Он столько раз просил Матильду обращаться к нему на «ты» и называть его так, как звали его домашние – Ники! Но Матильда до сих пор часто путалась, переходя с «ты» на «вы» и наоборот, что приводило к очередным взрывам веселья.
Однажды Николай вздумал исполнить партию Матильды из посделнего балета: повязал на голову платок, вооружился корзинкой из прихожей и попытался под бурные аплодисменты подвыпивших гостей изобразить одновременно и Красную Шапочку, и Волка. Смеясь, Матильда поспешила к нему на выручку – все-таки танцевать одновременно две роли задача почти неразрешимая, и уж точно не из легких.
– Балет – это ох как трудно! У меня бы не получилось! – дурачился он.
Помимо писем, были еще фотографии: Николай в костюме Онегина, Николай во время поездки в Японию. Вместе с письмами он пытался слать и привозить ей подарки, маленькие драгоценные знаки внимания. То злополучное колье времен неудавшегося свидания в царской палатке больше не появлялось, но зато появилась золотая брошь в виде птицы, бриллиантовый гарнитур, золотой браслет с сапфиром. Матильда решительно отказывалась от них.
– Не хочу, чтобы мне была от вас хоть какая-то… да любая выгода! Просто любите меня, Ники, этого достаточно! – путаясь и снова переходя на «вы» пыталась пояснить она, видя его искреннее огорчение.
– О, Маля, ты… – вздохнул Николай, – это совсем, совершенно другое. Я бы так хотел, чтобы это осталось у тебя. Прими хотя бы браслет.
Поколебавшись, Матильда взяла браслет. На нем она выгравировала две памятные для них даты: день первой их встречи еще в балетном училище, и день первого визита Николая Николая в дом Кшесинских.
Он показывал ей свои дневники, так они нашли запись о той самой первой встрече: «Ужинали с воспитанницами. Было очень хорошо». В дневниках они нашли и другие упоминания о Матильде, записи Николая о посещении балетов красносельского сезона, о «маленькой Кшесинской-младшей», смотрящей на него из окна.
Уходя от Матильды, Николай какое-то расстояние сначала проходил пешком, до оставленной где-нибудь неподалеку лошади. Пока что эти визиты удавалось скрывать, и отец, Великий Государь, живущий в то время с Николаем в Зимнем дворце, казалось бы, ни о чем не догадывался.
– Поздно возвращаться опасно, там все шпионы, – шутя говорил Николай, но в глазах его иногда мелькала тень тревоги.
Одним вечером, когда Матильда сидела с Николаем в гостиной, и они остались, наконец, наедине, несмотря на позднее время, в дверь раздался звонок. Горничная доложила, что почему-то пришел градоначальник – и спрашивает он Наследника! Матильда в панике вскочила. Николай же спокойно вышел в прихожую. Его не было несколько минут. Возвратившись, был спокоен, и только бледность выдавала его нервозность.
– Государь меня спрашивал.
– О, боже!
– Ему доложили, что я отбыл из дворца и где нахожусь – неизвестно. Градоначальник счел своим долгом мне об этом доложить.
(…значит, все-таки они знают!)
– Надо ехать, Маля.
– Да, да…
После его ухода Матильда, все эти дни запрещавшая себе думать о том будущем, которое ждет ее и Николая, все же нарушила свой собственный запрет и задумалась. Долго-долго просидела она на краешке стула, уперев руки в стол и закусив нижнюю губу в мучительном порыве, за окном уже совсем рассвело. Мысли ее были невеселыми.
Во время Страстной недели Николай не появлялся и не писал ей несколько дней. Любое его незапланированное отсутствие Матильда воспринимала близко к сердцу, не понимая, чего боится больше – того, что тайна их раскрыта, или же того, что Николаю наскучила эта ситуация, и он теперь тяготится обществом Матильды, избегает ее. И то, и другое не было правдой, она это понимала. И не допускала того, чтобы окружающие замечали в ней какое бы то ни было чувство, кроме спокойной, ясной уверенности в ее и его абсолютной правоте.
Из-за отца оба родителя Матильды принадлежали к римско-католической церкви. Отец свято чтил традиции: на Пасху он собственноручно готовил куличи – целых двенадцать штук, по числу святых апостолов – облаченный в забавный белый передник и с непременно новым, купленным на очередную Пасху деревянным корытом.
Стол украшался Агнцем Божьим, сделанным из масла, так же они вешали хоругвь – специальное праздничное полотно-знамя, символизирующее великую победу над Диаволом и смертью.
В Мтрастную субботу, по заведенному обычаю, дом Кшесинских должен был посетить ксендз – польский католический священник – чтобы благословить пасхальный стол.
Николай приехал в пятницу, на этот раз один, без гостей. Настроение вечера было задумчивым. И серьезным. Говорили они тихо, сидя рядом и плечами касаясь друг друга, как заговорщики, как беженцы, ожидающие поезд.
– Какой самый большой твой грех за жизнь, Маля?
Она задумалась.
– Не скажу, какой из них самый большой. Я точно помню первый.
– Ты поделишься им со мной?
– Да. Конечно, да, Ники. Я расскажу… Мне было четырнадцать, был конец лета, мы в Красицах – в нашем семейном имении. У меня день рождения в конце лета. Мы любим принимать гостей, отец мой настоящий хлебосол, а уж когда дни рождения и прочие праздники – гости у нас дома всегда. И всем хорошо. Но не суть. Был тогда такой англичанин, Макферсон. Мне он не нравился, вернее, нравился, но не как мужчина или что-то такое… В общем, я с ним кокетничала, но он не был мне нужен или интересен. В тот год он приехал к нам со своей невестой, и я почему-то так рассердилась! Мне она не понравилась совсем, не конкретно она, а то, что она вообще у него была. За ужином были фейерверки. Мы потом собрались за столом, и я нарочно села подле Макферсона и его невесты. И стала рассказывать, как люблю по утрам собирать грибы, в лесу рядом с домом, в аккурат до утреннего кофе. И все хожу одна, одна – и никто не составит мне компанию. Он, конечно, ответил, что был бы рад сходить за грибами со мною – а что ему еще оставалось делать? А мне того только и надо было. Я ответила ему, обращаясь, скорее, к его невесте: мол, если бы она дала ему на это разрешение, если она, конечно, своему жениху доверяет, то почему бы и не пойти, а вот хотя бы и завтра. Она разрешила. Да только грибы мы в то утро собирали плохо и почти ничего не собрали. Ты понимаешь… Он мне потом все писал длинные любовные письма, слал цветы и подарки, а свадьба их так и не состоялась…
Повисла пауза, и Николай, склонившись к ее лицу, поцеловал Матильду.
– Я уверен, это единственный и самый большой и страшный твой грех, Маля!
– О, если бы это было так!
– Для меня это есть и будет только так отныне, мой ангел! Не будешь же ты спорить с будущим Государем, чье слово – закон. А мой, мой самый большой грех это…
Она прервала его, приложив пальцы к его губам.
– А ты его еще не совершил, любимый. Твой грех ждет тебя впереди. Он случится, когда ты меня в будущем оставишь. Этот грех есть предательство, не меня ты предашь, но – себя. И давай больше не будем об этом.
Несмотря на суровый климат Петербурга, на непредсказуемость погоды, из года в год первый день Пасхи приходил чистым, светлым, легким и прозрачным, и город сиял, и сияло вместе с ним сердце Матильды – она как будто жила теперь по-настоящему, будто вся ее жизнь «до» со всей ее неуверенностью и нервозностью, страхом и посылаемыми ей судьбой трудностями и испытаниями была репетицией той жизни, которая, наконец, началась.
В этот день все люди были рады и добры, к себе, друг к другу и к тому миру, частью которого они являлись, к тому миру, который они, каждый в отдельности и все вместе, строили вокруг себя, к тому миру, с которым они сражались.
«Смертью смерть поправ», – шептала Матильда слова молитвы. И не было в этот день в ней страха, она не боялась ни себя, ни Бога, ни людей, ни судьбы – ничего.
Они были молоды, сильны и счастливы. Она больше не была одна – их было двое, объединенных общею тайной и добровольно принадлежавших друг другу – кто посмел бы их обидеть?
Глава 8. Княгиня Красинская, береги его!
– Вы так упорно не пускаете меня к себе в спальню, словно боитесь туда идти. Ну что же, если боитесь, то я пойду туда один!
Матильда засмеялась. Тон Николая был чопорно-шутливым.
– Не на что там смотреть, Ники.
– Ну что же, в таком случае, мы можем осмотреть другую спальню.
– Какую же?
– Мою.
– Ты с ума сошел? Как нам такое устроить?
– Очень просто. Я хочу пригласить вас на празднование моего дня рождения, Матильда.
– Артистка балета – на празднике Наследника?
– Не просто артистка, а Матильда Феликсовна – непризнанная, однако же княгиня Красинская!
Матильда грустно улыбнулась. Николай обеими руками крепко сжал ее ладонь.
– Пожалуйста, пойдем, Маля! Я хочу представить тебя отцу. Поедем, Маля, поедем…
Она откинулась на спинку стула и покачала головой. Тем не менее, глаза ее, лукаво сощуренные, говорили совсем обратное.
Николай ушел, когда уже почти что рассвело. Матильда смотрела с балкона, как он переходит улицу, светло-серую в этот ранний безлюдный час. Остановившись на другой стороне, он обернулся и поклонился Матильде. Ей вдруг стало страшно – это утро показалось ей завершением и ее, и его жизни, концом их встреч, и она, забыв об осторожности и не думая о том, что может разбудить домашних, выбежала на улицу и, отворив дверь, столкнулась с возвратившимся Николаем. Он молча притянул ее к себе, лоб Матильды упирался в его плечо. Так они и стояли, крепко обнявшись в оживающем, просыпающемся мире – мире, частью которого они не могли не быть.
Иногда во сне она видела себя летящей над землей, легкой и бестелесной, способной быть везде и нигде одновременно. В таких снах она кружилась, кружилась, пока не взлетала над землей, земля не кружилась вместе с нею – она оставалась где-то далеко внизу, а впереди в огромном небе была только радость, только свет, и таких понятий, как боль, или страх, или страдание просто не существовало.