Рассказы не беспокоятся о будущем — они заняты повседневностью и выживанием. Рассказы недостаточно концептуальны, отрывочны — но потому избегают вторичности: мгновенное переживание уникально, а в обобщении легко дойти до банальности.
Антиутопии остались памятниками большого смеха — они иронически перефразировали, переосмысляли историю. Рассказы реалистичны и серьезны. В их рассыпчатом ворохе спрятан нож. И, прочитав их, хочется действовать, не дожидаясь будущего — фантастического или реального, когда жизнь приставит лезвие к горлу.
Пацаны-разбойники
А. Рубанов — С. Шаргунов — З. Прилепин
Жанр “пацанских рассказов” актуализировал для русской литературы Захар Прилепин. Такой был подзаголовок в его книге “Ботинки, полные горячей водкой” — образ кто-то находил дурацким, да и сама книга менее цельная, чем вышедшая до нее книга рассказов “Грех”, а поди ж ты: подзаголовок выстрелил. И, как теперь выясняется, многое объяснил и о литературе российской, и о жизни.
Можно, конечно, куда как долго вспоминать предшественников — ведь “пацанские рассказы” продолжают давнюю традицию литературы “потерянного поколения” и, в переводе на русский, “лишних людей”. Пацан — это и Хемингуэй, рвущийся померяться силой с быком, и Печорин, не знающий, на какую еще подлость извести свое исключительное благородство. Кроме того, существует богатая история пацанства в детской-юношеской литературе — сейчас, кажется, такие яркие образы мальчишества, безоглядной удали и чистоты разучились писать, но помнятся еще вечные мальчики Питер Пэн, Том Сойер, переросток д’Артаньян.
Однако для нынешней России правильнее вести эту традицию из девяностых годов, и литературу о новом потерянном поколении назвать “пацанской” литературой.
В нулевые годы прозвучали три голоса пацанства — Сергей Шаргунов, Захар Прилепин, Андрей Рубанов. Герои условно двадцати-, тридцати- и сорокалетнего поколения. Условно ассоциирующихся с молодежной политикой и пиаром (Шаргунов), политической оппозицией и войной (Прилепин), авантюрами и рисками нового русского бизнеса (Рубанов). В главных своих, “пацанских” романах — “Ура!” Шаргунова, “Саньке” (отчасти и в рассказах) Прилепина, “Великой мечте” Рубанова — они выступили с провокативным по тем временам заявлением: мы знаем, что такое хорошо, и хотим быть хорошими.
Именно у этой троицы имеет смысл искать положительного героя, пусть мифологизированного, вымечтанного или душевно покалеченного, которому не дали развернуться, а с ним вместе и образы положительной любви, семейного счастья — как минимум взвинченного желания “правильной”, с детьми и до смерти, любви (Шаргунов), как максимум спокойного, неколебимого чувства мужской ответственности за своих близких (Рубанов).
В то время как общество стремительно феминизировалось: дело не в борьбе за права, а в том, как не раз замечено, что современная офисно-городская, кафе-клубная жизнь не требует мужественности, скорее женской приладчивости, усидчивости и сноровки, — мужчина эмигрировал из жизни в литературу, на страницы к названным писателям. Шаргунову и Прилепину даже досталось за это — мол, нечего идти против правды жизни, мифы творить. В самом деле, из трех условных реалистов Рубанов-то пореальнее будет, его проза — вытолкнутая на бумагу прожитая боль и ее осмысление; Прилепин и Шаргунов поднялись на том, что на основе личного опыта создавали образ скорее желаемый, чем действительный, но это и привлекало к их прозе, требовавшей не думать, а верить: герой жив, Россия получится, любовь придет, радость будет.
Мало того, что герои этих писателей сильные, так они еще и счастливые. Не то чтобы им все удавалось — в их истории бывали трагические развязки, — но само ощущение жизни как радости, счастливого дара у них не отнять. Помимо мужества и чести, жизнелюбие — главное свойство настоящего “пацана”: уныние старит, как трусость и предательство.
Наверное, поэтому стоит уточнить: речь идет именно о пацане, а не о “мужике” (хотя образом “мужика” названные писатели эпизодически увлечекаются). Мужик — хозяин, он крепко стоит на ногах, он знает жизнь, но уже ограничен этим знанием: опасается, прикидывает наперед, выгадывает силы. Пацан мил читателю своей безоглядностью, размахом, ощущением безграничности отпущенной жизни, щедрой тратой энергии. Мужик “правильный” — а пацан рискует, потому что еще не приучился ценить покой выше воли.
Книга Андрея Рубанова“Тоже родина” (СПб.: Лимбус Пресс, 2011) — полноценная книга “пацанских рассказов” — открывается этим обещанием безграничной воли: герой дослуживает в армии последние дни, и всего себя посвящает мечтам о предстоящей жизни. Его мечты “правильны” и смелы: “нельзя придерживать, прикарманивать, к себе подгребать, я не такой и никогда таким не стану”, но “я буду жить, я все попробую, я везде побываю и всему научусь”. В этом сплаве чистоты и рисковости — тайна настоящего пацана: послушны женщины, отвязны бандиты, и только пацан героически думает прожить и честно, и широко.
А дальше начинается Родина.
Вот как — собирались наши писатели о пацане рассказать, предъявить героя, да увязли в необозримой теме России. Иначе не получается — стоит выпустить героя из огороженного (пусть хоть армейским забором) пространства мечты, как он резко преображается. Был офицер, защитник, герой — стал вор и посмешище. “Пацанская” литература пишется о том, что в нынешней России мечта о правильной жизни оплачивается преступлением.
Об этом “Санькя” Прилепина: здесь заглавный герой, простой честный пацан, вместо того чтобы трудиться и зарабатывать, жениться и радовать мать, должен громить макдоналдсы. О том же и многие его рассказы: из семьи герой уходит в войну или политическую борьбу. У пацана Прилепина такие отношения с родиной: она не дает ему быть счастливым. Вроде все складывается, позитив нарастает, но в самой высшей точке он вспоминает о долге: о том, что жить правильно одному — нельзя. Не по-пацански. И кидает все нажитое, счастливое, нежное, отказывается от лирики ради киношного эпоса войны.
Герой Шаргунова тоже наталкивается на родину: недавно вышла и его книга “пацанских рассказов” — “Книга без фотографий” (М.: Альпина нон-фикшн, 2011). Центральное место в ней отведено кульминационному моменту молодости: начинающий писатель Шаргунов открывает политическую игру и, добравшись до крупной ставки — на кону выборы в Думу, — слетает с высот власти и известности обратно в безликий электорат, к “черни”. О чем эта история оборвавшейся политической карьеры? О том, что настоящий, “ура”-пацан не нужен родине. Страна — а вернее, олицетворяющая ее система — так и заявляет герою, предлагая на выгодных условиях самоотвод: “Это интересы государства, чтобы тебя не было”. “Странные у государства интересы”, — парирует герой.
Свой вариант пацанской судьбы раз за разом излагает Андрей Рубанов. Рассказы в книге “Тоже родина” по смыслу пересекаются с романом “Великая мечта”: опять столкновение девяностых и “нулевых”, безоглядной юности и опытом наученной зрелости. Рубанову есть, что рассказать: его герой, начав с обаятельной мечты о правильной свободной жизни, прошел аферы, тюрьму, крах бизнеса, нищету, пока не притормозил в относительном достатке и независимости. Сидит теперь с братом в кафе — вместе когда-то разбойничали, как вся Россия девяностых, — и обмениваются репликами в том смысле, что всем довольны. У них есть дело, дом, семья — чего желать? Но пацан внутри, в глубине души, приструненный опытом, но не переубежденный, все подсказывает: “я мог бы сделать больше”.
Но те, кто в девяностые сделали “больше”, как верно замечает Рубанов, “уже в могиле или в Лондоне”.
Рубанов пишет о наиболее больном и сложном конфликте пацана и его родины: по сути его рассказы — это вопрос к себе и обществу, как так вышло, что честность и смелость в России неизбежно приобретают форму воровства и зверства? Что только в преступном мире девяностых был дан ход геройству пацанов, которые мечтали о “размахе” и победе, а в итоге бегают с кирпичом за иностранными студентами ради долларов в их портфельчике, или тырят авто с тольяттинского завода, или обналичивают чужие миллиарды? Герой книги рассказов начал как “костолом”, выбивала должков, а в тюрьму попал как финансист, задолжавший государству налоги: вот и вся деловая карьера.
“Амбициозный мужчина, желающий власти, или денег, или ощущений, однажды вплотную подходит к необходимости нарушить закон”, — с этим можно поспорить: по-женски, по-домашнему высказать, что нечего хотеть сверх положенного, сиди тише, береги себя. И уж конечно не только на женщин, детей и стариков распространяются заповеди, священные и в религии, и в любом развитом обществе. Да, с божественной точки зрения лучше отказаться от амбиций и целей, стать тише, смириться, но сохранить чистоту. В пацанстве много юношеских “страстей” — недаром герой Рубанова любит это слово и считает себя “авантюристом”, “человеком суеты”. И все же дает понять, что его страстно влечет не нажива, а широта жизни.
Ну хорошо, скажете вы, не поддаваясь искусительному обаянию пацанства, — а родина тут при чем? Если герой так страстно захотел жить, что угодил в тюрьму, не его ли это, как принято говорить, проблема?
И тут мы касаемся еще одной, слабо осознаваемой, теневой стороны пацанства: помимо искренних “ура”-пацанов, героев и воинов, борцов и жизнелюбов, существуют пацаны-оборотни, моду на которых ввела сама родина.
“Был девяносто четвертый год. Страна разваливалась, моя жизнь тоже. …Аферисты составляли элиту общества”, — вернувшийся из армии в неузнаваемую страну (один из ключевых сюжетов новой литературы — вспомним символичную пьесу “Агасфер” В. Сигарева), герой Рубанова соизмеряет свои силы и мечты с социальными возможностями их приложения. И обнаруживает, что престиж образования, слова, труда по штатному расписанию серьезно упал, а ценятся лихость и оборотистость. Аферист девяностых — вроде как национальный герой, которому не зазорно подражать. Тем более что внешне он похож на настоящего пацана, добившегося успеха.