился. А Матильда всё толкала, всё толкала его крошечными ручками, которые к нему тянулись из самых её зрачков.
– Опрокинь! – шепнула она снова. – Опрокинь!
Стакан снова качнулся. Матильда напрягла все свои силы. И вот – сначала очень-очень медленно, так медленно, что Матильда и сама почти не заметила, – стакан начал наклоняться, наклоняться, наклоняться, и наконец он совсем наклонился и держался уже на честном слове. Ещё немного постоял, дрожа, – и опрокинулся, и с пронзительным звоном рухнул на учительский стол. А вся вода, вместе с корчащимся тритоном, выплеснулась на гигантскую грудь мисс Таррамбах. Директриса завизжала – надо думать, по всей школе окна зазвенели, – и во второй раз за последние пять минут взвилась со стула, как ракета. Бедняжка тритон отчаянно цеплялся за халат, укрывавший могучую грудь, и когтил его своими крошечными лапками. Таррамбахиха опустила взгляд, увидела тритона, ещё громче завопила и взмахом мощной лапищи отбросила его на середину класса. Он приземлился на пол как раз возле той парты, за которой сидела Лаванда, и она поскорей его схватила и сунула в уже знакомый ему пенал. Не помешает, согласитесь, на всякий случай иметь в своём распоряжении тритона.
Таррамбахиха, теперь ещё больше, чем когда бы то ни было, напоминая цветом лица варёного рака, стояла посреди класса и вся тряслась от ярости. Могучая грудь ходуном ходила, халат с тёмным следом от выплеснутой воды наверняка промок насквозь.
– Кто это сделал? – взревела Таррамбахиха. – А ну признавайся! Выйди вперёд! На сей раз не уйдёшь! Кто ответит мне за безобразие? Кто опрокинул стакан?
Ответа не было. Класс был нем, как могила.
– Матильда! – рыкнула директриса. – Это ты? Я знаю, это ты!
Матильда очень тихо сидела во втором ряду и ничего не отвечала. Странное, небывалое чувство нашло на неё – полный покой, абсолютная беззаботность! Она вдруг поняла, что теперь никого-никого на свете можно не бояться! Если вы, силой взгляда заставили стакан с водой – и с кое-чем ещё – опрокинуться на кошмарную директрису, если вы смогли такое сделать, значит, вы можете сделать всё!
– А ну говори! Карбункул ты гадкий! – гремела Таррамбах. – А ну признавайся, что это ты натворила!
Матильда посмотрела прямо в горящие злобой глаза взбесившейся великанши и спокойно, невозмутимо ответила:
– Я не вставала из-за парты с самого начала урока, мисс Таррамбах. Больше мне нечего сказать.
И тут, кажется, весь класс ополчился против директрисы.
– Она не вставала! – кричали все. – Матильда не вставала! Никто не вставал. Вы сами, наверно, его опрокинули!
– Ну прямо! Буду я сама в себя стаканы с крокодилами кидать! – гремела Таррамбах. – Да как вы смеете мне говорить такое! А ну, скажите вы, мисс Ласкин! Вы же небось всё видели! Кто опрокинул стакан?
– Никто из детей его не опрокидывал, мисс Таррамбах, – ответила мисс Ласкин. – Могу поручиться, что никто не выходил из-за парты, кроме Найджела, но ведь он шагу не ступил из своего угла.
Мисс Таррамбах грозно уставилась на мисс Ласкин, но та встретила этот испепеляющий взгляд, не дрогнув.
– Я говорю вам правду, мисс Таррамбах, – сказала она. – Вы, видимо, сами того не замечая, его опрокинули. Такое сплошь и рядом случается.
– Хватит! Я сыта по горло! Мне осточертели ваши недомерки! – орала Таррамбах. – Впредь отказываюсь на них тратить своё драгоценное время! – с этими словами она промаршировала через класс и, хлопнув дверью, вышла вон.
Все потрясённо молчали, и в этой тишине мисс Ласкин подошла к учительскому столу.
– Уф! – сказала она, занимая своё обычное место. – По-моему, на сегодня вам хватит заниматься, а по-вашему? Урок окончен. Идите-ка вы во двор да играйте себе там, пока за вами не придут родители.
Второе чудо
Дети гурьбой кинулись из класса, но Матильда не присоединилась к общей толкотне. Все убежали, а она осталась за партой, тихая, задумчивая. Кому-то, конечно, надо было рассказать про то, что случилось с этим стаканом. Ну как таить в себе такой поразительный секрет? О, если бы хоть один взрослый, умный и доброжелательный, помог разобраться в этом удивительном событии!
Ни от папы, ни от мамы никакого толку ждать явно не приходится. Если даже они и поверят всей истории – а это очень вряд ли! – до них всё равно, конечно, не дойдёт, какое невероятное событие произошло сегодня в классе. Что же делать? И вдруг Матильда поняла, что единственный человек, которому всё можно рассказать, это мисс Ласкин.
Матильда и мисс Ласкин остались в классе одни. Мисс Ласкин, сидя за учительским столом, перебирала свои бумаги. Она подняла взгляд и спросила:
– А ты, Матильда? Ты не пойдёшь играть?
Тут-то Матильда ей и выложила:
– Можно мне с вами поговорить? У вас найдётся для меня минутка?
– Ну конечно. Да что с тобой такое?
– Со мной случилась необыкновенная вещь, мисс Ласкин.
Мисс Ласкин мигом забыла о своих бумагах. После тех двух диких разговоров, которые ей недавно пришлось вести о Матильде – один с директрисой, другой с кошмарной четой Мухоморов, – она много думала об этой девочке и всё ломала голову над тем, как бы ей помочь. И – вот вам, пожалуйста, – сама Матильда сидит в классе и со странно торжественным лицом просит разрешения побеседовать с глазу на глаз. Мисс Ласкин ещё не видывала её в таком удивительном состоянии.
– Да-да, Матильда, – тут же сказала она. – Расскажи мне, что с тобой такое особенное приключилось.
– Мисс Таррамбах теперь меня исключит из школы, да? – спросила Матильда. – А ведь это не я сунула непонятное существо к ней в кувшин. Честное слово, не я.
– Я знаю, что не ты, – улыбнулась мисс Ласкин.
– Но меня исключат?
– Не думаю, – ответила мисс Ласкин. – Просто директриса чересчур разволновалась, вот и всё.
– Хорошо, – сказала Матильда. – Но я не про то хотела с вами поговорить.
– О чём же ты хотела со мной поговорить, Матильда?
– Я хотела с вами поговорить про стакан воды с этим существом, – сказала Матильда. – Вы же видели, как он выплеснулся на мисс Таррамбах, да?
– Да, видела.
– Ну так вот, мисс Ласкин, я же к нему не прикасалась. Я даже близко к нему не подходила.
– Знаю, – сказала мисс Ласкин. – Ты и сама слышала, как я говорила директрисе, что это, конечно, сделала не ты.
– Ах, но это я на самом деле, мисс Ласкин, – вздохнула Матильда. – Вот о чём я с вами и хотела поговорить.
Мисс Ласкин молча, внимательно посмотрела на девочку.
– Как-то я тебя не совсем понимаю, – выговорила она наконец.
– Я разозлилась, что она меня обвиняет в том, чего я не делала, и вот взяла и сделала такое.
– Что сделала, Матильда?
– Сделала так, чтоб стакан опрокинулся.
– Я всё ещё не совсем тебя понимаю, – тихо сказала мисс Ласкин.
– Я это сделала глазами. Я смотрела на этот стакан и хотела, чтоб он опрокинулся, и глазам даже жарко стало, и какая-то сила шла из них, и… и… стакан опрокинулся.
Мисс Ласкин всё ещё пристально смотрела на Матильду сквозь свои очки в стальной оправе, а Матильда так же пристально смотрела на неё.
– И всё-таки я не совсем тебя понимаю, – с трудом выговорила мисс Ласкин. – Ты хочешь сказать, что заставила стакан упасть?
– Да, – подтвердила Матильда. – Глазами.
Мисс Ласкин помолчала. Конечно, Матильда не врёт, думала она. Скорее всего, её просто слишком далеко завело буйное воображение.
– То есть ты хочешь сказать, – наконец выговорила она, – что, сидя вот на этом самом месте, где ты сейчас сидишь, ты велела стакану опрокинуться, и он опрокинулся?
– Примерно так, мисс Ласкин, в общем, да.
– Если ты это сделала, значит, ты сотворила чуть ли не величайшее чудо, какое творил человек со времён Иисуса Христа.
– Так уж получилось, мисс Ласкин.
Удивительно, подумала мисс Ласкин, как часто у маленьких деток до такой степени разыгрывается фантазия. Однако пора – как можно мягче – положить этому конец.
– А могла бы ты опять попробовать? – спросила она довольно ласково.
– Даже не знаю, – сказала Матильда. – Но, думаю, у меня получится.
Мисс Ласкин поставила теперь уже пустой стакан на самую середину учительского стола.
– Воды налить? – спросила она с едва заметной улыбкой.
– Это, по-моему, неважно, – ответила Матильда.
– Ну вот и хорошо. Давай, приступай, опрокидывай.
– Сразу не могу, тут нужно время.
– Пожалуйста, времени у тебя сколько угодно. Я не спешу.
Матильда, сидя во втором ряду, метрах в трёх от мисс Ласкин, упёрла локти в парту, подбородок в ладони и на сей раз без проволочек, сразу приказала: «Опрокинься, стакан, опрокинься!» Она отдала такой приказ, да, но губы у неё при этом даже не шевельнулись, с них не слетело ни единого звука. Матильда прокричала эти слова, буквально прокричала, но молча, про себя. Все силы своей души она сосредоточила в глазах, и вот опять, причём на сей раз куда быстрей, чем прежде, она почувствовала, как там, в глазах, собирается электричество, и к ним прилило тепло, и миллионы невидимых крошечных ручек протянулись от них к стакану, и так, не издавая ни единого звука, она всё кричала, кричала про себя стакану: «Опрокинься!» И – стакан качнулся, вот он чуть-чуть накренился, вот он уже сильно наклонился и наконец, звякнув, упал на учительский стол, совсем рядом со сложенными руками мисс Ласкин.