Так было с Декретом о земле. II съезд Советов полностью принял крестьянские наказы 1905–1907 гг. о национализации земли. Декрет ликвидировал частную собственность на землю: все помещичьи, монастырские, церковные и удельные земли передавались «в распоряжение волостных земельных комитетов и уездных Советов крестьянских депутатов». В Декрет был без изменений включен «Примерный наказ», составленный из 242 наказов, поданных депутатами I съезда. «Примерный наказ» был выдвинут эсерами в августе 1917 г., и при представлении Декрета из зала возмущенно кричали, что он написан эсерами[30].
По этому декрету крестьяне получили 150 млн десятин земли, автоматически были устранены арендные платежи (на сумму 700 млн золотых рублей), и крестьянам списали задолженность в Крестьянский банк в размере 1,4 млрд золотых рублей. Это сразу улучшило положение основной массы крестьян-середняков, которые были главными арендаторами. Из конфискованной по Декрету земли 86 % было распределено среди крестьян, 11 % перешло государству (в основном в форме подобия совхозов) и 3 % – коллективным хозяйствам.
Завоевания крестьянства благодаря новым институтам были настолько велики, что хозяйство крестьян не потерпело краха и даже поправлялось в условиях Гражданской войны – явление в истории беспрецедентное. Вследствие резкого снижения товарности сельского хозяйства крестьяне стали сами лучше питаться и смогли увеличить количество скота. Хозяйство села обнаружило в эти годы поразительную устойчивость, и крестьяне понимали, что она обусловлена аграрной политикой советской власти.
Поэтому Советы за два сезона получили по продразверстке 370 млн пудов. Во время Гражданской войны советская власть обеспечила пайками практически все городское население и часть сельских кустарей (всего 34 млн человек), а также пенсиями и пособиями (в натуре, продовольствием) были обеспечены 9 млн семей военнослужащих. В 1927 г. в РСФСР 91 % крестьянских земель находился в общинном землепользовании.
Важным событием была национализация банков по декрету ВЦИК от 14 декабря 1917 г. В России банки контролировались иностранным капиталом. Из 8 больших частных банков лишь один (Волжско-Вятский) мог считаться русским, но он был блокирован «семеркой», и капитал его рос медленно. Иностранцам принадлежало 34 % акционерного капитала банков. Поэтому национализация была актом и внешней политики государства. Через банки иностранный капитал установил контроль над промышленностью России, поэтому, затронув банки, советское правительство начинало огромный процесс изменения отношений собственности.
Через три недели саботажа и бесплодных переговоров, 14 ноября, вооруженные отряды заняли все основные частные банки в столице. Декретом ВЦИК была объявлена монополия банковского дела, и частные банки влились в Государственный (отныне Народный) банк. Банковские служащие объявили забастовку, и только в середине января банки возобновили работу, уже в системе Народного банка. Крупные вклады были конфискованы. Аннулировались все внешние и внутренние займы, которые заключило как царское, так и Временное правительство. За годы войны только внешние займы составили 6 млрд руб. (чтобы понять величину этой суммы, скажем, что в лучшие годы весь хлебный экспорт России составлял около 0,5 млрд руб. в год).
Сложной проблемой оказалось представление о национализации промышленности. Причины и ход национализации промышленных предприятий после Октября 1917 г. в официальной советской истории были искажены ради упрощения. Они были представлены как закономерный, вытекающий из марксизма процесс. На деле этот шаг Советского государства был сделан вопреки намерениям правительства и совершенно вопреки теории. Взяв власть при полном распаде и саботаже госаппарата, советское правительство и помыслить не могло взвалить на себя функцию управления всей промышленностью.
Эта проблема имела и важное международное измерение. Основной капитал главных отраслей промышленности принадлежал иностранным банкам. Был выбран умеренный вариант, и в основу политики ВСНХ была положена ленинская концепция «государственного капитализма». Готовились переговоры с промышленными магнатами о создании крупных трестов с половиной государственного капитала (были проекты с крупным участием американского капитала). Спор о месте государства в организации промышленности перерос в одну из самых острых дискуссий в партии.
Ленин всеми силами стремился избежать «обвальной» национализации, остаться в рамках государственного капитализма, чтобы не допустить развала производства. На это не пошли капиталисты, и с этим не согласились рабочие. Ленин требовал налаживать производство и нормальные условия жизни, контроль и дисциплину, требовал от рабочих технологического подчинения «буржуазным специалистам».
Требуя национализации, обращаясь в Совет, в профсоюз или в правительство, рабочие стремились прежде всего сохранить производство (в 70 % случаев эти решения принимались собраниями рабочих, потому что предприниматели не закупили сырье и перестали выплачивать зарплату, а то и покинули предприятие). Реальная причина была в том, что многие владельцы крупных предприятий повели дело к распродаже основного капитала и ликвидации производства.
После Брестского мира положение кардинально изменилось. Было снято предложение о «государственном капитализме», и одновременно отвергнута идея «левых» об автономизации предприятий под рабочим контролем. Был взят курс на немедленную планомерную и полную национализацию. Кроме того, немецкие компании начали массовую скупку акций главных промышленных предприятий России, а буржуазия «старалась всеми мерами продать свои акции немецким гражданам, старалась получить защиту немецкого права путем всяких подделок, всяких фиктивных сделок». Возникла угроза утраты всей базы российской промышленности. СНК принял решение о национализации всех важных отраслей промышленности, о чем и был издан декрет.
В декрете было сказано, что до того, как ВСНХ сможет наладить управление производством, национализированные предприятия передаются в безвозмездное арендное пользование прежним владельцам, которые по-прежнему осуществляют финансирование производства и извлекают из него доход. То есть, юридически закрепляя предприятия в собственности РСФСР, декрет не влек никаких практических последствий в финансовых отношениях с бывшими собственниками. Декрет лишь в спешном порядке отвел угрозу германского вмешательства в хозяйство России.
С весны 1918 г. ВСНХ, в случае если не удавалось договориться с предпринимателями о продолжении производства и поставках продукции, ставил вопрос о национализации. Невыплата зарплаты рабочим за один месяц уже была основанием для постановки вопроса о национализации, а случаи невыплаты за два месяца подряд считались чрезвычайными. Первыми национализированными отраслями были сахарная промышленность (май 1918 г.) и нефтяная (июнь). Это было связано с почти полной остановкой нефтепромыслов и бурения, брошенных предпринимателями, а также с катастрофическим состоянием сахарной промышленности из-за оккупации Украины немецкими войсками.
Вскоре, однако, гражданская война заставила установить реальный контроль над промышленностью.
В функции революции Ленин включал срочные программы инвентаризации производительных сил России, на всей территории – огромная миссия. Уже это привлекло к советскому строительству большую часть старых ученых. Для примера можно привести работы по исследованию Курской магнитной аномалии. Функция проектирования и изучения новых форм жизнеустройства присутствует во всех программах 1918 г. и потом в 1920-х годов: в ГОЭЛРО, во внедрении метрической меры и стандартизации, в Госплане и создании сети научных НИИ как национальной системы. Особенно важны были крупномасштабные инновации: массовая профилактическая медицина и программы ликвидации массовых инфекционных болезней (средняя продолжительность жизни в Европейской России выросла к 1926 г. на 12 лет), срочное развитие авиации и др.
Нелинейная парадигма Октябрьской революции была полна инноваций такого типа. Дж. Кейнс, работавший в 20-е годы в России, писал из Англии: «Ленинизм – странная комбинация двух вещей, которые европейцы на протяжении нескольких столетий помещают в разных уголках своей души, – религии и бизнеса… Чувствуется, что здесь – лаборатория жизни» [109].
Раздел III
Гл. 7. Политэкономия Маркса
Введение
Как сказано выше, в разработках политэкономий были впереди Англия и Франция, первым лидером был Адам Смит, вершиной этой программы (XVIII–XIX вв.) был труд Карла Маркса. В Российской империи образованный слой склонялся к классической английской политэкономии. Вспомним Евгения Онегина:
Бранил Гомера, Феокрита;
Зато читал Адама Смита
И был глубокий эконом,
То есть умел судить о том,
Как государство богатеет,
И чем живет, и почему не нужно золота ему,
Когда простой продукт имеет.
Отец понять его не мог…
К концу XIX в. образованные прогрессивные деятели в России быстро обратились к «Капиталу» Маркса. Но тогда происходила смена картины мира, перехода к «нелинейной» парадигме – к необратимости и несоизмеримости, к кризисам и катастрофам. И прежняя классическая политэкономия, которую завершил Маркс, стала слишком ограниченной[31].
После Гражданской войны философы-марксисты, в том числе коммунисты, и молодые экономисты стали разрабатывать проект создания политэкономии социализма. Основой этого проекта была политэкономия Маркса, и этот проект продолжался до конца 1980-х годов. Данный труд произвел огромное воздействие на картину мира советского общества и продолжает влиять на массовое сознание постсоветского общества[32]. Чтобы разобраться с этими проблемами, необходимо представить основу этого проекта советских философов и экономистов – политэкономию Маркса. Данная попытка изложена в этой большой главе.
В 1912 г. С.Н. Булгаков писал в «Философии хозяйства»: «Политическая экономия исходит в своей научной работе или из эмпирических обобщений и наблюдений ограниченного и специального характера, или же, насколько она восходит к более общим точкам зрения, она сознательно или бессознательно впадает в русло экономизма, притом в наивно-догматической его форме. Между политической экономией и экономизмом как мировоззрением существует тесная, неразрывная связь. Фактически экономический материализм есть господствующая философия политической экономии. Практически экономисты суть марксисты, хотя бы даже ненавидели марксизм» [111, с. 40].
В России экономисты склонялись к классической политэкономии, но единого выбора не было. В предчувствии революции многие видели, что в рамках прежней парадигмы уже не соединить отдельные системы, чтобы освоить представление новых сложных интегральных сфер: как экономики, политики и культуры. Например, без такого синтеза нельзя было понять империализм нового капитализма.
Важным фактором было то, что в России прежде всех был издан перевод «Капитал» Маркса. Интеллигенция погрузилась в изучение марксизма, но понять политэкономию – и классическую, и марксистскую (тоже английскую) – было очень сложно. В.И. Ленин, заканчивая первый большой труд «Развитие капитализма в России», надолго углубился в это учение. Он написал в 1898 г. большую рецензию на учебник политэкономии А.А. Богданова («Краткий курс экономической науки». 1897) и сделал замечания, изложив свои интерпретации.
Он писал: «Автор с самого начала дает ясное и точное определение политической экономии как “науки, изучающей общественные отношения производства и распределения в их развитии” и нигде не отступает от такого взгляда, нередко весьма плохо понимаемого учеными профессорами политической экономии… Воззрение на политическую экономию как на науку о развивающихся исторически укладах общественного производства положено в основу порядка изложения этой науки в “курсе” г-на Богданова… Автор излагает содержание науки… в форме характеристики последовательных периодов экономического развития, именно: периода первобытного родового коммунизма, периода рабства, периода феодализма и цехов и, наконец, капитализма. Именно так и следует излагать политическую экономию…
Выдающееся достоинство “курса” г-на Богданова и состоит в том, что автор последовательно держится исторического материализма» [112].
Кажется странным, что «ученые профессора плохо понимали политическую экономию». Книги были доступны, они бывали в Европе, общались с авторитетными учеными. Почему же они не могли понять «ясное и точное определение политической экономии»? «Держаться исторического материализма» недостаточно для внятного объяснения «содержания науки». Более того, если рядом выложить «ясные и точные определения политической экономии» трех главных авторитетов – К. Маркса, Ф. Энгельса и В.И. Ленина, – их определения окажутся противоречивыми. Причем противоречивыми у каждого и в текстах трех авторов.
Многие отмечали, что соединение логики Гегеля с «Капиталом» делает ряд проблем трудно понимаемыми. А Булгаков написал просто: «Только по философскому недоразумению школа Маркса берет себе в крестные отцы идеалистического интеллектуалиста Гегеля, не замечая, что для ее целей несравненно пригоднее натурфилософ Шеллинг» [111, с. 110].
Ф. Энгельс в своем объяснении в трактате «Политическая экономия. Предмет и метод» дает свое «ясное и точное определение политической экономии»: «Кто пожелал бы подвести под одни и те же законы политическую экономию Огненной Земли и политическую экономию современной Англии, тот, очевидно, не дал бы ничего, кроме самых банальных общих мест. Таким образом, политическая экономия по своему существу – историческая наука. Она имеет дело с историческим, т. е. постоянно изменяющимся, материалом… При этом, однако, само собой разумеется, что законы, имеющие силу для определенных способов производства и форм обмена, имеют также силу для всех исторических периодов, которым общи эти способы производства и формы обмена» [113, с. 150–151].
Какие законы «имеют силу для всех исторических периодов»? Почему это «само собой разумеется»? Ведь только что сказано: «Кто пожелал бы подвести под одни и те же законы политическую экономию Огненной Земли и политическую экономию современной Англии, тот, очевидно, не дал бы ничего».
Энгельс утверждает, что «политическая экономия по своему существу – историческая наука. Она имеет дело с историческим, т. е. постоянно изменяющимся, материалом». А дальше оказывается, что политэкономия «еще только должна быть создана» и «ограничивается почти исключительно генезисом и развитием капиталистического способа». Можно пожалеть русских ученых профессоров, плохо понимавших политическую экономию.
Энгельс объясняет: «Политическая экономия как наука об условиях и формах, при которых происходит производство и обмен в различных человеческих обществах и при которых, соответственно этому, в каждом данном обществе совершается распределение продуктов, – политическая экономия в этом широком смысле еще только должна быть создана. То, что дает нам до сих пор экономическая наука, ограничивается почти исключительно генезисом и развитием капиталистического способа производства [отмечено С.К-М.]: она начинает с критики пережитков феодальных форм производства и обмена, доказывает необходимость их замены капиталистическими формами, развивает затем законы капиталистического способа производства и соответствующих ему форм обмена с положительной стороны, т. е. поскольку они идут на пользу общим целям общества» [113, с. 153–154].
Виднейший американский экономист В. Леонтьев писал: «Маркс был великим знатоком природы капиталистической системы… Если, перед тем как пытаться дать какое-либо объяснение экономического развития, некто захочет узнать, что в действительности представляют собой прибыль, заработная плата, капиталистическое предприятие, он может получить в трех томах “Капитала” более реалистическую и качественную информацию из первоисточника, чем та, которую он мог бы найти в десяти последовательных выпусках “Цензов США”, в дюжине учебников по современной экономике» (см. [114]).
Такая оценка общего значения труда Маркса для экономистов, работающих в капиталистической экономике, сохраняется и поныне. Другой американский Нобелевский лауреат по экономике, П. Самуэльсон, говорил, что марксизм «представляет собой призму, через которую основная масса экономистов может – для собственной пользы – пропустить свой анализ для проверки» (см. [115]).
А дальше у Энгельса говорится, что классическая политэкономия – не актуальное изучение хозяйства, а «выражение вечного разума»: «Новая наука была для них [тогдашних экономистов] не выражением отношений и потребностей их эпохи, а выражением вечного разума; открытые ею законы производства и обмена были не законами исторически определенной формы экономической деятельности, а вечными законами природы: их выводили из природы человека. Но при внимательном рассмотрении оказывается, что этот человек был просто средним бюргером того времени, находившимся в процессе своего превращения в буржуа, а его природа заключалась в том, что он занимался производством и торговлей на почве тогдашних, исторически определенных отношений» [113, с. 155].
И надо учесть суровое предупреждение Маркса о том, что на каждом этапе развития политэкономии капитализма их авторы искажали реальность хозяйства прежних этапов. Он писал: «Буржуазная политическая экономия лишь тогда подошла к пониманию феодальной, античной, восточной экономики, когда началась самокритика буржуазного общества. В той мере, в какой буржуазная политическая экономия целиком не отождествляет себя на мифологический манер с экономикой минувших времен, ее критика прежних общественных форм, особенно феодализма, с которым ей еще непосредственно приходилось бороться, походила на ту критику, с которой христианство выступало против язычества или протестантизм – против католицизма» [16, с. 39].
Это – предупреждение о том, что над политэкономией довлела идеология. Что же относительно «политической экономии как науки об условиях и формах, при которых происходит производство и обмен в различных человеческих обществах», это противоречит здравому смыслу. Даже общности одного этноса или народа имеют разные представления хозяйства и действуют согласно совершенно разных ценностей и табу. Это мы сегодня наблюдаем в Российской Федерации. А, например, в начале XX века в России произошел цивилизационный разрыв крестьян с помещиками и буржуазии.
Европейски образованные помещики и политики исходили из западных представлений о частной собственности (из политэкономии), требования крестьян о переделе земли выглядели в их глазах преступными и отвратительными посягательствами на чужую собственность. Две части общества существовали в разных системах права и не понимали друг друга, считая право другой стороны «бесправием». На Западе издавна сложилась двойственная структура «право – бесправие», в ее рамках мыслил и культурный слой России начала XX века. Но рядом с этим в России была более сложная система: «официальное право – обычное право – бесправие». Обычное право для «западника» казалось или бесправием, или полной нелепицей. Конфликт двух производственных укладов и почти двух миров – крестьянства и помещичьего хозяйства – привел к революции.
7.1. Начала политэкономии Маркса
Эта глава – самая большая и сложная. И даже тяжелая. Причина этого в том, что с середины XIX века русские (шире – российские) интеллигенты, участники в политической борьбе, мыслители и экономисты, стали внимательно следить за трудами и деятельностью Маркса и его соратников. Многие деятели оппозиции России в эмиграции познакомились с Марксом и Энгельсом, другие вели переписку с ними, некоторые стали друзьями и помощниками, переводили на русский язык важнейшие их труды[33]. Вокруг них складывались группы и будущие партии. Энгельс писал в 1885 г.: «Я горжусь тем, что среди русской молодежи существует партия, которая искренне и без оговорок приняла великие экономические и исторические теории Маркса и решительно порвала со всеми анархическими и несколько славянофильскими традициями своих предшественников» [116].
В Женеве была основана первая российская социально-демократическая организация «Группа освобождения труда» (группой Плеханова, Игнатова, Засулич, Дейча и Аксельрода). Они принимали участие в деятельности II Интернационала, были на его конгрессах. Из них вышли лидеры партии (РСДРП и эсеры). Первые меньшевики, эсеры и либералы мировоззренчески выросли в этой атмосфере, где выросла политэкономия А. Смита и Маркса, а также исторический материализм с марксистской теорией революции и формационным подходом. Эти когорты были ядром Февральской революции, а вокруг него общались ведущие ученые обществоведы.
Следующее поколение российских марксистов («10 знаменитых большевиков») было примерно на 30 лет моложе первой группы. Самым «старым» из них был Ленин (на 20 лет моложе меньшевиков). Как раз в это же время в науке происходили сдвиги, сменялись парадигмы. Большевики видели мир по-иному, многое в политэкономии Маркса уже устарело. Об этом не говорили и, кажется, об этом не думали, а в действительности большевики «пошли путем другим». Среди русских революционеров возник мировоззренческий конфликт, но все тянулись к Марксу. А политэкономия была его главной темой.
Энгельс пишет в важной работе: «По крайней мере, для новейшей истории доказано, что всякая политическая борьба есть борьба классовая и что всякая борьба классов за свое освобождение, невзирая на ее неизбежно политическую форму, – ибо всякая классовая борьба есть борьба политическая, – ведется в конечном счете из-за освобождения экономического» [61, с. 310].
Но экономика, народное хозяйство, при наличии борьбы в сфере экономики (даже классовой, хоть и не всегда), связана с отношениями внутри этноса и с отношениями культур и цивилизаций. Профессора и учебники истмата и либерализма открыли и открывают нам лишь один, «верхний» слой обществоведческих представлений основателей политэкономии и Смита, и марксизма. Считать, что классики марксизма действительно рассматривали любую политическую борьбу как борьбу классов, неправильно. Это была всего лишь идеологическая установка – для «партийной работы», для превращения пролетариата из инертной массы («класса в себе») в сплоченный политический субъект («класс для себя»), выступающий под знаменем марксизма.
Когда речь шла о крупных столкновениях, в которых затрагивался интерес Запада как цивилизации, в фокусе марксизма оказывались вовсе не классы, а народы (иногда их называли нациями). Это кардинально меняло методологию анализа. По своему характеру и формам этнические противоречия очень сильно отличаются от классовых.
Для многих людей, воспитанных на советском истмате, думаю, будет неожиданностью узнать, что народы в учении Маркса делились на прогрессивные и реакционные. Народ, представляющий Запад, являлся по определению прогрессивным, даже если он выступал как угнетатель. Народ-«варвар», который боролся против угнетения со стороны прогрессивного народа, являлся для классиков марксизма врагом и подлежал усмирению вплоть до уничтожения.
Вот слова лидера Второго Интернационала, идеолога социал-демократов Бернштейна: «Народы, враждебные цивилизации и неспособные подняться на высшие уровни культуры, не имеют никакого права рассчитывать на наши симпатии, когда они восстают против цивилизации. Мы не перестанем критиковать некоторые методы, посредством которых закабаляют дикарей, но не ставим под сомнение и не возражаем против их подчинения и против господства над ними прав цивилизации… Свобода какой-либо незначительной нации вне Европы или в Центральной Европе не может быть поставлена на одну доску с развитием больших и цивилизованных народов Европы» [117].
Надо ли нам сегодня знать эту главу марксизма, которую в СССР умалчивали? Да, знать необходимо, хотя овладение этим знанием очень болезненно для всех, кому дороги идеалы, которые мы воспринимали в формулировках марксизма. Сейчас нам надо разобраться, какое воздействие оказали взгляды основоположников марксизма на процессы в дореволюционной России и на судьбу советского строя, да и на переходный период сегодня.
Это трудно, потому что марксизм стал восприниматься советскими людьми как что-то вроде религиозного освящения советского строя. Имена Маркса и Энгельса связаны с нашей историей, многие их страстные формулы замечательно выражали идеалы этих поколений и обладают магической силой. Беда в том, что многие спорят о марксизме как о теории, а в действительности относятся к марксизму как Откровению.
Но теория – не более чем инструмент. К одному объекту он приложим, к другому нет, вчера он годится, а через десять лет устарел. Если кто-то согласен с тем, что теория Маркса оказалась неприложима к России или СССР, то говорить «я подхожу к проблемам России как марксист» – бессмыслица, если, конечно, речь идет о рациональном изучении проблем России.
Маркс и Энгельс совершили невероятный по масштабу интеллектуальный труд и оставили нам целый арсенал инструментов высокого качества и эффективности для того времени. Мне и моим товарищам их труды дали огромный массив знаний и умений, идей и образов, норм и опыта в сложном обществе. Эти труды полезно знать и с помощью их инструментов «прокатывать в уме» любые проблемы общества, откладывая в свой багаж «марксистскую модель» этих проблем. Даже если мы их модели отрицаем, учесть их полезно – труды Маркса и Энгельса обладают креативным потенциалом. Спорить с ними – полезная работа.
Даже неправильная теория создает порядок, каркас, который позволяет задавать вопросы и ставить эксперименты. Таким образом, неправильная теория обладает эвристическим потенциалом. Поэтому неправильная теория флогистона сыграла большую роль в становлении химии как науки. Лавуазье на ее основании поставил вопросы, провел эксперименты и «вывернул» теорию флогистона, создав правильную теорию окисления.
С.Н. Булгаков писал в конце XIX века: «После томительного удушья 80-х годов марксизм явился источником бодрости и деятельного оптимизма… Он усвоил и с настойчивой энергией пропагандировал определенный, освященный вековым опытом Запада практический способ действия, а вместе с тем он оживил упавшую было в русском обществе веру в близость национального возрождения, указывая в экономической европеизации России верный путь к этому возрождению… Если при оценке общественного значения различных социальных групп марксизмом и была действительно проявлена известная прямолинейность и чрезмерная исключительность, то все-таки не нужно забывать, что именно успехами практического марксизма определяется начало поворота в общественном настроении» [118].
А. Грамши в 1930-х гг. пишет о созидательной силе марксистского догматизма, хотя считал многое устаревшим: «То, что механистическая концепция являлась своеобразной религией подчиненных, явствует из анализа развития христианской религии, которая в известный исторический период и в определенных исторических условиях была и продолжает оставаться “необходимостью”, необходимой разновидностью воли народных масс, определенной формой рациональности мира и жизни и дала главные кадры для реальной практической деятельности» [119].
Все это было очень важно для России. Как писал Г. Флоровский, Маркс задал рациональную «повестку дня», потому марксизм был и воспринят в России конца XIX века как мировоззрение, что была важна «не догма марксизма, а его проблематика». Это была первая мировоззренческая система, в которой на современном уровне ставились основные проблемы бытия, свободы и необходимости. Н. Бердяев отмечал в «Вехах», что марксизм требовал непривычной для российской интеллигенции интеллектуальной дисциплины, последовательности, системности и строгости логического мышления. По консолидирующей и объяснительной силе никакое учение не могло в течение целого века конкурировать с марксизмом.
Русскому революционному движению марксизм сослужил большую службу тем, что он, создав яркий образ капитализма, в то же время придал ему, вопреки своей универсалистской риторике, национальные черты как порождения Запада. Тем самым для русской революции была задана цивилизационная цель, которая придала русской революции большую дополнительную силу. Более того, сложные и туманные пророчества Маркса притягивали трудящихся, и он стал иконой – и в то же время надо было понять его постулаты и прогнозы рационально и трезво. В этом отношении к Марксу возникали тяжелые противоречия.
Социолог Г.С. Батыгин, умный и глубокий (и сложный) наблюдатель писал: «Аутентичный марксизм создан не столько его великим автором и интеллектуалами-интерпретаторами, сколько неискушенной аудиторией. Б.Н. Чичерин объяснял популярность марксизма человеческой глупостью…
Парадоксальность ситуации заключается в том, что изощренный, гегелевской пробы, марксистский интеллектуализм предрасположен к профанному бытованию и превращению в бездумную революционную “силу”, то есть “олитературенное” насилие. Для этого текст аутентичного марксизма уже должен содержать в себе элементы релевантной концептосферы – заготовки революционной эмфатической речи» [120, с. 40].
С другой стороны, А.С. Панарин подчеркивал эту роль марксизма как советской идеологии: «По-марксистски выстроенная классовая идентичность делала советского человека личностью всемирно-исторической, умеющей всюду находить деятельных единомышленников – “братьев по классу”…
Русский коммунизм по-своему блестяще решил эту проблему. С одной стороны, он наделил Россию колоссальным “символическим капиталом” в глазах левых сил Запада – тех самых, что тогда осуществляли неформальную, но непреодолимую власть над умами – власть символическую… На языке марксизма, делающем упор не на уровне жизни и других критериях потребительского сознания, обреченного в России быть “несчастным”, а на формационных сопоставлениях, Россия впервые осознавала себя как самая передовая страна и при этом – без всяких изъянов и фобий, свойственных чисто националистическому сознанию» [121].
Но, тем не менее, глупо делать вид, что нам неизвестно враждебное отношение Маркса и Энгельса к России, к ее населению и культуре, исходя из идеологии – уже устаревшей. Россия для них была «империя зла». Интеллигенция России пережила это отношение потому, что образованный слой и сам считал государственное устройство Российской империи реакционным, а народ угнетенным. Если интеллигенту попадал текст с антирусскими суждениями, он часто воспринимался как жест солидарности с прогрессивной страдающей частью.
Но главное, методология детерминизма Маркса к концу XIX века стала устаревшей и ограниченной. Булгаков, при всем уважении к Марксу, так сформулировал состояние классической политэкономии, начав с ключевой сущности – труда: «Политическая экономия может для себя удовлетвориться таким представлением о труде, какое мы находим, например, у Ад. Смита, Рикардо, Родбертуса или Маркса. Хозяйственный труд здесь есть труд, направленный на производство только материальных благ, или меновых ценностей (почему и философия хозяйства безо всяких разговоров именуется экономическим материализмом, хотя в действительности она вовсе не есть непременно материализм, так как и само хозяйство есть процесс столько же материальный, сколько духовный). При этом политическая экономия может вовсе и не задаваться общим вопросом о том, как возможен труд (подобно тому, как каждая специальная наука не спрашивает, как вообще возможно познание) или каковы отношения человека к природе, какие общие возможности ими намечаются. Политическая экономия остается чужда философской антропологии и еще более далека от всякой натурфилософии – природа без дальних рассуждений рассматривается в ней как мастерская или кладовая для сырых материалов, словом, только как возможность хозяйственного труда. Этот труд она считает главным, даже практически единственным фактором производства, имеющим значение с точки зрения человеческого хозяйства: отсюда смитовское определение богатства как годового труда, отсюда необыкновенная живучесть априорно принимаемых “трудовых” теорий ценности, труда, капитала, прибыли. Политическая экономия рассуждает здесь столь же условно и прагматически, как тот земледелец, который связывает свой урожай только с фактом своего посева, хотя очевидно, насколько недостаточно этого представления для понимания всего процесса произрастания растений» [111, с. 349–350].
После этого вступления, считаю, надо сказать, что тексты Маркса и Энгельса сложны и во многих местах противоречивы. Разбирать их трудно, лучше эти места обдумать, но идти по главному маршруту.
Говорят, что марксизм – это прежде всего метод. Энгельс это часто повторял. Так, он писал в 1880 г.: «Наше понимание истории есть прежде всего руководство к изучению, а не рычаг для конструирования на манер гегельянства». В 1890 г. он писал: «Материалистический метод превращается в свою противоположность, когда им пользуются не как руководящей нитью при историческом исследовании, а как готовым шаблоном, по которому кроят и перекраивают исторические факты» [122]. То есть этот метод не просто может стать бесполезным, но и превращается в свою противоположность, а значит, приводит к ложным выводам. И тем более нельзя из истмата делать выводов для практической политики или предсказывать ход событий.
Но превращение метода в доктрину шло в немецкой социал-демократии так быстро, что буквально накануне смерти, в марте 1895 г., Энгельс пишет в письме В. Зомбарту: «Все миропонимание Маркса есть не доктрина, а метод. Оно дает не готовые догмы, а отправные пункты для дальнейшего исследования и метод для этого исследования» [123].
С этими утверждениями трудно согласиться. Марксизм имел и до сих пор имеет жесткий нормативный характер, он именно задает «модель прогресса», а также выставляет оценки всем тем укладам и культурам, которые не проварились в котле капитализма. Потому-то никак не могли принять на свой счет советские марксисты и обходили многие характеристики некапиталистического хозяйства, данные Марксом в «Капитале».
Маркс писал в 1868 г.: «Чертовщина заключается в том, что практически интересное и теоретически необходимое в политической экономии так далеко расходятся друг с другом, что здесь, в отличие от других наук, не находишь нужного материала» [124].
Следуя по этому же пути, мы сталкиваем два фундаментальных постулата марксизма: что практика – критерий истины; что сам марксизм – это прежде всего метод («Оно дает не готовые догмы, а отправные пункты для дальнейшего исследования и метод для этого исследования»).
Маркс квалифицирует политэкономию как «чертовщину», это эмоциональное выражение, но и серьезные критерии бывают неубедительны. Он пишет: «Только в том случае, если вместо противоречащих друг другу догм рассматривать противоречащие друг другу факты и действительные противоречия, являющиеся скрытой подоплекой этих догм, только в этом случае политическую экономию можно превратить в положительную науку» [125].
Правильнее было бы назвать конкретную политэкономию не «положительной наукой», и тем более не теорией, а доктриной или программой с «черным ящиком», в котором собраны изобретения и эмпирические наблюдения. И тогда не надо было бы принижать другие действенные доктрины и программы, которые были изобретены в другом месте или в другом времени. Напротив, Маркс, в частности, писал: «Вульгарные экономисты… фактически переводят [на язык политической экономии] представления, мотивы и т. д. находящихся в плену у капиталистического производства носителей его, представления и мотивы, в которых капиталистическое производство отражается лишь в своей поверхностной видимости» [126].
Очевидно, что политэкономия А. Смита и К. Маркса, в которой «практически интересное и теоретически необходимое далеко расходятся друг с другом» и в которой, «в отличие от других наук, не находишь нужного материала», не была теорией. Тем более она не могла быть универсальной теорией, подобной теориям естественных наук. Эта политэкономия была конструкцией, которая описывала экономику и политику конкретной страны (Великобритании) с конкретным историческим периодом.
Однако Маркс писал в предисловии к первому изданию «Капитала»: «Предметом моего исследования в настоящей работе является капиталистический способ производства и соответствующие ему отношения производства и обмена. Классической страной капитализма является до сих пор Англия. В этом причина, почему она служит главной иллюстрацией для моих теоретических выводов… Существенна здесь, сама по себе, не более или менее высокая ступень развития тех общественных антагонизмов, которые вытекают из единственных законов капиталистического производства. Существенны сами эти законы, сами эти тенденции, действующие и осуществляющиеся с железной необходимостью. Страна, промышленно более развитая, показывает менее развитой стране лишь картину ее собственного будущего» [24, с. 9].
Это предисловие к «Капиталу» не обосновано, главный его тезис противоречит реальности. Капитализм не распространялся на весь остальной мир, а превращал слабые страны в свою периферию. Глава 25 «Капитала» («Современная теория колонизации») прямо противоречит постулату, сделанному из предисловия.
Маркс пишет о странах Запада: «Они насильственно искореняли всякую промышленность в зависимых от них соседних странах, как, например, была искоренена англичанами шерстяная мануфактура в Ирландии» [24, с. 767]. Или, ссылаясь на Кэри: «[Англия] стремится превратить все остальные страны в исключительно земледельческие, а сама хочет стать их фабрикантом… Таким путем была разорена Турция, ибо там “собственникам земли и земледельцам никогда не разрешалось” (Англией) “укрепить свое положение путем естественного союза плуга с ткацким станком, бороны с молотом”» [24, с. 759].
Приведем важные методологические выводы В.В. Крылова, которые он сформулировал на основании изучения взаимодействия капитализма с традиционными укладами Африки, но вскользь и об их применимости и к России начала XX века. Прежде всего он утверждает принципиальную несхожесть процессов разложения феодального общества с зарождением капитализма в Западной Европе и на периферии, где зрелый уже «внешний» капитализм сталкивается с общиной.
Он пишет: «Особенность Тропической Африки состояла в том, что здесь мировому капитализму с момента установления его колониального господства противостояли традиционные порядки, среди которых преобладающее значение имели начавшие разлагаться общинные отношения…
Исторический тип традиционных укладов, с самого начала противостоявших капитализму в его периферийных обществах, существеннейшим образом отличается от тех традиционных укладов, которые противостояли ему когда-то в Европе. Подгонять все имеющие место в развивающихся странах традиционные отношения под “феодальную мерку”, как это до сих пор делают некоторые западные и советские исследователи, значит игнорировать не только исторические различия в судьбах африканских и европейских народов в доколониальный период, но и существенное несходство зависимого капиталистического развития бывших колоний и капиталистического саморазвития метрополий» [14, с. 168, 169].
Исторический факт, что развитие капитализма и столкновение его с некапиталистическими укладами на Западе в XVII–XVIII веках, а два века спустя в России – принципиально разные процессы. Да и из истории Индии было видно, что невозможно было строить капитализм, имея по соседству агрессивную капиталистическую цивилизацию, ибо Запад старался превратить все лежащее за его пределами пространство в зону «дополняющей экономики». Периферия мирового капитализма – это особая формация.
Роза Люксембург в работе «Накопление капитала» (1908) обращает внимание на такое условие анализа, которое ввел Маркс в «Капитале» (гл. 22): «Для того чтобы предмет нашего исследования был в его чистом виде, без мешающих побочных обстоятельств, мы должны весь торгующий мир рассматривать как одну нацию и предположить, что капиталистическое производство закрепилось повсеместно и овладело всеми отраслями производства» [24, с. 595][34].
Это предположение, введенное в политэкономию, как отмечает Р. Люксембург, не просто противоречит действительности (что очевидно), оно неприемлемо для самой модели Маркса и ведет к ложным заключениям. То есть, вводя его, Маркс исключает из модели фактор, который является принципиально необходимым для существования той системы, которую описывает модель. Ибо оказывается, что цикл расширенного воспроизводства не может быть замкнут только благодаря труду занятых в нем рабочих, за счет их прибавочной стоимости. Для него необходимо непрерывное привлечение ресурсов извне капиталистической системы (из деревни, колоний и «третьего мира»). Дело никак не ограничивается «первоначальным накоплением», оно не может быть «первоначальным» и должно идти постоянно.
Внутренние противоречия в тезисах Маркса замечали и сто лет назад, замечают и сейчас. Булгаков писал: «В теории экономического материализма даже у Маркса и Энгельса (не говоря уже об их последователях) можно заметить несколько различных порядков мысли, которые плохо между собой мирятся, но постоянно перекрещиваются. Прежде всего сюда относится мнимая научность экономического материализма, которою он так кичится, которую так старательно подчеркивает в сумбурной идее научного социализма, или социализма как науки… Нельзя, провозглашая свою научность, в то же время попирать ее элементарные требования» [111, с. 342, 343].
В своей книге Р. Люксембург показывает, во-первых, что для превращения прибавочной стоимости в ресурсы для расширенного воспроизводства необходимы покупатели вне зоны капитализма. Ведь рабочие производят прибавочную стоимость, которую присваивает капиталист, в виде товаров, а не денег. Эти товары надо еще продать. Очевидно, что работники, занятые в капиталистическом производстве, могут купить только такую массу товаров, которая по стоимости равна стоимости их совокупной рабочей силы. А товары, в которых овеществлена прибавочная стоимость, должен купить кто-то другой. Только так капиталист может реализовать прибавочную стоимость, обменяв ее на средства для расширенного воспроизводства. Этой торговлей занимается компрадорская буржуазия вне зоны капитализма. Таким образом, сделанное Марксом предположение, что капитализм охватит весь мир, попросту невыполнимо – такого капитализма не может существовать.
Р. Люксембург пишет: «Маркс приписывает ограбление колониальных стран европейскому капиталу. Но все это рассматривается под углом зрения так называемого “первоначального накопления”. Названные процессы иллюстрируют у Маркса лишь генезис, час рождения капитала; они изображают муки родов при выходе капиталистического способа производства из недр феодального общества. Когда он дает теоретический анализ процесса капитала – производства и обращения, – он постоянно возвращается к своей предпосылке, к общему и исключительному господству капиталистического производства.
Мы видим, однако, что капитализм даже в полной зрелости связан во всех отношениях с одновременным существованием некапиталистических слоев и обществ… Процесс накопления капитала всеми своими отношениями стоимости и вещественными отношениями – своим постоянным капиталом, переменным капиталом и прибавочной стоимостью – связан с некапиталистическими формами производства. Последние образуют данную историческую среду для процесса накопления капитала. Накопление капитала не может быть представлено, если предположить исключительное и абсолютное господство капиталистического способа производства; более того, оно без некапиталистической среды ни в каком отношении не мыслимо…
Капитал не может обойтись без средств производства и рабочих сил всего земного шара: для беспрепятственного развития процесса своего накопления он нуждается в природных богатствах и рабочих силах всех поясов земли. Но так как последние в подавляющем большинстве случаев фактически находятся под властью докапиталистических способов производства, – а последние являются исторической средой накопления капитала, – то отсюда вытекает неудержимое стремление капитала к завоеванию соответствующих стран и обществ… При этом первобытные отношения последних делают возможными такие исключительно быстрые и насильственные приемы накопления, которые были бы совершенно не мыслимы при чисто капиталистических общественных отношениях…
Следовательно, существование некапиталистических покупателей прибавочной стоимости является прямым условием существования капитала и его накопления, а потому и решающим вопросом проблемы накопления капитала. Капиталистическое накопление как общественный процесс так или иначе фактически во всех отношениях связано с некапиталистическими общественными слоями и формами» [128].
Таким образом, противоречие первоначального накопления с постоянным производством разрешалось вовсе не путем распространения капитализма из центра на весь остальной мир, а путем превращения слабых стран в свою периферию, в дополняющую экономику. Эта ошибка тем более примечательна, что Маркс владел достаточным объемом эмпирических данных, для того чтобы сделать правильный вывод. «Капитал» прямо противоречит постулату, сделанному во введении.
Р. Люксембург сформулировала свой вывод жестко: «Начиная с момента своего зарождения капитал стремился привлечь все производственные ресурсы всего мира. В своем стремлении завладеть годными к эксплуатации производительными силами капитал обшаривает весь земной шар, извлекает средства производства из всех уголков Земли, добывая их по собственной воле, силой, из обществ самых разных типов, находящихся на всех уровнях цивилизации» [128].
Мы все это как будто знали, но на это не обращали внимания. А истмат постепенно, но эффективно отвлекал нас от этого очевидного факта, убеждал нас, что это несущественно, что все народы и общества идут одной «столбовой дорогой», проходят те же самые этапы-формации. Что это извлечение ресурсов извне столь несущественно, что в политэкономии это можно не учитывать.
Р. Люксембург – видный теоретик марксизма. Мы о ней много слышали, но не читали. Однако тему неразрывной связи капитализма с зонами некапиталистического хозяйства развивали виднейшие ученые вне истмата (например, А. Грамши подробно разобрал книгу Р. Люксембург). Мы их, правда, тоже не читали. Теперь историк Ф. Бродель с точными данными показал факты. Но и его почти никто не читает – ни в школе, ни в вузах.
Интенсивное изучение в вузах марксистской политэкономии началось в середине 1950-х годов, хотя учебника политэкономии не было до 1954 г. Эта дисциплина была сложной и темной, она выпадала из всех других курсов. Небольшая часть студентов попыталась ее понять, немало их проникло в эти силлогизмы курса, но растолковать товарищам у них не получалось.
Вообще, когда много читали Маркса, то создавалось ощущение, что читаешь тексты не научные, а мистические. Как будто он записывал свои видения и полученные свыше откровения. В «Капитале» он оспаривает суждения множества авторов – без развертывания их доводов и указания на источник ошибки. Но почему же они так ошибались? Говорилось: потому, что они сикофанты, буржуазные профессора и поповские прихвостни. Мало научного в таких доводах. И не понятно, почему сикофантам было выгодно делать выводы, противоречащие реальности? Разве буржуазия была в этом заинтересована, чтобы платить за это деньги?
Некоторые упорные ученые читали философов – интересно, но бесполезно. Они не знали язык философов. Было, например, такое объяснение: чтобы избежать придирок, Маркс ввел понятие «сознание простака». Это о тех, кто пытается применить к рассуждениям Маркса здравый смысл, в то время как он говорит о «сущностных образованиях», которые нельзя сводить к частным конкретным случаям. Но это устраняло возможность приложить к таким рассуждениям научные нормы. Как тут совершить восхождение от абстрактного к конкретному? И диалектика не помогала, потому что условием ее применения является «мастерское владение» ею и «правильные отношения» между тем-то и тем-то. А методов нащупать эти правильные отношения в самой диалектике не предусмотрено.
Например, мы с товарищами так и не разрешили противоречие между капиталистическим воспроизводством и глобализацией капитализма. Маркс, за А. Смитом, представлял «машину» воспроизводства как равновесную ньютоновскую механическую систему, в которой вместо «первоначального толчка» (Бога-часовщика, который завел часы мироздания) служило первоначальное накопление. Дальше, мол, капитализм использует производимую «внутри себя» прибавочную стоимость, что и снимает проблему периферии, колоний и пр. – модель капитализма работает как «одной мировой нацией».
Однако, описывая ужасы капиталистического производства, Маркс использовал эмпирические данные, показывающие исключительно процесс непрерывного первоначального накопления. Во всех примерах мы видим, как капиталист вводит в процесс воспроизводства «силы природы» в виде «детей и жен как рабов», выжимает их как лимон – и выбрасывает. Никакой купли-продажи рабочей силы по ее стоимости и в помине нет. И речь шла о второй половине XIX века! У самого Маркса первоначальное накопление предстает как необходимая операция в каждом цикле воспроизводства, так что никакой равновесной машиной накопление не является, а черпать ресурсы приходится из некапиталистического хозяйства.
Но это – первые противоречия политэкономии «Капитала». Далее постараемся собрать из главных для нас блоков грубый образ этой политэкономии.
7.2. Категории труда и стоимость
Уильям Петти уже в XVII веке утверждал, что образование богатства происходит не в торговле и не в природе, а в производстве, двигатель которого – труд. Формулу Петти «Труд – отец богатства, а земля – его мать» повторяли больше века. Так была создана трудовая теория стоимости, фундаментальный блок политэкономии.
Маркс разработал целую область политэкономии на том факте, что далеко не всякий наемный труд отвечает капиталистическим производственным отношениям. В очень многих случаях наем, по его выражению, есть «отношение простого обращения» – обмен одной потребительной стоимости на другую. Живой труд как услуга обменивается на жизненные средства в их денежной или натуральной форме. Например, именно так и нанимались батраки в России. Даже широкое развитие найма батраков для Маркса еще не означало возникновения капитализма. Он писал: «Обмен овеществленного труда на живой труд еще не конституирует ни капитала на одной стороне, ни наемного труда – на другой. Весь класс так называемых слуг, начиная с чистильщика сапог и кончая королем, относится к этой категории. Сюда же относится и свободный поденщик, которого мы спорадически встречаем повсюду, где либо азиатская община, либо западная община, состоящая из свободных собственников земли, распадается на отдельные элементы» [129, с. 454][35].
Таким образом, капиталистических отношений не возникает при живом труде независимо от того, участвуют в этом обмене деньги или нет. Маркс это объясняет так: «Обмен денег как дохода, как всего лишь средства обращения, на живой труд никак не может превратить деньги в капитал, а следовательно, никак не может превратить труд в наемный труд в экономическом смысле» [129, с. 456].
Даже работу на заказ, которая производится по соглашению на свободном рынке, Маркс не считает отношением с капитала: «Работа на заказ, т. е. соответствие предложения предшествующему спросу, как общее или преобладающее положение не соответствует крупной промышленности и никоим образом не вытекает как условие из природы капитала» [130, с. 26–27].
Таким образом, читая «Капитал», надо учитывать, что труд, о котором идет речь в политэкономии, – это совсем другой труд: нельзя смешивать смыслы разных понятий слова «труд».
На эту проблему обратил внимание Булгаков: «[Идея труда] понимается в высшей степени узко, лишь в применении к объяснению механизма цен, к учению о меновой ценности товаров. Благодаря этому и самое понятие труда суживается в политической экономии до смитовского определения производственного труда, т. е. труда, выражающегося лишь в материальных продуктах. Например, Маркс определяет ценности как сгустки или кристаллы труда, труд же как затрату человеческой энергии, а последняя с грубым и наивным материализмом определяется им как трата нервов, мускулов, костей, физиологической энергии. Но можно возразить против столь узкого понимания труда – ведь и сама трудовая теория ценности есть тоже трудовой и в этом смысле хозяйственный продукт, ведь выработка и усвоение ее тоже предполагают затрату интеллектуального труда или, на языке Маркса, затраты нервной и мозговой энергии…
Очевидно, однако, что ее творцы в стремлении возвеличить труд (отчасти по мотивам социалистического человекобожия) совершенно затемняют свою идею, придают ей мелочное, уродливое выражение, которое оказывается не защитимым и в специально научном смысле. Цены товаров, даже по признанию самих творцов трудовой теории ценности (Рикардо, Родбертуса и Маркса), не соответствуют трудовым ценностям, им приписывается почетная роль идеального, теоретического мерила ценностей – вовсе лишить труд этого значения они, очевидно, не считали возможным… Но в действительности для оценки значения труда в хозяйстве как его основы совершенно несущественно и, пожалуй, даже неинтересно, в каком отношении рыночные цены стоят к трудовым ценностям. Цены могут никогда не соответствовать трудовым ценностям (последние, впрочем, и не допускают даже теоретического исчисления иначе, как путем логических скачков и неразрешимых уравнений со многими неизвестными), и тем не менее значение труда как основы хозяйства останется в полной силе» [111, с. 140, 141–142].
Действительно, «цены могут никогда не соответствовать трудовым ценностям». Эти ценности иногда бывают смыслами человека – и в рабстве, и в капитализме, и в коммунизме. Как можно было ликвидировать из политэкономии такой аспект труда! Ведь такой труд был представлен еще в самых древних мифах.
Кейнс, наверное, не читал Булгакова, однако написал похожую сентенцию, но для капитализма – и для предпринимателей и рабочих: «Одно из качеств человеческого ума состоит в том, что большая часть наших действий зависит от спонтанного оптимизма, а не математического расчета. Предприятие… существует на основе точного расчета выгоды, может сказать, чуть больше, чем экспедиции в Южный полюс… Так что если угасло пламя и покачнулся спонтанный оптимизм, и осталась только основа математического расчета, “предприятие” увядает и умирает» (это сказано Кейнсомв «Общей теории занятости, процента и денег», см. [46, с. 65–66]). Эти «трудовые ценности» бывают социальные и асоциальные, гуманные и разрушительные – не об этом речь, политэкономия не должна была игнорировать мотивы действий за рамками экономических выгод. Понятие труда было ограничено трудовой теорией стоимости Маркса, у него стоимости определяли тип труда.
Вот сильное суждение Маркса, его не понимали советские люди, включая экономистов. Он пишет: «Труд в том виде, как он в противоположность капиталу существует в рабочем сам по себе, т. е. труд в своем непосредственном бытии, труд, отделенный от капитала, является непроизводительным. Как деятельность рабочего труд не становится производительным также и оттого только, что он входит в простой процесс обращения, вызывающий всего лишь формальные изменения…
Здесь, уже не говоря о капитале, заложена такая связь, такое отношение рабочего к своей собственной деятельности, которое отнюдь не является “естественным”, а само уже содержит некое специфическое экономическое определение…
Суть дела заключается в том, что [в капиталистическом процессе производства] порождается более высокая меновая стоимость» [16, с. 262, 263, 264].
Это мудрое рассуждение только показывало советским экономистам, что система хозяйства в России и в СССР была иной, чем в английском капитализме. Зачем надо было брать за основу доктрины советской экономики политэкономию Маркса! Ведь даже понятия и язык их политэкономии мы не понимали.
Вот, в последних томах Маркса сказано, что «рабочий сам по себе, т. е. труд в своем непосредственном бытии, труд, отделенный от капитала, является непроизводительным». Что значит, что труд рабочего – непроизводителен? И на Западе ученые над этим думали, и пришли к выводу, что правильнее сказать «непродуктивен», поскольку рабочий на производстве (на заводе, у станка и пр.) делает свое дело, делает вещь, а капиталист ее превращает в свой особый продукт – прибыль. Поэтому рабочий непродуктивен [46, с. 101].
Вся эта конструкция очень сложна, и погружаться в нее нет смысла – уже в периоде капиталистического империализма эти системы изменились. Но чтобы понять историю и провалы советской политэкономии, продолжаем сравнивать образы разных систем.
Что же такое стоимость, которую Маркс назвал субстанцией? Ясного объяснения для большинства не дали, а те, кто поняли смысл субстанции, молчат. Философский словарь (1991 г., 6-е изд.) дает такое определение: «Субстанция (лат. substantia – сущность) – объективная реальность в аспекте внутреннего единства всех форм всех форм ее саморазвития… Марксистская философия критически перерабатывает эти идеи с т. зр. материализма. С. понимается здесь как материя, как субъект всех своих изменений… Отказ от категории С…представляет, по выражению Маркса, “могилу науки”» [132].
Сам Маркс в предисловии к первому изданию «Капитала» сразу начал со стоимости: «Что касается особенно анализа субстанции стоимости и величины стоимости, то я сделал его популярным, насколько это возможно… Но товарная форма продукта труда, или форма стоимости товара, есть форма экономической клеточки буржуазного общества» [24, с. 5–6].
В этом и проблема! Стоимость – это субстанция (т. е. материя) и в то же время абстракция. При этом производительность труда относится только к конкретному труду, а не труду абстрактному: «Следовательно, один и тот же труд в равные промежутки времени создает всегда равные по величине стоимости, как бы ни изменялась его производительная сила» [24, с. 55].
Но Маркс предупредил, что субстанция стоимости – это «форма экономической клеточки буржуазного общества»! Именно буржуазного общества! Даже в советском словаря «Политическая экономия» (1990) в статье «Стоимость» ясно излагает: «Стоимостью обладают лишь продукты, предназначенные для обмена… В рыночном хозяйстве, где обособленные товаропроизводители вступают во взаимоотношения между собой как хозяйствующие и социальные субъекты, С. играет центральную роль» [133]. Зачем надо было советским экономистам 30 лет спорить о смысле этой субстанции, а затем загружать ею мозги советских студентов? Более того, элита наших экономистов утвердила «закон стоимости» в социалистической системе хозяйства.
Поэтому нам придется на несколько минут отойти от субстанции стоимости Маркса и учесть состояние представлений наших знаний.
В учебнике для вузов «Политическая экономия» (1990 г.) было сказано: «Законом товарного производства и при социализме остается закон стоимости. Он и здесь выполняет все присущие функции… Стоимостные рычаги активно воздействуют и на повышение эффективности производства» [134, с. 372][36].
Что это значит? Почему «и при социализме остается закон стоимости»? Кто утвердил и объяснил этот закон? На какой скрижали высекли этот закон? Как надо понимать смысл понятия стоимость в советском хозяйстве – ведь Маркс говорил совсем о другой стоимости, для буржуазного общества? Почему в учебнике для советских вузов сказано два слова о законе стоимости и больше о нем ничего не сказали?
Возьмем учебник «Политической экономии» 1977 года (рук. академик АН СССР А.М. Румянцев). Там есть маленький § 4 «Закон стоимости при социализме» [135, с. 139]. Его смысл авторы объяснили так: «Закон стоимости есть закон цен». Но это можно принять за шутку: ведь в «Капитале» субстанция стоимости – ключевое понятие политэкономии Маркса. Наш «закон цен» не имеет никого отношения к стоимости Маркса. Можно было бы начать дискуссии о смысле стоимости, но для нашей темы это не нужно, это нужно для авторов учебников «Политэкономия». Кстати, в учебнике «Политическая политэкономия» проф. С.С. Дзарасова (1988 года) сказано: «Известно, что цены не совпадают со стоимостью», и это очевидно.
В этом учебнике в разделе «Социалистическая система хозяйства» есть параграф «Закон стоимости». Для нас полезен фрагмент с названием «В чем состоит действие закона стоимости при социализме». Там сказано: «Чтобы ответить на поставленный вопрос, вначале надо отрешиться от фетишистского представления о законе стоимости как загадочном сфинксе, действующем по непонятным человеку законам. Ничего подобного! Практически каждый из нас повседневно сталкивается с этим законом, хотя его теоретическое понимание связано с некоторыми трудностями». Это ничего не говорит.
Дальше идет небольшой непонятный текст, а потом для объяснения дается якобы понятный пример, как действует закон стоимости: «Когда вы даете своей дочери деньги, чтобы она купила себе красивую модную вещь, то в таких отношениях нет того, что составляет непременное условие действия закона стоимости – встречного движения товара и денег. Но когда на полученные деньги она покупает нужный товар, то налицо обмен, товарное отношение двух сторон, регулируемое законом стоимости» [136, с. 250, 251]. Это очень туманный пример.
Вернемся к Марксу. Он сразу сказал, что стоимость – сложная конструкция, даже инновация. Он написал в начале «Капитала»: «Стоимость товаров тем отличается от вдовицы Куикли, что не знаешь, как за нее взяться. В прямую противоположность чувственно грубой предметности товарных тел, в стоимость не входит ни одного атома вещества природы. Вы можете ощупывать и разглядывать каждый отдельный товар, делать с ним что вам угодно, он как стоимость остается неуловимым. Но если мы припомним, что товары обладают стоимостью лишь постольку, поскольку они суть выражения одного и того же общественного единства – человеческого труда, что их стоимость имеет поэтому чисто общественный характер, то для нас станет само собой понятным, что и проявляться она может лишь в общественном отношении одного товара к другому. В самом деле мы исходим из меновой стоимости, или менового отношения товаров, чтобы напасть на след скрывающейся в них стоимости…
Каждый знает – если он даже ничего более не знает, – что товары обладают общей им всем формой стоимости, резко контрастирующей с пестрыми натуральными формами их потребительных стоимостей, а именно: обладают денежной формой стоимости. Нам предстоит здесь совершить то, чего буржуазная политическая экономия даже и не пыталась сделать, – именно показать происхождение этой денежной формы, т. е. проследить развитие выражения стоимости, заключающегося в стоимостном отношении товаров, от простейшего, едва заметного образа и вплоть до ослепительной денежной формы. Вместе с тем исчезнет и загадочность денег.
Простейшее стоимостное отношение есть, очевидно, стоимостное отношение товара к какому-нибудь одному товару другого рода – все равно, какого именно. Стоимостное отношение двух товаров дает, таким образом, наиболее простое выражение стоимости данного товара…
Когда мы говорим: как стоимости, товары суть простые сгустки человеческого труда, то наш анализ сводит товары к абстрактной стоимости, но не дает им формы стоимости, отличной от их натуральной формы. Не то в стоимостном отношении одного товара к другому. Стоимостный характер товара обнаруживается здесь в его собственном отношении к другому товару» [24, с. 56, 57, 59–60].
Маркс представляет много форм стоимости, и смыслы всех этих форм на практике могли в какой-то мере понять капиталисты, пусть на обыденном языке. Мы в России и в СССР этого не знали и не понимали. Читая и перечитывая «Капитал», у некоторых читателей, думаю, возникает образ бизнеса, похожего на картины климата и погод. Это – движение стихий, их затишье, ураганы и грозы. Изменения неопределенны, прогнозы полезны, но не надежны, предприниматели и власти создают метеостанции, резервы, защитные системы. И всем капиталистам надо было непрерывно видеть и даже чувствовать векторы, силы и скорость движения стоимостей, хотя бы их главных типов.
Маркс начинает с простых форм: «Чтобы выяснить, каким образом простое выражение стоимости одного товара содержится в стоимостном отношении двух товаров, необходимо прежде всего рассмотреть это последнее независимо от его количественной стороны. Обыкновенно же поступают как раз наоборот и видят в стоимостном отношении только пропорцию, в которой приравниваются друг к другу определенные количества двух различных сортов товара. При этом забывают, что различные вещи становятся количественно сравнимыми лишь после того, как они сведены к одному и тому же единству. Только как выражения одного и того же единства они являются одноименными, а следовательно, соизмеримыми величинами» [24, с. 58–59].
К этому добавляется комментарий: «Те немногие экономисты, которые, как, например, С. Бейли, занимались анализом формы стоимости, не могли прийти ни к какому результату, с одной стороны, потому что они смешивают форму стоимости и самую стоимость, с другой стороны, потому что, находясь под влиянием грубого практичного буржуа, они с самого начала обращают внимание исключительно на количественную определенность менового отношения» [24, с. 59].
Мы не можем и не будем разбирать формы стоимости, которые представил Маркс, но хотя бы перечислим формы, данные «Капитала». Большая книга «Комментарии к “Капиталу” К. Маркса», выпущенная в 1930-х годах, затем в 1961 г. и в 1984 г. [137, с. 50]. Мы перечислим главки раздела III «Форма стоимости, или меновая стоимость».
А. Простая, отдельная или случайная форма стоимости.
1) Два полюса выражения стоимости: относительная форма стоимости и эквивалентная форма.
2) Относительная форма стоимости.
а) Качественная определенность относительной формы стоимости.
б) Количественная определенность относительной формы стоимости.
3) Эквивалентная форма.
Иллюзии, возникающие в связи с этой формой.
4) Простая форма стоимости в целом.
Б. Полная, или развернутая, форма стоимости.
В. Всеобщая форма стоимости.
Г. Денежная форма.
Общее резюме.
О прибавочной стоимости в СССР начали говорить уже после «оттепели» Хрущева. Об этом мы скажем позже.
7.3. Рабский труд и стоимость
Политэкономия Маркса была адекватна капитализму, который был исключительно сложной культурой. В этом российские либералы, экономисты и буржуазия глубоко ошиблись (а советские экономисты и наши современные «буржуа» тоже ошиблись). Теперь мы начнем выбирать из учения Маркса относительно ясные и понятные тезисы, постулаты и утверждения, главные для нас – экономистов Российской империи и СССР.
Маркс начал со второй общественно-экономической формации (и первой главы исторического материализма) – с рабовладельческой, хотя в очень многих текстах Маркса присутствует образ первобытно-общинной формации. Отсылки к первобытно-общинному строю использовались для контраста с формациями, в которых уже были частная собственность, производственные отношения, а значит, уже была политэкономия. А в первобытном строе был примитивный коммунизм, собственность коллективная, всеобщий труд, стоимости нет и т. д. Все это было похоже на образ общинного уклада России.
При этом было сделано предупреждение, о котором Энгельс пишет в «Анти-Дюринге»: «Рабство было открыто. Оно скоро сделалось господствующей формой производства у всех народов, которые в своем развитии пошли дальше древней общины… Мы вправе сказать: без античного рабства не было бы и современного социализма» [113, с. 185, 186].
Это было жесткое утверждение для России. Из него прямо вытекало, что Россия, не пройдя через рабство, не сможет освоить «современного социализма». Тем не менее Советская энциклопедия (1979) отметила: «Народы Средней, Северной и Восточной Европы (германцы, славяне и др.), средневековые государства тропической Африки (и др.) миновали рабовладельческий строй, перейдя непосредственно от первобытно-общинного строя к феодализму»[37]. Надо учесть эти различные представления, они появляются в марксистской политэкономии во множестве.
Для нас тема труда раба была актуальна в становлении советской политэкономии потому, что для Маркса «раб» представлял обобщенного носителя рабочей силы, который действует под давлением неэкономической силы. Нередко Маркс перечисляет работников в одной категории – раб, крепостной крестьянин, артель с круговой порукой (и позже назвал бы рабочего советского завода и узника ГУЛАГа).
Что же такое раб по Марксу? Это – «непосредственное орудие производства». В «Критике политической экономии» сказано: «В условиях рабства работник принадлежит отдельному особому собственнику, являясь его рабочей машиной. Как совокупность проявлений силы, как рабочая сила, он является вещью, принадлежащей другому, и поэтому он относится к особому проявлению своей силы, т. е. к своей живой трудовой деятельности, не как субъект» [16, с. 453–454]. Это важный постулат.
Второй постулат таков: труд раба, не вступающий в процесс обмена с капиталом, является непроизводительным – он не производит стоимости. И даже не только труд раба, но и рабочего. При этом напоминают, что отношение работника к капиталу возникает только со свободным рынком рабочей силы. Вводится такая формула: «Непосредственному принудительному труду [рабству] богатство противостоит не как капитал, а как отношение господства; поэтому на основе непосредственного принудительного труда и воспроизводится только отношение господства» [16, с. 281].
Поэтому Маркс делает такое замечание к определению Мальтуса («Производительный работник – тот, кто непосредственно увеличивает богатство своего хозяина»): «Это положение слишком абстрактно, так как в такой формулировке оно применимо и к рабу» [16, с. 258]. Таким образом, рабовладелец может, продав продукт, получить доход, но не самовозрастающую стоимость (капитал). Это утверждение, думаю, для многих остается непонятным.
Маркс пишет: «При производстве, основанном на рабстве, точно так же, как и при патриархальном сельском хозяйстве, включавшем в себя и домашнюю промышленность,… круг обращения и обмена весьма сужен, и, в частности, в условиях рабства раб вовсе не фигурирует как участник обмена. При производстве же, основанном на капитале, потребление во всех пунктах опосредствовано обменом, а труд никогда не имеет непосредственной потребительной стоимости для того, кто трудится…
В отличие от раба. наемный рабочий сам является самостоятельным центром обращения, он участник обмена, человек, создающий меновую стоимость и получающий ее посредством обмена» [16, с. 397].
Это представление надо принимать как научную абстракцию. На деле и рабы, и патриархальное крестьянство участвовали в обмене. Крестьяне были вынуждены продавать значительную часть своих продуктов и продавать свою рабочую силу в отхожих промыслах – чтобы выплатить подати и налоги. Сам Маркс знал, что в России 70-х годов XIX в. средний доход крестьян с десятины в европейской части России составлял 163 коп., а все платежи и налоги с этой десятины составляли 164,1 коп. Почему продажа крестьянами большинства урожая – не участие в обмене? Только потому, что они не пролетарии и не капиталисты? Но ведь в США в южных штатах 4 млн рабов производили огромное количество ценного продукта (хлопка), который продавали в Европу капиталисты.
Так что же рабский труд? Начнем с того, что само словосочетание рабский труд противоречиво. Раб – лишь орудие труда, он не может производить стоимость. Маркс сказал в «Капитале»: «Когда Галиани говорит: стоимость есть отношение между двумя лицами…, то ему следовало бы добавить: отношение, прикрытое вещной оболочкой» [24, с. 84]. Стоимость – порождение общественных отношений. Но общественных отношений между рабовладельцем и рабом не существует, это отношения человека и вещи. Рабочая сила раба отчуждена у него посредством отчуждения личности.
Если раб – орудие труда, то кто же работник? Рабовладелец! Он со «своим» продуктом и вступает в общественные отношения – с другими рабовладельцами (шире – свободными индивидами). Даже классовой борьбы между рабовладельцами и рабами не могло быть, как указывал Маркс. Он считал стержнем всей истории Рима борьбу мелких и крупных землевладельцев.
В чем же заключается труд рабовладельца? В принуждении раба к труду. Работа эксплуататора как труд! Дело чести, совести и геройства! Такое изображение общественной формы производства (в широком смысле слова), когда работником является эксплуататор, Маркс называет «негативным изображением действительного процесса производства». Так что при негативном изображении раб исчезает, и о том, чтобы он производил стоимость, и речи быть не может. Но ведь и труд рабовладельца превращается в нечто противоположное подлинному труду. Что же он производит – стоимость? В общем, насчет стоимости – загадочное молчание. Какое тут общественно необходимое рабочее время, как происходит эквивалентный обмен? Разве разбойник, отнявший у ехавшего на рынок крестьянина бушель пшеницы, производит стоимость?
Но Маркс негативом не ограничивается. В.В. Крылов пишет в «Теории формаций»: «Но как только мы взглянем на процесс общественного производства как на отношение типа “люди-природа”, чары рассеиваются и все встает на свое место: человек остается человеком и не превращается в орудие, раб становится работающим субъектом, а “труд” рабовладельца оказывается ничем не прикрытой эксплуатацией трудящегося раба. Это “позитивное изображение” совокупного процесса производства» [14, с. 45].
Видимо, чтобы от негатива перейти к позитиву, приходится употреблять те же самые понятия уже не в функциональном смысле слова, а в субстанциальном («люди-природа»). Это понятно – в негативе одни чары, в позитиве другие. Совместить негатив и позитив не удается, просто надо, как в спектроскопии, просвечивать объект световыми волнами разной природы, получая много образов. Но в данном случае ни в каком образе не выходит, что раб производит стоимость. К понятию раба в плане политэкономии нельзя подобраться, прежде чем определишься с понятием «орудие труда». Когда речь идет о производственных отношениях, Маркс применяет это понятие в функциональном смысле. Например, плодородие земли является орудием труда.
Не менее важно для нашей темы и понятие «производство». Маркс понимает его в широком смысле, включая в него и обмен, и потребление. Не так прост и «продукт», как кажется иным марксистам и антимарксистам, и они начинают спорить, стоимость это или не стоимость, но что это продукт – все согласны. Маркс поясняет для тугодумов: производство – это потребление. Он пишет: «Это – потребительное производство. Однако, говорит политическая экономия, это идентичное с потреблением производство есть второй вид производства, вытекающий из уничтожения продукта первого…
Только в потреблении продукт становится действительным продуктом. Например, платье становится действительным платьем лишь тогда, когда его носят; дом, в котором не живут, не является действительным домом» [138].
При этом ясное, реалистичное видение отношений в их целостности (в том числе включающих отношение человека к природе) оказывается у Маркса продуктом «недоразвитости» человека и общества: «Эти древние общественно-производственные организмы несравненно более просты и ясны, чем буржуазный, но они покоятся или на незрелости индивидуального человека, еще не оторвавшегося от пуповины естественно-родовых связей с другими людьми, или на непосредственных отношениях господства и подчинения. Условие их существования – низкая ступень развития производительных сил труда и соответственная ограниченность отношений людей рамками материального процесса производства жизни, а значит, ограниченность всех их отношений друг к другу и к природе. Эта действительная ограниченность отражается идеально в древних религиях, обожествляющих природу, и народных верованиях» [24, с. 89–90].
Так что надо еще различать, использует Маркс то или иное понятие в действительном смысле или недействительном.
К трактовке рабского труда Маркс подходит и с другой стороны – помещая раба в категорию «природных агентов»: «Работник и в форме раба, и в форме крепостного ставится в качестве неорганического условия производства в один ряд с прочими существами природы, рядом со скотом, или является придатком к земле» [139, с. 478].
В другом месте пишет: «При рабстве, при крепостной зависимости и т. д. сам работник выступает как одно из природных условий производства» [139, с. 485]. Но о роли природных агентов он в ряде мест пишет следующее: «Так как эти природные агенты ничего не стоят, они входят в процесс труда, не входя в процесс образования стоимости» [139, c. 553].
Природные агенты (включая людей как части природы) и природные ресурсы для условий жизни человечества, создания мира техники и в целом культуры, были и есть особенная ипостась народного хозяйства.
7.4. Природные агенты и ресурсы
Соответственно, любая политэкономия определяет роль и место всех этих природных агентов и ресурсов в образе хозяйства и взвешивает их ценность, меру усилий для их воспроизводства и развития. Индикаторы и критерии оценки этих сущностей, представленные в политэкономии Маркса, – это очень важная ее часть. Кратко рассмотрим её.
Весь XIX век осуществлялась интенсивная разработка идеологии капитализма в рамках одной общей платформы – индустриализма, основанного на вере в прогресс и законы общественного развития. Важнейшее условие для возникновения идеи прогресса и производных от нее идеологических конструкций либерализма – неисчерпаемость природных ресурсов. Американский философ и социолог Р. Нисбет сказал, что «на протяжении почти трех тысячелетий ни одна идея не была более важной или даже столь же важной, как идея прогресса в западной цивилизации».
Капитализм впервые породил способ производства, обладающий самоподдерживающейся способностью к росту и экспансии. Стремление к расширению производства и повышению производительности труда не было естественным, вечным мотивом в деятельности людей. Традиционное производство было ориентировано на потребление (а если производство приносило прибыль, то она была лишь источником наслаждений), и дух капитализма, ставящий высшей целью именно наживу, то есть возрастание достояния, был совершенно новым явлением. Это новое качество, ставшее важным элементом социального порядка, требовало идеологического обоснования и нашло его в идее прогресса, которая приобрела силу естественного закона. Страстный идеолог прогресса Ницше поставил вопрос о замене этики «любви к ближнему» этикой «любви к дальнему» («Чужды и презренны мне люди настоящего, к которым еще так недавно влекло меня мое сердце; изгнан я из страны отцов и матерей моих…»). Становление общества потребления резко усилило эксплуатацию идеи прогресса.
Дж. Грей пишет: «Идею прогресса, воплощенную в проекте Просвещения, можно рассматривать как диахроническое повторение классической концепции естественного закона. Это современная концепция общественного развития, совершающегося через последовательно сменяющие друг друга дискретные стадии, не везде одинаковые, но схожие в том, что все они воплощают одну-единственную форму жизни – единую цивилизацию, рациональную и космополитическую. Современный либерализм во всех его известных формах – от Локка до Канта и от Джона Стюарта Милля до позднего Ролза – неразрывно связан с философией истории и с идеей прогресса, выраженных в проекте Просвещения» [21, с. 132].
В политэкономии идея прогресса соединилась с алхимией. Трудно выявить истоки этого синтеза. Вероятно, влияние оказала идущая от натурфилософии вера в трансмутацию элементов и в то, что минералы (например, металлы) растут в земле («рождаются Матерью-Землей»). Алхимики, представляя богоборческую ветвь западной культуры, верили, что посредством человеческого труда можно изменять природу. Эта вера, воспринятая физиократами и еще присутствующая у А. Смита, была изжита в научном мышлении, но чудесным образом сохранилась в политэкономии в виде, очищенном от явной мистики.
Мирча Элиаде так пишет об этой вере: «В то время как алхимия была вытеснена и осуждена как научная “ересь” новой идеологией, эта вера была включена в идеологию в форме мифа о неограниченном прогрессе. И получилось так, что впервые в истории все общество поверило в осуществимость того, что в иные времена было лишь милленаристской мечтой алхимика. Можно сказать, что алхимики, в своем желании заменить собой время, предвосхитили самую суть идеологии современного мира. Химия восприняла лишь незначительные крохи наследия алхимии. Основная часть этого наследия сосредоточилась в другом месте – в литературной идеологии Бальзака и Виктора Гюго, у натуралистов, в системах капиталистической экономики (и либеральной, и марксистской), в секуляризованных теологиях материализма и позитивизма, в идеологии бесконечного прогресса» (цит. по [46, с. 37]).
В XVII в. считалось, что минералы растут в земле, и поэтому истощенную шахту надо оставить отдыхать на 10–15 лет, чтобы минералы снова нарастали.
От представления о Матери-Земле, рождающей («производящей») минералы, в политэкономию пришло противоречащее здравому смыслу понятие о «производстве» материалов для промышленности. Это сформулировал философ зарождающегося буржуазного общества Гоббс в «Левиафане»: минералы «Бог предоставил свободно, расположив их на поверхности лица Земли; поэтому для их получения необходимы лишь работа и трудолюбие [industria]. Иными словами, изобилие зависит только от работы и трудолюбия людей (с милостью Божьей)».
Эта философия стала господствующей. Попытки развить в рамках немеханистического мировоззрения (холизма) начала «экологической экономики», предпринятые в XVIII веке Линнеем и его предшественниками (Oeconomia naturae – «экономика природы», «баланс природы»), были подавлены всем идеологическим контекстом. В XIX веке так же не имел успеха и холизм натурфилософии Гёте. Можно сказать, что политэкономия стала радикально картезианской, разделив экономику и природу так же, как Декарт разделил дух и тело. В фундаментальной модели политэкономии роль природы была просто исключена из рассмотрения как пренебрежимая величина. О металлах, угле, нефти стали говорить, что они «производятся», а не «извлекаются».
Перейдем теперь к вопросу, который нас касается непосредственно: как указанные представления преломились в политэкономии марксизма? Ведь позиция, занятая по этим проблемам Марксом, оказала очень большое влияние на воззрения экономистов и политиков многих народов.
Казалось бы, можно было ожидать, что присущие марксизму универсализм и идея справедливости сделают его политэкономию открытой для понимания нужд человечества в целом, включая будущие поколения. К тому же Ф. Энгельс в «Диалектике природы» признает исторически обусловленный характер «экологической слепоты» человека: «При теперешнем способе производства и в отношении естественных, и в отношении общественных последствий человеческих действий принимается в расчет главным образом только первый, наиболее очевидный результат. И при этом еще удивляются тому, что более отдаленные последствия тех действий, которые направлены на достижение этого результата, оказываются совершенно иными, по большей части совершенно противоположными ему» [131, с. 499].
У Энгельса там же мы видим и отрицание, хотя и нечеткое, самих сложившихся в буржуазном обществе субъект-объектных отношений к природе: «На каждом шагу факты напоминают нам о том, что мы отнюдь не властвуем над природой так, как завоеватель властвует над чужим народом, не властвуем над нею так, как кто-либо находящийся вне природы, – что мы, наоборот, нашей плотью, кровью и мозгом принадлежим ей и находимся внутри нее, что все наше господство над ней состоит в том, что мы, в отличие других существ, умеем познавать ее законы и правильно их применять» [131, с. 496].
Тем не менее эти общие установки не превратились в элементы политэкономической модели Маркса. Даже напротив, все те принципы индустриализма, которые послужили барьером на пути соединения экономики с экологией, в марксизме были доведены до своего логического завершения. Это было сделано при анализе сути политэкономии именно капиталистического способа производства. Но многим сторонам данного способа производства были при этом изложении приданы черты естественного закона.
В «Капитале» Маркса именно рыночная экономика была представлена как нормальная, а натуральное хозяйство, в системе которого жило большинство человечества, считалось дикостью и атавизмом – ему для контраста посвящены обильные примечания. Нерыночное хозяйство было для политэкономии иное – «часть природы».
Перечислим коротко принципы политэкономии Маркса в отношении природы.
Прежде всего природные ресурсы являются неисчерпаемыми и бесплатными. Поэтому они как таковые не являются объектом экономических отношений. Топливо и металлы «производятся» и включаются в экономический оборот как товар именно и только в соответствии с издержками на их производство (в действительности их изъятие из недр). Вот некоторые формулировки Маркса.
«Силы природы не стоят ничего; они входят в процесс труда, не входя в процесс образования стоимости» [139, c. 499].
«Силы природы как таковые ничего не стоят. Они не являются продуктом человеческого труда, не входя в процесс образования стоимости. Но их присвоение происходит лишь при посредстве машин, которые имеют стоимость, сами являются продуктом прошлого труда… Так как эти природные агенты ничего не стоят, то они входят в процесс труда, не входя в процесс образования стоимости. Они делают труд более производительным, не повышая стоимости продукта, не увеличивая стоимости товара» [139, c. 553].
«Производительно эксплуатируемый материал природы, не составляющий элемента стоимости капитала, – земля, море, руды, леса и т. д… В процесс производства могут быть включены в качестве более или менее эффективно действующих агентов силы природы, которые капиталисту ничего не стоят» [140].
«Какому обстоятельству обязан фабрикант в данном случае своей добавочной прибылью… – естественной силе, двигательной силе водопада, который дан природой и этим отличается от угля, который превращает воду в пар и который сам есть продукт труда, поэтому имеет стоимость, который должен быть оплачен эквивалентом, стоит определенных издержек» [141].
«Только в результате обладания капиталом – и особенно в форме системы машин – капиталист может присваивать себе эти даровые производительные силы: как скрытые природные богатства и природные силы, так и все общественные силы труда, развивающиеся вместе с ростом населения и историческим развитием общества» [139, c. 537]).
Повторения этой мысли можно множить и множить – речь идет о совершенно определенной и четкой установке, которая предопределяет всю логику трудовой теории стоимости. Маркс категорически разделяет экономию от физики (т. е. природы).
Эволюционное учение, оказавшее огромное влияние на всю идеологию современного общества Запада, сразу же было включено Марксом в политэкономию как «естественный закон» развития производительных сил. Энгельс так и подытожил труд Маркса: «Чарлз Дарвин открыл закон развития органического мира на нашей планете. Маркс открыл основной закон, определяющий движение и развитие человеческой истории, закон, до такой степени простой и самоочевидный, что почти достаточно простого его изложения, чтобы обеспечить его признание» [142].
В другом письме, Ф. Лассалю, Маркс пишет о сходстве, по его мнению, классовой борьбы с борьбой за существование в животном мире: «Очень значительна работа Дарвина, она годится мне как естественно-научная основа понимания исторической борьбы классов» [143, с. 475].
В XIX веке, перейдя в представлении экономической «машины» от метафоры часов (механика) к метафоре тепловой машины (термодинамика), политэкономия отвергла предложение включить в свою модель «топку и трубу» (невозобновляемые ресурсы энергоносителей и загрязнения) – ибо это означало бы крах всего здания рыночной экономики.
В «Капитале» Маркс заостряет вопрос до предела: «До какой степени фетишизм, присущий товарному миру, или вещная видимость общественных определений труда, вводит в заблуждение некоторых экономистов, показывает, между прочим, скучный и бестолковый спор относительно роли природы в процессе созидания меновой стоимости. Так как меновая стоимость есть лишь определенный общественный способ выражать труд, затраченный на производство вещи, то, само собой разумеется, в меновой стоимости содержится не больше вещества, данного природой, чем, например, в вексельном курсе» [24, с. 92].
Впервые в явной форме проблема расхождения представлений природы и экономики капитализма была раскрыта в книге У.С. Джевонса «Угольный вопрос» (1865), в которой он дал прогноз запасов и потребления угля в Великобритании до конца XIX века. Осознав значение второго начала термодинамики, Джевонс дал ясное понятие невозобновляемого ресурса и указал на принципиальную невозможность неограниченной экспансии промышленного производства при экспоненциальном росте потребления минерального топлива.
Он писал: «Поддержание такого положения физически невозможно. Мы должны сделать критический выбор между кратким периодом изобилия и длительным периодом среднего уровня жизни… Поскольку наше богатство и прогресс строятся на растущей потребности в угле, мы встаем перед необходимостью не только прекратить прогресс, но и начать процесс регресса» (цит. по [144, c. 231]).
Джевонс обратил внимание на тот факт, что другие страны живут за счет ежегодного урожая (то есть потока солнечной энергии), а Великобритания за счет капитала, причем этот капитал не дает процентов: будучи превращенным в тепло, свет и механическую силу, он исчезает в пространстве. Исследователи начали изучать величины запасов угля и сравнивать их с солнечной энергией, вовлекаемой фотосинтезом в экономический оборот. В 1880 г. были подведены оценки исследований в ряде стран. Выводы были такие: возобновимые источники энергии – культурные растения, луга и деревья – составили в этих странах (на душу населения) 19 млн ккал, а ископаемое топливо (уголь) – 9 млн [144, c. 89].
В переписку с Джевонсом вступили Гладстон и патриарх английской науки Дж. Гершель, Дж. С. Милль докладывал о труде в парламенте[38]. Напротив, экономическая литература обошла книгу, которая регулярно переиздавалась в течение целого века, почти полным молчанием. Та проблема, которую поднял Джевонс, оказалась вне сферы экономической науки. Исключая из политэкономической модели проблему природных ресурсов, Маркс и Энгельс не приняли главных современных им достижений термодинамики, и категория невозобновляемого ресурса была игнорирована в политэкономии «Капитала»[39].
В письме Марксу от 21 марта 1869 г. Энгельс называет концепцию энтропии «нелепейшей теорией»: «Я жду теперь только, что попы ухватятся за эту теорию как за последнее слово материализма. Ничего глупее нельзя придумать… И все же теория эта считается тончайшим и высшим завершением материализма. А господа эти скорее сконструируют себе мир, который начинается нелепостью и нелепостью кончается, чем согласятся видеть в этих нелепых выводах доказательство того, что их так называемый закон природы известен им до сих пор лишь наполовину. Но эта теория страшно распространяется в Германии» [146].
Более развернутое отрицание Энгельс сформулировал в «Диалектике природы»: «Клаузиус – если я правильно понял – доказывает, что мир сотворен, следовательно, что материя сотворима, следовательно, что она уничтожима, следовательно, что и сила (соответственно, движение) сотворима и уничтожима, следовательно, что все учение о “сохранении силы” – бессмыслица, следовательно, что и все его выводы из этого учения – тоже бессмыслица… Вопрос о том, что делается с потерянной как будто бы теплотой, поставлен, так сказать, без уверток лишь с 1867 г. (Клаузиус)… Но он будет решен; это так же достоверно, как и то, что в природе не происходит никаких чудес… Вопрос будет окончательно решен лишь в том случае, если будет показано, каким образом излученная в мировое пространство теплота становится снова используемой» [131, с. 599, 600].
Огромный культурный и философский смысл второго начала термодинамики, который либеральная политэкономия просто игнорировала, марксизм отверг активно и сознательно. Необходимо коротко вспомнить роль трудов русского ученого и революционера-народника Сергея Андреевича Подолинского (1850–1891) в развитии российской политэкономии в конце XIX века и в конфликте с политэкономией Маркса.
Поскольку трудовая теория стоимости Маркса исключала из рассмотрения все природные, ресурсные и экологические ограничения для роста общественного богатства, вера в возможность бесконечного прогресса в развитии производительных сил получила в марксизме свое высшее, абсолютное выражение. На деле политэкономия, начиная с Адама Смита, тщательно обходила очевидные источники неравновесности. Гомеостаз, равновесие поддерживается только в ядре системы капитализма, да и то посредством кризисов и периодических войн.
Из этой политэкономии вышла проблема «внешних эффектов» экономики (externalities). Под ними понимаются те социальные последствия экономической деятельности, которые не находят монетарного выражения и исключаются из экономической модели. Об этом говорил Джевонс в 1865 г., а к концу XIX века, в ходе изменения картины мира, произошло явное фундаментальное расхождение политэкономии с наукой. Использование сил природы в капиталистической экономике (атмосфера, недра, вода и леса и пр.), которые якобы «ничего не стоят капиталисту», в действительности порождает множество «внешних эффектов». Они обычно наносят ущерб большинству человечества, а иногда часть ущерба смягчает государство компенсациями.
В результате расхождения с наукой возник концептуальный конфликт с новаторским, но ясным трудом Подолинского. Он, почитатель и лично знакомый Маркса, глубоко изучивший «Капитал» и одновременно освоивший второе начало термодинамики, сделал попытку соединить учение физиократов с трудовой теорией стоимости Маркса, – поставить политэкономию на новую, современную научную основу. Он рассмотрел Землю как открытую систему, которая получает и будет получать (в историческом смысле неограниченное время) поток энергии от Солнца. Никаких оснований для того, чтобы отвергать второе начало, исходя из социальных идеалов прогресса и развития производительных сил, не было.
Подолинский, изучив энергетический баланс сельского хозяйства через фотосинтез, вовлекающий в экономический оборот энергию Солнца, написал в 1880 г. свою главную работу [147] и послал ее Марксу. Подолинский показал, что труд есть деятельность, которая связана с регулированием потоков энергии, и трудовая теория стоимости должна быть дополнена энергетическим балансом – политэкономия должна была соединиться с физикой. По его расчетам, устойчивое развитие общества требует затраты одной калории человеческого труда с вовлеканием в оборот 20 калорий солнечной энергии (это нередко называли «принципом Подолинского»). Этот труд приобрел фундаментальное значение и послужил основой экологии в ее экономическом аспекте (например, он сыграл важную роль в становлении взглядов В.И. Вернадского).
Энгельс изучил работу Подолинского и в двух письмах в 1882 г. изложил свой взгляд Марксу, утверждая, что попытка выразить экономические отношения в физических понятиях невозможна. Он посчитал, что новая, термодинамическая картина мира требовала изменения всей базовой модели политэкономии.
Включив в изучение общественных процессов категорию объективных законов, Маркс сделал свою политэкономию уязвимой для соблазна позитивизма. И «законы», и теории – всего лишь модели реальности, и из их успешного применения вовсе не следует, что реальность «похожа» на модель. Само утверждение, что такие законы существуют, – вера, никаких доказательств их существования нет, и многие заслуживающие уважения ученые считали «законы общественного развития» не более чем полезным методологическим приемом.
Перейдем к другим аспектам политэкономии Маркса.
7.5. Товарный мир, товарный фетишизм и положение рабочих
Политэкономия Маркса рассматривает товары не как вещи, а исключительно как отношения между людьми. Материальная сущность вещей не имеет значения для экономики, потому что посредством отношений достигается полная соизмеримость вещей. Под производством понимается производство стоимости и прибавочной стоимости, а не их материальных, вещественных оболочек.
В «Капитале» (гл. I «Товар») читаем: «Как потребительные стоимости товары различаются прежде всего качественно, как меновые стоимости они могут иметь лишь количественные различия, следовательно, не заключают в себе ни одного атома потребительной стоимости». Маркс доброжелательно ссылается: «Как говорил старик Барбон, “между вещами, имеющими равные меновые стоимости, не существует никакой разницы или различия”» [24, с. 46].
В этой модели политэкономии движение реальных вещей полностью заменено движением меновых стоимостей, выражаемых деньгами, и сама проблема взаимоотношения человека с природой и материальными вещами в его хозяйственной деятельности из модели устранена. Устранена, следовательно, и проблема несоизмеримостей просто игнорируется. А стоит только чуть-чуть «впустить» природу в эту модель, она вся рушится. Допущение о соизмеримости реальных продуктов многие считали слишком сильной абстракцией. Эколог О. Нойрат, видный представитель Венского кружка, приводил такой пример: килограмм груш несоизмерим с книгой в ту же цену, так как при производстве груш энергетические запасы Земли возрастают, а при производстве книги – снижаются [144].
Речь шла не о простом допущении создания полезной, но условной модели, а о положении, родившемся в той борьбе с традиционным взглядом на вещь, на деньги и на природу. Приняв эту философскую абстракцию, ортодоксальный марксизм оказался на той траектории, которая привела к нынешнему монетаризму, когда меновые стоимости, «не заключающие в себе ни одного атома потребительной стоимости», создали свой особый мир, оторванный от реального хозяйства.
В рамках политэкономии (именно хрематистики) Маркс развивает фундаментальную мысль о товарном фетишизме. Прежде всего надо вспомнить предупреждение Маркса: товар – это «вещь, полная причуд, метафизических тонкостей и теологических ухищрений». Тайна товарного фетишизма раскрывается путем полного разделения чувственной и «сверхчувственной» сущности товара (прием, который тоже вполне можно отнести к разряду теологических ухищрений).
Эта глава полна суждений на грани мистики. В 1975 г. известный философ Э. Фромм в одной из своих радиобесед сказал следующее о труде Маркса: «Я много раз доставлял себе удовольствие, когда читал разным людям отрывки из “Экономико-философских рукописей”… Я читал некоторые куски в кругу образованных теологов – и они спорили и гадали, и строили домыслы о каких угодно классических текстах – от Фомы до современных теологов. Но никому не пришло в голову, что это Маркс».
Парадоксальным образом здесь выворачивается наизнанку само обыденное понимание материализма: у Маркса он заключается как раз в полном устранении из экономического всего материального, физического. Вещественное воплощение товара (потребительная стоимость) полностью исключается из рассмотрения: «Товарная форма и то отношение стоимостей продуктов труда, в котором она выражается, не имеют решительно ничего общего с физической природой вещей и вытекающими из нее отношениями вещей. Это – лишь определенное общественное отношение самих людей, которое принимает в их глазах фантастическую форму отношения между вещами» [24, с. 82].
Суть товарного фетишизма, по Марксу, в том и состоит, что люди, как в заколдованном зеркале, видят физические, чувственно воспринимаемые вещи там, где на самом деле есть лишь меновые стоимости. Маркс пишет: «Следовательно, таинственность товарной формы состоит просто в том, что она является зеркалом, которое отражает людям общественный характер их собственного труда как вещный характер самих продуктов труда, как общественные свойства данных вещей, присущие им от природы» [24, с. 82].
Свойство обыденного сознания видеть в товарообмене как раз вещественные отношения (вещь с вещью и человек с вещью) Маркс уподобляет примитивному религиозному сознанию: «Чтобы найти аналогию этому, нам пришлось бы забраться в туманные области религиозного мира. Здесь продукты человеческого мозга представляются самостоятельными существами, одаренными собственной жизнью, стоящими в определенных отношениях с людьми и друг с другом. То же самое происходит в мире товаров с продуктами человеческих рук. Это я называю фетишизмом, который присущ продуктам труда» [24, с. 82].
То есть именно вещественная, физическая ипостась товара и есть, с точки зрения политэкономии, призрак, привидение. Реальна для рыночной экономики только стоимость, скрытая под вещественной оболочкой. Это – хрематистика, из которой вычищены последние пережитки «экономии», взаимоотношения человека с вещами.
Маркс признает, что полностью вытравить естественный взгляд человека на вещи трудно: «Позднее научное открытие, что продукты труда, поскольку они суть стоимости, представляют лишь вещное выражение человеческого труда, затраченного на их производство, составляет эпоху в истории развития человечества, но оно отнюдь не рассеивает вещной видимости общественного характера труда» [24, с. 84].
В нескольких местах Маркс подчеркивает, что «научное понимание» [стоимости] стало возможным лишь при вполне развитом товарном производстве. Почему же именно при этом господстве рынка расцветает товарный фетишизм, то есть видение в товаре материальной вещи?
Маркс объясняет: «Определение величины стоимости рабочим временем есть поэтому тайна, скрывающаяся под видимым для глаз движением относительных товарных стоимостей. Открытие этой тайны устраняет иллюзию, будто величина стоимости продуктов труда определяется чисто случайно, но оно отнюдь не устраняет ее вещной формы определения величины стоимости… Эта законченная форма товарного мира – его денежная форма – скрывает общественный характер частных работ, а следовательно, и общественные отношения частных работников, за вещами, вместо того чтобы раскрыть эти отношения во всей чистоте» [24, с. 85, 86].
Выходит, «весь мистицизм товарного мира, все чудеса и привидения, окутывающие туманом продукты труда при господстве товарного производства» (Маркс), в том и состоят, что люди продолжают видеть физические вещи там, где существуют лишь выражаемые деньгами общественные отношения. Фетишем оказывается именно реальность, а реальностью – сверхчувственная меновая стоимость.
Непосредственная связь проблемы товарного фетишизма с отношением к природе и к людям прекрасно осознавалась Марксом. Он сам на нее указывает как на почти очевидный аргумент: «А возьмите современную политическую экономию, которая свысока смотрит на монетарную систему: разве ее фетишизм не становится совершенно осязательным, как только она начинает исследовать капитал? Давно ли исчезла иллюзия физиократов, что земельная рента вырастает из земли, а не из общества?» [24, с. 92].
Так он и объясняет тот факт, что в «неразвитых» докапиталистических обществах товарного фетишизма не было, поскольку отношения зависимости людей были прозрачными, очевидными – как в производстве, так и в распределении. Там хрематистика занимала небольшое место, господствовало общинное натуральное хозяйство (а «народы торговые в собственном смысле этого слова существуют, как боги Эпикура, лишь в междумировых пространствах древнего мира – или как евреи в порах польского общества»). Капитализм не допускает такой прозрачности.
Таким образом, материальная суть продуктов труда не маскирует общественных отношений: «Именно потому, что отношения личной зависимости составляют основу данного общества, отдельным работам и продуктам не приходится принимать отличную от их реального бытия фантастическую форму. Они входят в общественный круговорот в качестве натуральных служб и натуральных повинностей… Как бы мы ни оценивали те характерные маски, в которых выступают средневековые люди по отношению друг к другу, общественные отношения лиц в их труде проявляются во всяком случае здесь именно как их собственные личные отношения, а не облекаются в костюм общественных отношений вещей, продуктов труда» [24, с. 87].
«Мистицизм товарного мира» и «господство товарного производства» создают столько тумана, тайн и масок в общественных отношениях работников, что они погружаются в отчуждение. Такое состояние среды трудящихся отличается от других социальных проблем (зарплаты, безработицы и др.), речь идет именно о давлении на тонкие струны механизма духовной сферы.
Маркс объясняет, какую роль в этом явлении играет политэкономия. Он пишет: «Согласно законам политической экономии, отчуждение рабочего в его предмете выражается в том, что чем больше рабочий производит, тем меньше он может потреблять; чем больше ценностей он создает, тем больше сам он обесценивается и лишается достоинства; чем лучше оформлен его продукт, тем более изуродован рабочий; чем культурнее созданная им вещь, тем более похож на варвара он сам; чем могущественнее труд, тем немощнее рабочий; чем замысловатее выполняемая им работа, тем большему умственному опустошению и тем большему закабалению природой подвергается сам рабочий» [98, с. 89].
Что же это за такие законы политэкономии? В начале XX в. английский философ Э. Карпентер пишет: «Примечательно, что в течение этой механистической эры последнего столетия мы не только стали рассматривать общество через призму механистического мышления, как множество индивидуумов, изолированных и соединенных простым политэкономическим отношением, но и распространили эту идею на всю Вселенную в целом, видя в ней множество изолированных атомов, соединенных гравитацией или, может быть, взаимными столкновениями» [33].
Видение общества как мира «атомов» вытекает из той научной рациональности, в основе которой лежит детерминизм – уверенность, что поведение любой системы подчиняется законам и его можно точно предсказать и выразить на математическом языке. И движение атомизированного «человеческого материала» поддается в научной политэкономии такому же точному описанию и прогнозированию, как движение атомов идеального газа в классической термодинамике. Солидарные же общественные структуры, в которых идут нелинейные и «иррациональные» процессы самоорганизации, движутся жаром человеческих страстей и во многом непредсказуемы.
Политэкономия, сведя многообразие жизни общества к отношениям собственности и рынку, дала убедительную механистическую модель, в которой условия броуновского движения людей-атомов объясняют состояние общества так же, как температура и давление газа объясняют движение поршня.
Огромные части человечества, многие культуры и способы производства оказались как бы несуществующими – некуда было деть Китай, в котором не существовало феодализма в западном смысле, не поддавался классификации экономический строй Индии – и он был туманно назван «азиатским способом производства» и т. д.
Политэкономия, основанная на механистической модели мира и общества, устарела уже в конце XIX веке. Соответственно, и капитализм, и другие общества изменились, согласно «нелинейной» картине мира. Сказано, что «под нелинейной парадигмой подразумевается систематизация природных, общественных явлений и процессов в качестве нелинейного феномена».
Почему Маркс, пророк глобализации капитализма, всех убеждает пойти по этому старому пути, хотя уже империализм наглядно показал, что это уже другая формация? И почему значительная часть советских интеллигентов, которые изучали законы политэкономии капитализма, так настойчиво уговаривали всех наших студентов и рабочих присоединиться к старому капитализму, которого уже не было? И почему эта часть интеллигенции уже двадцать лет после такого «присоединения» молчит и не желает сказать – куда нас завели? Ведь такое специфическое «присоединение» следует рассматривать на карте этой политэкономии.
Вот более подробные положения и объяснения. Маркс пишет: «В чем же заключается отчуждение труда? Во-первых, в том, что труд является для рабочего чем-то внешним, не принадлежащим к его сущности; в том, что он в своем труде не утверждает себя, а отрицает, чувствует себя не счастливым, а несчастным, не развивает свободно свою физическую и духовную энергию, а изнуряет свою физическую природу и разрушает свои духовные силы. Поэтому рабочий только вне труда чувствует себя самим собой, а в процессе труда он чувствует себя оторванным от самого себя. У себя он тогда, когда он не работает; а когда он работает, он уже не у себя. В силу этого труд его не добровольный, а вынужденный; это – принудительный труд…
Отчужденность труда ясно сказывается в том, что, как только прекращается физическое или иное принуждение к труду, от труда бегут, как от чумы. Внешний труд, труд, в процессе которого человек себя отчуждает, есть принесение себя в жертву, самоистязание. И наконец, внешний характер труда проявляется для рабочего в том, что этот труд принадлежит не ему, а другому, и сам он в процессе труда принадлежит не себе, а другому… Деятельность рабочего не есть его самодеятельность. Она принадлежит другому, она есть утрата рабочим самого себя.
В результате получается такое положение, что человек (рабочий) чувствует себя свободно действующим только при выполнении своих животных функций – при еде, питье, в половом акте, в лучшем случае еще расположась у себя в жилище, украшая себя и т. д., – а в своих человеческих функциях он чувствует себя только лишь животным. То, что присуще животному, становится уделом человека, а человеческое превращается в то, что присуще животному» [98, с. 90–91].
Ну, можно ли всерьез принимать утверждения, что когда рабочий, «расположась у себя в жилище», садится с семьей за стол или обнимает любимую («совершает половой акт»), он «выполняет свои животные функции»? Кстати, надо было отметить, что в первой четверти XIX века в Англии был глубокий социальный кризис, вызванный распространением «технологической безработицы», – тогда возникли фабрики с системами машин. Но к 1850-м гг. ситуация выправилась, и требовалось объяснение социальных рисков со стороны науки и технологии, а не представление этих рисков как злодейства капиталистов. Их вина и так достаточна.
В этом труде «Экономико-философские рукописи 1844 г.», где сформулированы многие постулаты будущей политэкономии, есть такое утверждение: «Подавление потребностей как принцип политической экономии». Это – плод умозрительного рассуждения. Уже в тот период появились признаки сдвига политэкономии Запада к «обществу потребления» – после опыта захвата рынков стран, превращенных в колонии и в зависимые страны.
Маркс и Энгельс сами, почти тогда же, включили в «Коммунистический манифест» такой постулат: «Буржуазия быстрым усовершенствованием всех орудий производства и бесконечным облегчением средств сообщения вовлекает в цивилизацию все, даже самые варварские, нации. Низкие цены ее товаров – вот та тяжелая артиллерия, с помощью которой она разрушает все китайские стены и принуждает к капитуляции самую упорную ненависть варваров к иностранцам. Под страхом гибели заставляет она все нации принять буржуазный способ производства» [148, с. 428].
Постулат о «подавлении потребностей» аргументирует «теорией народонаселения»: «Подавление потребностей как принцип политической экономии с наибольшим блеском обнаруживается в ее теории народонаселения. Существует слишком много людей. Даже существование людей есть чистейшая роскошь, и если рабочий “морален”,…то он будет бережлив по части деторождения. Производство человека выступает как общественное бедствие» [98, с. 133].
Это также умозрительное представление. Европа в XVIII–XIX вв. произвела массовое расселение подданных и граждан по колониям и даже по континентам (по двум Америкам и Австралии). Уже не было «слишком много людей», и постепенно начали завозить рабочую силу из Африки и Азии.
Все эти источники политэкономии кажутся плодом воображения Маркса (а может, даже превращенной формой его воображения). Почему «труд для рабочего не принадлежит к его сущности», и почему он «в своем труде не утверждает себя»? Где это видано, тем более «для рабочего вообще», пусть даже при капитализме и бедности? В Англии рабочие строили корабли и паровозы, телеграф и стальные мосты – почему им все это противно так, что они «от труда бегут, как от чумы»? Кто на заводах и фабриках использовал «физическое или иное принуждение к труду» рабочих? Инженеры? Конструкторы? Когда это было? Ведь все эти работающие люди не могли не изобретать, во всех формациях.
Кроме того, уже в середине XIX века было известно, что «пролетариат все более и более обуржуазивается», и в Англии стараются иметь «буржуазный пролетариат рядом с буржуазией» (Энгельс, 1858). Позже (12 сентября 1882 г.) Энгельс пишет Каутскому, что «рабочие преспокойно пользуются вместе с ними [буржуазией] колониальной монополией Англии и ее монополией на всемирном рынке». Как можно разрабатывать политэкономию из всех этих представлений?
Неужели российские обществоведы действительно включили эту гениальную схоластику в свою когнитивную систему? Неужели наша интеллигенция во все это поверила?
Маркс подчеркивает, что отчуждение возникает не только в процессе производства, оно тотально, вплоть до самоотчуждения: «Мы рассмотрели акт отчуждения практической человеческой деятельности, труда…Это отношение есть отношение рабочего к его собственной деятельности как к чему-то чуждому, ему не принадлежащему. Деятельность выступает здесь как страдание, сила – как бессилие, зачатие – как оскопление, собственная физическая и духовная энергия рабочего, его личная жизнь (ибо что такое жизнь, если она не есть деятельность?) – как повернутая против него самого, от него не зависящая, ему не принадлежащая деятельность. Это есть самоотчуждение, тогда как выше речь шла об отчуждении вещи» [98, с. 93].
Деятельность выступает как страдание, сила – как бессилие, зачатие – как оскопление! И на этой основе строили доктрину разрушения жизнеустройства СССР!
В «Капитале» Маркс сделает фундаментальное утверждение: «Силы природы и наука противостоят рабочему как силы капитала… В машине сама реализованная наука противостоит рабочим в качестве капитала. И в самом деле, все эти основанные на общественном труде применения науки, сил природы и огромных масс продуктов труда выступают только как средстваэксплуатации труда, как средства присвоения прибавочного труда, а следовательно, как силы, принадлежащие капиталу и противостоящие труду. Капитал, конечно, применяет все эти средства лишь для того, чтобы эксплуатировать труд, но для эксплуатации труда капиталу неизбежно приходится применять эти средства в процессе производства. И таким образом развитие общественных производительных сил труда и условия этого развития выступают как такое деяние капитала, которое не только совершается помимо воли отдельного рабочего, но и прямо направлено против него» [149].
Вот обобщенная картина классового общества с особым образом пролетариата в условиях капитализма, которую представил Маркс: «Утонченность потребностей и средств для их удовлетворения, имеющая место на одной стороне, порождает на другой стороне скотское одичание, полнейшее, грубое, абстрактное упрощение потребностей… Свет, воздух и т. д., простейшая, присущая даже животным чистоплотность перестают быть потребностью человека. Грязь, это состояние человека опустившегося, загнивающего, нечистоты (в буквальном смысле этого слова) цивилизации становятся для него жизненным элементом. Полная противоестественная запущенность, гниющая природа становится его жизненным элементом. Ни одно из его чувств не существует больше не только в его человеческом виде, но и в нечеловеческом, следовательно, не существует больше даже в его животном виде… Человек лишается не только человеческих потребностей – он утрачивает даже животные потребности. Ирландец знает только одну потребность – потребность в еде, притом состоящей только из картофеля люмпен-пролетариев, картофеля самого плохого качества» [98, с. 130].
Эти картины с идеологическими пассажами, несовместимыми с реальными процессами и состояниями, превращали фундаментальный труд политэкономии капитализма в спектакль. В состоянии классовой борьбы идеологи вытаскивали именно эти пассажи, сдвигая массовое сознание к иррациональности, не давая достоверного знания о капитализме. А это знание было трудящимся абсолютно необходимо, да и населению Запада, которое также погружается в тяжелый кризис.
Стоит завершить тему политэкономии Англии фрагментом доклада профессора истории экономики Р. Аллена (Оксфорд) о социальной сфере капитализма в XVIII–XIX вв. В аннотации сказано: «Показывается, что введение понятия “экономика с высокой заработной платой” позволяет объяснить причины начавшейся в XVIII столетии промышленной революции, так как произошедшее в ее начале увеличение оплаты труда женщин привело к повышению прибыльности использования прядильных машин. Кроме того, исследуется связь экономики с высокой заработной платой в XVIII в. с неравенством и бедностью в Англии в XIX столетии».
Вот два сюжета из доклада: «В период, непосредственно предшествовавший промышленной революции, заработная плата английских рабочих была одной из самых высоких в мире и оставалась таковой для многих (но не для всех) на протяжении всего революционного периода. На протяжении всего XVIII столетия уровень жизни английских женщин и детей был одним из самых высоких в мире. Строительство механизированных фабрик позволило сократить издержки производства благодаря замещению дорогого труда английских рабочих дешевой энергией и капиталом…
Изучение данных об уровнях заработной платы, росте мужчин и грамотности позволяет нам сделать вывод о высоком качестве жизни детей в Англии в XVIII столетии по сравнению с большинством других частей света. Безусловно, качество детства стало одним из “кирпичиков” промышленной революции, так как по мере взросления детей Англия получала физически сильных людей, обладавших навыками, необходимыми для технологического прогресса и достижения коммерческого успеха. Промышленная революция стала результатом счастливого детства многих и многих англичан.
В XVIII столетии Англия была страной, в экономике которой заработная плата находилась на высоком уровне. Эти высокие заработки стали стимулом к изобретению трудосберегающих машин и механизмов. Вывод, к которому мы приходим, основывается на сравнении не только оплаты труда мужчин, но и заработков женщин и детей, также принимавших участие в экономике с высокой заработной платой» [150].
В заключение сказано: «В кругу английских историков глубоко укоренилась традиция уделять особое внимание проблеме бедности рабочего класса в период промышленной революции. Для ее современников эта тема была главенствующей в социальной критике. Она стала предметом теоретических изысканий экономистов классической школы, по мнению которых заработная плата рабочих обеспечивала лишь прожиточный минимум.
Данной точки зрения придерживались Д. Рикардо, Т. Мальтус и К. Маркс. В то же время следует напомнить, что Адама Смита отличало гораздо более тонкое понимание мира[40]. А. Смит полагал, что английские и голландские рабочие получали самую высокую в мире реальную заработную плату. За ними следуют другие европейцы, а наиболее низкая оплата труда установилась в Китае и Индии.
Интересно, что описание рациона питания представителей рабочего класса Англии, данное Фридрихом Энгельсом, противоречит его собственной теории. По Ф. Энгельсу, все английские рабочие, за исключением наибеднейшей страты, питались относительно дорогими продуктами, такими как хлеб, сыр и мясо[41]. Такой рацион не могли себе позволить ни средний итальянский, ни средний индийский рабочий. Если наши теории промышленной революции не будут основываться на сравнительном анализе, признающем высокий уровень жизни, достигнутый в Англии в XVIII столетии, мы не сможем понять, почему, где и когда она произошла» [150, с. 31].
Если так, во время промышленной революции английские капиталисты делились с рабочими доходами от колоний, и это было выгодно – «английские и голландские рабочие получали самую высокую в мире реальную заработную плату». Это знал Маркс, но представил ужасную картину эксплуатации рабочих Англии в целях укрепления идеологии пролетарской революции. В доктрине этой революции считалось, что она произойдет в условиях капитализма Запада (скорее всего, в Англии), а революции в таких странах, как России, – реакционные. Ее социальные условия можно было оценить по статьи академика Тарханова «Нужды народного питания» в «Литературном медицинском журнале» (март 1906). Согласно этому академику, русские крестьяне в среднем на душу населения потребляли продовольствия на 20,44 руб. в год, а английские – на 101,25 руб.
7.6. Приложение к политэкономии: описание форм докапиталистического хозяйства
Для нас очень важен труд Маркса о формах докапиталистического хозяйства народов крупных цивилизаций. Его исследования должны были показать, развиваются ли этнические хозяйства как самобытные формы или они собираются в общий тренд, согласно объективному естественному закону.
На первой стадии разработки критики политэкономии Марксу приходилось рассматривать античную и германскую производственные системы, порождавшие разные типы земельной собственности, отношений города и деревни. Затем он изучал «азиатский способ производства» с его огосударствлением производительных сил (т. н. «гидравлические цивилизации» Египта, Тигра и Евфрата и др.). В качестве разных целостностей Маркс брал именно цивилизации. Взаимодействие и смена экономических формаций в разных цивилизациях были рассмотрены Марксом в отдельном рабочем материале (в приложении к докапиталистическим формациям), который лежал в стороне от исследования западного капитализма. Этот материал, который Маркс не предполагал публиковать, назывался «Formen die der Kaрitalistischen Рroduktion vorhergehen» («Формы, предшествующие капиталистическому производству»). В западной литературе они так и назывались сокращенно – Formen. Об этом труде сам Маркс с гордостью писал в 1858 г. Лассалю, что он представляет собой «результат исследований пятнадцати лет, лучших лет моей жизни».
Данный материал впервые был опубликован в Москве в 1939–1941 гг. на немецком языке в составе книги «Основания критики политической экономии» («Grundrisse der Kritik der Рolitischen Еkonomie»), а также на русском языке брошюрой. В 1953 г. этот труд вышел в Берлине, затем в 1956 г. в Италии, а потом в других странах – в Лондоне в 1965 г., в 1979 г. в Испании. Formen обсуждались в кругу советских философов в 1970-е годы, и этот труд вошел в 46-й том сочинений Маркса и Энгельса, изданный в 1980 г. Никакого влияния на канонические книги по истмату эти обсуждения не оказали.
Английский историк-марксист Э. Хобсбаум в предисловии к испанскому изданию писал: «можно с уверенностью заявить, что всякое марксистское исследование, проведенное без учета этого труда, то есть практически любое исследование, проведенное до 1941 г., должно быть подвергнуто пересмотру в свете Formen»[42].
Хобсбаум пишет: «В них [Formen] вводится важное нововведение в классификацию исторических периодов – учитывается существование “азиатской”, или “восточной”, системы… В общих чертах, теперь принимается существование трех или четырех альтернативных путей развития от первобытно-общинного строя, каждый из которых представляет различные формы общественного разделения труда, как уже существующие, так и потенциально присущие каждому пути; этими путями являются: восточный, античный, германский (Маркс, разумеется, не ограничивает его принадлежностью к одному только народу) и славянский. Об этом последнем сказано несколько туманно, хотя чувствуется, что он в существенной мере близок к восточному» [152, с. 12, 23].
Маркс четко определил вектор развития Запада в состоянии капитализма и, соответственно, определил, какую уготовал Запад судьбу «отставшим» народам, обязанным вести форсированное насаждение капитализма и ликвидацию общины. Здесь был важен исторический выбор России, и мы выбираем суждения, которые только относятся к нашей теме.
Вот выводы Маркса из его рассуждений об «азиатской форме собственности» и об общинной собственности: «В обеих формах индивиды ведут себя не как рабочие, а как собственники и как члены того или иного коллектива [Gemeinwesen], которые в то же время трудятся. Целью этого труда является не созидание стоимости, – хотя они и могут выполнять прибавочный труд, чтобы выменивать для себя чужие продукты, т. е. прибавочные продукты [других индивидов], – но целью всего их труда является обеспечение существования отдельного собственника и его семьи, а также и всей общины» [153, с. 462].
Об «азиатской форме» сказано: «Земля – вот великая лаборатория, арсенал, доставляющий и средства труда, и материал труда, и место для жительства, т. е. базис коллектива. К земле люди относятся с наивной непосредственностью как к собственности коллектива, притом коллектива, производящего и воспроизводящего себя в живом труде. Каждый отдельный человек является собственником или владельцем только в качестве звена этого коллектива, в качестве его члена» [153, с. 463].
Все это нам знакомо, были на этой основе большие экономики, развивались и имели свои самобытные политэкономии.
Об «античной форме» сказано так: «Община (как государство), с одной стороны, есть взаимное отношение между этими свободными и равными частными собственниками, их объединение против внешнего мира; в то же время она их гарантия…
Для добывания жизненных средств индивид ставился в такие условия, чтобы целью его было не приобретение богатства, а самостоятельное обеспечение своего существования, воспроизводство себя как собственника земельного участка и, в качестве такового, как члена общины» [153, с. 466, 467].
И вот важное для нас обобщение и утверждение (постулат): «Чтобы община как таковая продолжала существовать на прежний лад, необходимо, чтобы воспроизводство ее членов происходило при заранее данных объективных условиях. Само производство, рост населения (а население тоже относится к производству) неизбежно расшатывает мало-помалу эти условия, разрушает их, вместо того чтобы воспроизводить и т. д., и от этого общинный строй гибнет вместе с теми отношениями собственности, на которых он был основан…
Во всех этих формах основой развития является воспроизводство заранее данных (в той или иной степени естественно сложившихся или же исторически возникших, но ставших традиционными) отношений отдельного человека к его общине и определенное, для него предопределенное, объективное существование как в его отношении к условиям труда, так и в его в отношении к своим товарищам по труду, соплеменникам и т. д., – в силу чего эта основа с самого начала имеет ограниченный характер, но с устранением этого ограничения она вызывает упадок и гибель» [153, с. 474, 475].
Этот постулат Маркса – скорее, гипотеза. Согласно этой гипотезе коллективное производство общиной сохраняется только при воспроизводстве исходных условий без развития. Такое представление – продукт механистического детерминизма, так представить общину можно только как стационарную равновесную машину. Но уже во второй половине XIX века стали считать, что общественные процессы не равновесны и что их системы развиваются, а значит, они не воспроизводят заранее данные условия. Эти системы изменяются и адаптируются к новым условиям – и нет для них обязательных ограничений, без которых системы (в данном случае общины) гибнут. В XIX в. уже можно было посредством эмпирического наблюдения рассмотреть такие общины в Японии, Индии, России и в индейских деревнях Латинской Америки. Эта гипотеза Маркса была абстракцией, а в реальности общины разного типа существовали и развивались тысячи лет, хотя и переживая кризисы при неудачных инновациях.
Выведенный из этой абстракции постулат, согласно которому капитализм покроет всю землю и ликвидирует общины и коллективный труд, – утопия, которая неадекватна реальности. Само разнообразие цивилизаций и культур это доказывает[43].
Вот красноречивое описание Марксом того, как освобожденные общинные негры стали жить в свое удовольствие и перестали увеличивать капитал плантатору. Он пишет: «В газете “Times” в ноябре 1857 года помещен прелестный вопль ярости одного вест-индского плантатора. С великим нравственным негодованием этот поборник восстановления рабства негров изображает, как квоши (свободные негры на Ямайке) довольствуются производством только того, что совершенно необходимо для их собственного потребления, а подлинным предметом роскоши рядом с этой “потребительной стоимостью” считают само бездельничанье (распущенность и праздность); как они наплевательски относятся и к сахару, и к вложенному в плантации основному капиталу; как они зато с ироническим злорадством посмеиваются над разоряющимся плантатором и даже христианство, которому их научили, используют только для оправдания этого своего злорадства и своей лени.
Они перестали быть рабами, но не для того, чтобы стать наемными рабочими, а для того, чтобы быть самостоятельными крестьянами, работающими ради своего собственного скудного потребления. По отношению к ним капитал не существует как капитал, потому что обособившееся в виде самостоятельной силы богатство может вообще существовать только благодаря принудительному труду: непосредственному принудительному труду – рабству или опосредствованному принудительному труду – наемному труду. Непосредственному принудительному труду богатство противостоит не как капитал, а как отношение господства; поэтому на основе непосредственного принудительного труда и воспроизводится только отношение господства, для которого само богатство имеет ценность только как наслаждение, а не как богатство само по себе, и которое поэтому никогда и не может создать всеобщее промышленное производство» [153, с. 171].
Строго говоря, начиная с «Манифеста» Маркс подчеркивал неизбежность закона смены формаций – уже из политических целей. Ранее, в исследовании докапиталистических социально-экономических отношений, он исходил именно из разнообразия, альтернативности путей развития. Он писал о том, что античная община-город (полис) развивалась в сторону рабовладельческого строя, но одновременно с этим германская сельская община сразу развивалась к феодальному строю. Таким образом, феодальный строй вовсе не был формацией, выросшей из античного рабовладения. Это были две формации, существовавшие в Европе параллельно, возникшие из первобытно-общинного строя в условиях различной плотности населения у греков и германцев. Но, создавая идеологию для пролетарской революции, марксизм пошел по пути создания простой и убедительной модели истории. Но Россия в эту модель не вписывалась. Отсюда становится понятным особое отношение Маркса к русской революции.
Эту проблему России мы коснемся слегка, в контексте докапиталистических форм хозяйства.
Хобсбаум пишет: «Развитие революционного движения в России заставило Маркса и Энгельса возложить свои надежды на эту страну как на [колыбель] европейской революции… Интересно отметить, что его точка зрения – в известной мере неожиданно – склонилась к поддержке народников, которые отстаивали тот взгляд, что русская крестьянская община могла создать основу для перехода к социализму без необходимости ее предварительного разрушения посредством развития капитализма. Можно сказать, что эта точка зрения Маркса рассматривалась как не вполне соответствующая всему предыдущему развитию взглядов Маркса и русскими марксистами, которые в этом пункте противоречили народникам, и более поздними марксистами. Во всяком случае, эта его точка зрения не получила подтверждения. Сама формулировка этого мнения Маркса отражает определенную долю сомнения, возможно, из-за того, что ему было трудно аргументировать ее теоретически» [152, с. 59–60].
Сомнения Маркса настолько противоречили ортодоксальному марксизму, что и сам он не решился их обнародовать – его теретические мысли остались в трех (!) вариантах его письма В. Засулич, и ни один из этих вариантов он так ей и не послал (Хобсбаум утверждает, что черновиков письма к Засулич было не три, а четыре). Позже, в 1893 г., Энгельс в письме народнику Н.Ф. Даниельсону (переводчику первого тома «Капитала») пошел на попятный, сделав оговорку, что “инициатива подобного преобразования русской общины может исходить не от нее самой, а исключительно от промышленного пролетариата Запада».
Такими обобщениями, которые искажали картину и обедняли смыслы Formen, были полны труды Маркса и Энгельса, и на них воспитывалась советская интеллигенция. Много у них говорилось и о русской общине – одном из важнейших институтов, отличавших русский тип хозяйства. Маркс пишет (1868): «В этой общине все абсолютно, до мельчайших деталей, тождественно с древнегерманской общиной. В добавление к этому у русских…, во-первых, не демократический, а патриархальный характер управления общиной и, во-вторых, круговая порука при уплате государству налогов и т. д… Но вся эта дрянь идет к своему концу» [155].
Однако в момент написания этого письма было известно принципиальное отличие русской общины от древнегерманской. У русских земля была общинной собственностью, так что крестьянин не мог ни продать, ни заложить свой надел (после голода 1891 г. общины по большей части вернулись к переделу земли по едокам), а древнегерманская марка была общиной с долевым разделом земли, так что крестьянин имел свой надел в частной собственности и мог его продать или сдать в аренду.
Ниоткуда не следовало в 1868 г., что русская община, «вся эта дрянь» идет к своему концу. Возможность русской общины встроиться в индустриальную цивилизацию еще до народников предвидели славянофилы. Так оно и произошло – русские крестьяне, вытесненные в город в ходе коллективизации, восстановили общину на стройке и на заводе в виде «трудового коллектива». Именно этот уклад со многими крестьянскими атрибутами (включая штурмовщину) во многом определил эффективную форсированную индустриализацию СССР.
Обществоведение описало советское хозяйство на языке политэкономии марксизма, но этот язык был неадекватен объекту.
Маркс уже с 50-х годов XIX века определенно сконцентрировал свои усилия на анализе именно западного капитализма, оставив все незападные общества в «черном ящике» азиатского способа производства. Он писал для пролетариата Запада и четко об этом предупреждал. В частности, в 1877 г. он написал письмо в редакцию русского журнала «Отечественные записки» в ответ на статью Жуковского (псевдоним народника Н.К. Михайловского) с протестом против превращения русскими марксистами его теории «в историко-философскую теорию о всеобщем пути, по которому роковым образом обречены идти все народы, каковы бы ни были исторические условия, в которых они оказываются, – для того, чтобы прийти в конечном счете к той экономической формации, которая обеспечивает вместе с величайшим расцветом производительных сил общества и наиболее полное развитие человека» [156].
Письмо это, впрочем, не было отправлено по назначению и было опубликовано лишь в 1888 г. Маркс даже обещал издателям переработать первую главу «Капитала» специально для русского читателя. Но этого сделано не было, и нигде Маркс прямо не признал ошибочность «всеобщности» законов исторического развития. В разных цивилизациях формы народного хозяйства развивались согласно системам условий – природных, демографических, культурных и реальных исторических процессов. И в конкретных условиях всем приходится корректировать или даже резко изменять свои экономические доктрины и свои национальные «политэкономии». Конечно, все страны изучают чужие доктрины и концепции, как и технологии. Все используют знания и опыт иных. Но это сложная функция и государства, и общества.
Маркс нам оставил ценное предупреждение: капитализм – сложная система и очень закрытая культура. Он писал: «Так как, далее, буржуазное общество само есть только антагонистическая форма развития, то отношения предшествующих форм [общества] встречаются в нем часто лишь в совершенно захиревшем или даже шаржированном виде, как, например, общинная собственность. Поэтому, если верно, что категории буржуазной экономики заключают в себе какую-то истину для всех других форм общества, то это надо понимать лишь cum grano salis[44]. Они могут содержать в себе эти последние в развитом, в захиревшем, в карикатурном и т. д., во всяком случае в существенно измененном виде. Так называемое историческое развитие покоится вообще на том, что последняя по времени форма рассматривает предыдущие формы как ступени к самой себе и всегда понимает их односторонне» [16, с. 39].
В подобных условиях историки, экономики и социальные философы с середины XX века начали развивать такие новые области, как, например, «структуры повседневности» (Ф. Бродель), «археология знания» (М. Фуко), «клиометрия» (Л.В. Милов, Р. Фогель).
7.7. Диалектика отношения к капитализму в политэкономии Маркса
Возьмем несколько суждений Маркса, которыми он обозначил сущность капитализма и вектор его развития: от «дикого капитализма» по пути прогресса до передачи капитала пролетариату. Эти суждения важны как источники и постулаты для политэкономии, а для нас еще важнее тем, что они создают образ западного капитализма, который для нас очень поучителен. Капитализмы есть разные! Тем, кто хочет представить российский капитализм, надо прочитать несколько книг, помимо Маркса. Прежде всего книгу М. Вебера «Протестантская этика и дух капитализма», тем более что он изучал революцию 1905 г. и особенности России в отношении капитализма.
Можно сказать, что суждения о капитализме у Маркса крайне противоречивы: капитализм – прогресс, и он же античеловеческий тип жизнеустройства. Это, наверное, диалектика (или интервенция идеологии в научный труд).
Первые зачатки собственности, господства, неравного распределения труда и продуктов Маркс и Энгельс представили в книге «Немецкая идеология»[45].
Они видели в отношениях мужчины и женщины в семье зародыш разделения труда – первым его проявлением они считали половой акт. Разделение труда, по их мнению, ведет к появлению частной собственности. Первым предметом собственности и стали в семье женщина и дети, они – рабы мужчины.
Они пишут в «Немецкой идеологии»: «Вместе с разделением труда…, покоящимся на естественно возникшем разделении труда в семье и на распадении общества на отдельные, противостоящие друг другу семьи, – вместе с этим разделением труда дано в то же время и распределение, являющееся притом – как количественно, так и качественно – неравным распределением труда и его продуктов; следовательно, дана и собственность, зародыш и первоначальная форма которой имеется уже в семье, где жена и дети – рабы мужчины. Рабство в семье – правда, еще очень примитивное и скрытое – есть первая собственность, которая, впрочем, уже и в этой форме вполне соответствует определению современных экономистов, согласно которому собственность есть распоряжение чужой рабочей силой. Впрочем, разделение труда и частная собственность – это тождественные выражения» [32, с. 31].
Антропологи, изучавшие «примитивные культуры», считали, что в этой фазе развития человека сохранялся инстинкт бережного отношения к потомству и самке, и уже возникла нравственность и ценности семьи и рода, и это усиливало связи. Такое представление семьи первобытного человека можно принять как умозрительную гипотезу, но на нее опирались как на научный факт.
Продолжая тему «жена и дети – рабы мужчины», Маркс уже в «Капитале» заявил, что в среде рабочих родители – скрытые рабовладельцы. У Маркса это является не метафорой, а рабочим термином: капитализм сбросил покровы с отношений этих рабовладельцев-отцов, очистил их сущность, фарисейски скрытую ранее религией и моралью. Он пишет в «Капитале»: «Машины революционизируют также до основания формальное выражение капиталистического отношения, договор между рабочим и капиталистом. На базисе товарообмена предполагалось прежде всего, что капиталист и рабочий противостоят друг другу как свободные личности, как независимые товаровладельцы: один – как владелец денег и средств производства, другой – как владелец рабочей силы. Но теперь капитал покупает несовершеннолетних или малолетних. Раньше рабочий продавал свою собственную рабочую силу, которой он располагал как формально свободная личность. Теперь он продает жену и детей. Он становится работорговцем… Зарождение [крупной промышленности] ознаменовано колоссальным и родовым похищением детей. Фабрики рекрутируют своих рабочих, как и королевский флот своих матросов, посредством насилия» [24, с. 407, 767].
В сноске Маркс ссылается на то, что «самые недавние отчеты Комиссии по обследованию условий детского труда отмечают поистине возмутительные и вполне достойные работорговцев черты рабочих-родителей в том, что касается торгашества детьми».
Из отчетов трудно оценить, социальное это явление или эксцессы теневых предпринимателей. Но даже если эта практика во второй половине XIX века в Англии была массовой, трудно назвать отца, который погрузился в бедность, работорговцем, да еще сказать, что он «продает жену и детей». Ведь, скорее всего, приходилось работать всей семье и складывать зарплаты в общий котел. Но сами термины в этой сентенции пригодны для нравственного обвинения, соединение идеологического языка с научным текстом вызывает эмоции и отвлекает от объективных выводов[46].
Странно, что далее Маркс говорит, что видит в этом детском труде, несмотря на все невзгоды ребенка, признак общественного прогресса и путь к высшей форме семьи. Он пишет: «Однако не злоупотребление родительской властью создало прямую или косвенную эксплуатацию незрелых рабочих сил капиталом, а наоборот, капиталистический способ эксплуатации, уничтожив экономический базис, соответствующий родительской власти, превратил ее в злоупотребление. Как ни ужасно и ни отвратительно разложение старой семьи при капиталистической системе, тем не менее крупная промышленность, отводя решающую роль в общественно организованном процессе производства вне сферы домашнего очага женщинам, подросткам и детям обоего пола, создает новую экономическую основу для высшей формы семьи и отношения между полами… Очевидно, что составление комбинированного рабочего персонала из лиц обоего пола и различного возраста, будучи в своей стихийной, грубой, капиталистической форме, когда рабочий существует для процесса производства, а не процесс производства для рабочего, зачумленным источником гибели и рабства, при соответствующих условиях должно превратиться, наоборот, в источник гуманного развития» [24, с. 500–501].
Так что за жизнеустройство – капитализм? Уже три века капитализма – «рабочий существует для процесса производства, зачумленным источником гибели и рабства», а «при соответствующих условиях должно превратиться, наоборот, в источник гуманного развития». Почему возникнут эти «соответствующие условия»?
Ведь оценки капитализма как социально-экономической формации Маркса и Энгельса ужасны:
1845 г.: «Цепи рабства, которыми буржуазия сковала пролетариат, нигде не выступают так ясно, как в фабричной системе. Здесь исчезает юридически и фактически всякая свобода… Рабочие обречены на то, чтобы с девятилетнего возраста до самой смерти физически и духовно жить под палкой» [151, с. 405–406]);
1875 г.: «Система наемного труда является системой рабства, и притом рабства тем более сурового, чем больше развиваются общественные производительные силы труда, безразлично, лучше или хуже оплачивается труд рабочего» [157, с. 24].
Но сопротивляться капитализму народ не должен, это сопротивление Маркс квалифицирует как реакционное. Гораздо важнее, по его мнению, «прогресс промышленности, невольным носителем которого является буржуазия». «Невольным носителем»!
Маркс и Энгельс в «Манифесте коммунистической партии» определили: «Средние сословия: мелкий промышленник, мелкий торговец, ремесленник и крестьянин – все они борются с буржуазией для того, чтобы спасти свое существование от гибели, как средних сословий. Они, следовательно, не революционны, а консервативны. Даже более, они реакционны: они стремятся повернуть назад колесо истории» [148, с. 436].
Что это за «колесо истории»? Почему народы, которых оно грозит раздавить, не имеют права попытаться оттолкнуть его от своего дома – пусть бы катилось по другой дорожке? Причем с обвинением в реакционности таких попыток Маркс обращается и к народам, которые вовсе не находятся в колее этого «колеса», – например, к русскому.
Маркс пишет о становлении капитализма: «Итак, к чему сводится первоначальное накопление капитала, т. е. его исторический генезис? Поскольку оно не представляет собой непосредственного превращения рабов и крепостных в наемных рабочих и, следовательно, простой смены формы, оно означает лишь экспроприацию непосредственных производителей, т. е. уничтожение частной собственности, покоящейся на собственном труде» [24, с. 770].
Такими «непосредственными производителями» на Западе были крестьяне в общинах с частной собственностью, ремесленники в цехах и работники в мануфактурах (тоже в общинах). Но в России не было «частной собственности, покоящейся на собственном труде». Для создания таковой надо было сначала разрушить общинную собственность, без частной собственности на участок. На этой стадии в России и произошло столкновение – революция 1905 г. и Столыпинская реформа. В Западной Европе в ходе аналогичного столкновения община потерпела поражение, а в России победила. Никаких «огораживаний» и овец на общинную землю не ворвалось, и на ней не расцвел капитализм.
Это – совершенно иной процесс становления капитализма, нежели на Западе. Формула первоначального накопления капитала, записанная в «Капитале», для России не годится. Значит, это представление из «Капитала» нельзя было включать в условную политэкономию социализма, надо было изложить реальное состояние и вектор движения общности, которая составляла 85 % населения России (и рабочие мыслили в этой сфере как крестьяне).
Маркс говорит о судьбе мелкотоварного частного производства и его уничтожении капитализмом. Это важная часть политэкономии – описание активного периода становления капитализма. Надо учесть, что этот процесс шел в разных странах по-разному. Здесь речь идет о политэкономии англо-саксонского капитализма.
Он пишет: «В недрах общества начинают шевелиться силы и страсти, которые чувствуют себя скованными этим способом производства. Последний должен быть уничтожен, и он уничтожается. Уничтожение его, превращение индивидуальных и раздробленных средств производства в общественно концентрированные, следовательно, превращение карликовой собственности многих в гигантскую собственность немногих, экспроприация у широких народных масс земли, жизненных средств, орудий труда, – эта ужасная и тяжелая экспроприация народной массы образует пролог истории капитала. Она включает в себя целый ряд насильственных методов, из которых мы рассмотрели выше лишь эпохальные методы как методы первоначального накопления. Экспроприация непосредственных производителей совершается с самым беспощадным вандализмом и под давлением самых подлых, самых грязных, самых мелочных и самых бешеных страстей. Частная собственность, добытая трудом собственника, основанная, так сказать, на срастании отдельного независимого работника с его орудиями и средствами труда, вытесняется капиталистической частной собственностью, которая покоится на эксплуатации чужой, но формально свободной рабочей силы» [24, с. 771–772].
Итак, на трудовое население накатывает враг, угрожающий «ужасной экспроприацией народной массы», причем «с самым беспощадным вандализмом и под давлением самых подлых и самых бешеных страстей», но мешать ему нельзя – прогресс!
Однако по России «колесо истории» прокатилось иначе, чем по Западной Европе – так почему же и ей надо класть шею под это «колесо»? Разве нельзя без вандализма и «самых подлых и самых бешеных страстей» наладить прогресс?
В России в 70-х годах XIX века «разрешили» свободное развитие капитализма, в результате чего пришли к тяжелому противостоянию сословий и к революции. М.Е. Салтыков-Щедрин тогда писал: «В последнее время русское общество выделило из себя нечто на манер буржуазии, то есть новый культурный слой, состоящий из кабатчиков, процентщиков, банковых дельцов и прочих казнокрадов и мироедов. В короткий срок эта праздношатающаяся тля успела опутать все наши палестины; в каждом углу она сосет, точит, разоряет и, вдобавок, нахальничает… Это совсем не тот буржуа, которому удалось неслыханным трудолюбием и пристальным изучением профессии (хотя и не без участия кровопивства) завоевать себе положение в обществе; это просто праздный, невежественный и притом ленивый забулдыга, которому, благодаря слепой случайности, удалось уйти от каторги и затем слопать кишащие вокруг него массы “рохлей”, “ротозеев” и “дураков”».
Между прочим, и сейчас у нас в России расплодился «совсем не тот буржуа, которому удалось неслыханным трудолюбием и пристальным изучением профессии (хотя и не без участия кровопивства) завоевать себе положение в обществе».
Надо отметить, что «колесо истории» капитализма давило цивилизованные народы Запада с гораздо меньшей жестокостью, чем жителей «восточных деспотий». Уже на стадии первоначального накопления там создали системы социальной помощи. Но даже небольшие травмы вызывали в Англии несравненно большее сожаление, чем массовая гибель «отсталых». Разве для России это не было сигналом?
Маркс пишет: «Всемирная история не знает более ужасающего зрелища, чем постепенная, затянувшаяся на десятилетия и завершившаяся, наконец, в 1838 г. гибель английских ручных хлопчатобумажных ткачей. Многие из них умерли голодной смертью, многие долго влачили существование со своими семьями на 2,5 пенса в день. Напротив, английские хлопчатобумажные машины произвели острое действие на Ост-Индию, генерал-губернатор которой констатировал в 1834–1835 годах: “Бедствию этому едва ли найдется аналогия в истории торговли. Равнины Индии белеют костями хлопкоткачей”. Конечно, поскольку эти ткачи расстались с сей временной жизнью, постольку машина уготовала им только “временные страдания”» [24, с. 441–442]. (Это – тонкая английская шутка.)
Гибель ткачей в Англии «затянулась на десятилетия», и за эти десятилетия «многие умерли голодной смертью». Хотя им и оказывалась определенная социальная помощь. Как сказано в сноске о слушаниях по этой теме, страдания английских ткачей были смягчены: «До проведения закона о бедных 1833 г. конкуренция между ручным ткачеством и машинным ткачеством затягивалась в Англии из-за того, что вспомоществованиями от приходов пополняли заработную плату, упавшую далеко ниже минимума… Конкуренция между ручным станком и механическим станком фактически поддерживается налогом в пользу бедных». Социальной катастрофы в Англии явно не произошло, а кости миллионов ткачей Индии, умерших от голода всего за один год, представляют собой зрелище, гораздо менее ужасающее.
Ряд историков в России и на Западе считали, что жестокость колонизаторов и их идеологов была продуктом соединения идеологии легитимации захватов (земель, ресурсов и рабов) и важных ценностей капитализма как «Нового мира».
Историк национализма Е.Ю. Ванина пишет: «Английский национализм, как и само развитие капитализма в Англии и других странах Европы, нуждался в негативном фоне, на котором ярче выделялись бы успехи и достижения “цивилизованных и просвещенных” наций. По мнению американского исследователя Р. Индена, этот контрастный фон был необходим, чтобы убедить европейцев, а впоследствии и североамериканцев, в том, “что идеальное общество ими уже построено, а также напомнить им, какими неприятными могут быть альтернативы”. Такое восприятие Индии (как и других восточных обществ) базировалось, подчеркивает Р. Инден, на “иерархизации других [народов] мира путем выстраивания их по пространственной, биологической или временной шкале, на вершине которой всегда стоит Homo Euro-Americanus”, и находило свое выражение как в практике общения с населением колоний, зачастую откровенно расистской, так и в теоретических построениях ученых, призванных описать и систематизировать подвластный человеческий материал» [158].
Нам здесь важнее то, что часть российской интеллигенции воспринимала данные «теоретические построения этих ученых», нередко гениальных, как истину и единственную для всех дорогу к счастью человечества, хотя разумно было бы, при всем уважении к ученым, «отцедить» их евроцентризм и даже расизм.
В важной и тяжелой книге «Английские корни немецкого фашизма» (Саркисянц М., 2003) написано: «Еще в классическом исследовании Тойнби отмечался тот факт, что “расовые предубеждения, порожденные английским протестантством…, к несчастью, стали определяющим фактором в становлении расовых отношений во всем западном мире”. Неоднократно публиковалось и следующее, явно преувеличенное, заявление либерала сэра Чарлза Дилка об уникальности английской практики геноцида: “Англосаксы – единственная истребляющая раса на земле. Никогда еще – вплоть до начала ставшего теперь уже неизбежным уничтожения индейцев… маори и австралийцев [аборигенов] – ни одна столь многочисленная раса не была стерта с лица земли завоевателями”. О том, что уничтожение аборигенов Австралии в значительной степени явилось следствием преобразований в метрополии, первой из стран Европы, ставшей на путь экономического рационализма, писал еще более десяти лет назад Ричард Рубинштейн» [59, с. 6–7][47].
Об отношении капиталистов и чиновников Англии с населением Индии много писали, в том числе в «Капитале». А отношение к ирландцам слегка маскировали – христиане, белые и говорили по-английски. В действительности Ирландия долго была колонией Англии. М. Саркисянц пишет: «Расизм англосаксов не в последнюю очередь был направлен и против кельтов. Так, Томас Карлейль спрашивал: “Разве это не великое благословение – избежать участи родиться кельтом?”; большинство ирландцев были, по его мнению, “свиньями в человеческом обличье” (1849). “В голодные годы 1846–1848 гг. стало ясно, на какие крайние меры готова была пойти Англия, чтобы очистить Ирландию от коренных жителей. Послабления, которые давало ирландцам английское правительство…, осмотрительно сохранялись на уровне, обеспечивавшем соответствующие демографические перемены… приветствуемые лидерами английского общества и правительства: Смертность от голода и эмиграция… очистили земли от нерентабельных производителей и освободили место для более совершенного сельскохозяйственного предприятия”, – напоминал Ричард Рубинштейн. К 1850 г. эдинбургский профессор анатомии Роберт Нокс не только стал приписывать ирландцам целый ряд качеств, несовместимых с чертами среднего класса. Он “научно доказывал”, что “источник всех бед Ирландии кроется в расе, кельтской расе Ирландии… Следует силой изгнать эту расу с земель… они должны уйти. Этого требует безопасность Англии”. Ведь “человеческие качества зависят исключительно от расовой природы”» [59, с. 16].
Обратите внимание: доводы опирались на принятую политэкономию – голодная смерть и эмиграция ирландцев «очистили земли от нерентабельных производителей и освободили место для более совершенного сельскохозяйственного предприятия».
В отношении западного капитализма в представлениях основоположников марксизма был нюанс, важный для незападных народов. Они не имели права противоречить капитализму (его политэкономии) и создавать свой общественный строй. Это право получил пролетариат Запада, как народ-мессия. Именно в России возникла резкая полемика по этой теме (сначала с Бакуниным, затем с народниками, а потом и с Лениным). В советское время и сейчас эта тема предана забвению. Сегодня, в нынешнем состоянии международной и внутренней политики, надо вспомнить.
В 1920 г. один из основоположников концепции евразийства лингвист Н.С. Трубецкой писал в труде «Европа и человечество»: «Социализм, коммунизм, анархизм – все это “светлые идеалы грядущего высшего прогресса”, но только лишь тогда, когда их проповедует современный европеец. Когда же эти “идеалы” оказываются осуществленными в быте дикарей, они сейчас же обозначаются как проявление первобытной дикости» [160].
Его предвидение характера назревающей русской революции (как революции социалистической и совершаемой союзом рабочего класса и крестьянства) Маркс оценил как «ученический вздор». Он увидел в этом реакционную попытку низвести пролетарскую революцию в высокоразвитой Западной Европе на уровень «русских или славянских земледельческих и пастушеских народов»[48].
Стараясь доходчиво объяснить в ответе народнику Ткачеву (1875), почему крестьянская и общинная Россия обязана следовать по пути развития буржуазии с разделением народов по классовому признаку, Энгельс с иронией поясняет эту мысль таким образом: «У дикарей и полудикарей часто тоже нет никаких классовых различий, и через такое состояние прошел каждый народ. Восстанавливать его снова нам и в голову не может прийти» [161].
Вернемся к политэкономии, согласно которой должны были сложиться условия для пролетарской революции. Первым условием был глобальный характер господства капиталистического способа производства. Поступательное развитие капитализма перестанет быть прогрессивным только тогда, когда и капиталистический рынок, и пролетариат станут всемирными явлениями. Революция созреет тогда, когда полного развития достигнет частная собственность.
Смысл ясен: без полного развития частной собственности еще не все трудящиеся Земли станут пролетариями, а развитие капиталистических отношений и соответствующих им производительных сил еще не натолкнется на непреодолимые барьеры. А значит, еще не будет необходимости устранять порожденное частной собственностью отчуждение посредством революции.
Причиной, по которой могильщиком буржуазии должен стать пролетариат, была эксплуатация рабочих посредством изъятия капиталистом прибавочной стоимости. Поэтому именно пролетариат был должен и имел право экспроприировать экспроприаторов. Это – очень важное положение марксистской теории, особенно для тех стран, в которых промышленный пролетариат составлял небольшую часть населения. Но главное для политэкономии – Запад!
В «Коммунистическом Манифесте» (1848) Маркс и Энгельс таким образом характеризовали состояние производительных сил в странах Западной Европы на тот момент: «Производительные силы, находящиеся в его [общества] распоряжении, не служат более развитию буржуазных отношений собственности; напротив, они стали непомерно велики для этих отношений, буржуазные отношения задерживают их развитие; и когда производительные силы начинают преодолевать эти преграды, они приводят в расстройство все буржуазное общество, ставят под угрозу существование буржуазной собственности. Буржуазные отношения стали слишком узкими, чтобы вместить созданное ими богатство» [148, с. 430].
Сказано вполне ясно: противоречие между производительными силами и производственными отношениями в наиболее развитых странах Западной Европы дошлодо своей критической точки. Буржуазные отношения задерживают развитие производительных сил, производительные силы не служат более развитию буржуазных отношений собственности. Однако противоречие созрело, но пролетарской революции не произошло. Час капиталистической частной собственности не пробил, капиталистическая оболочка не взорвалась. Результат марксистского анализа оказался ошибочным – дефект политэкономии, упущены свойства и капитализма, и пролетариата. В таком случае должна была последовать проверка логики и меры для поиска причин ошибки.
Но факты не могли поколебать веру Маркса в «естественные законы». Он пишет Энгельсу (8 октября 1858 г.): «При оптимистическом повороте мировой торговли в данный момент (хотя громадное накопление денег в банках Лондона, Парижа и Нью-Йорка доказывает, что дела далеко еще не могут быть в порядке) утешительно, по крайней мере, что в России началась революция…
Действительная задача буржуазного общества состоит в создании мирового рынка, по крайней мере в его общих чертах, и производства, покоящегося на базисе этого рынка. Поскольку земля кругла, то, по-видимому, с колонизацией Калифорнии и Австралии и открытием дверей Китая и Японии процесс этот завершен. Трудный вопрос заключается для нас в следующем: на континенте революция близка и примет сразу же социалистический характер. Но не будет ли она неизбежно подавлена в этом маленьком уголке, поскольку на неизмеримо большем пространстве буржуазное общество проделывает еще восходящее движение?» [162].
Как понять эту веру в то, что в 1858 г. Запад был близок к социалистической революции, а в России началась революция – так, что главная опасность заключалась лишь в контрреволюционном нашествии индусов и китайцев? Какие для этого были объективные показатели?
Прошло время, и в «Капитале» (1867) Маркс пишет, что такие события должны произойти в другой критической точке: «Монополия капитала становится оковами того способа производства, который вырос при ней и под ней. Централизация средств производства и обобществление труда достигают такого пункта, когда они становятся несовместимыми с их капиталистической оболочкой. Она взрывается… Капиталистическое производство порождает с необходимостью естественного процесса свое собственное отрицание. Это – отрицание отрицания… Бьет час капиталистической частной собственности. Экспроприаторов экспроприируют» [24, с. 772–773].
Теперь наверняка грянет час капиталистической частной собственности с необходимостью естественного процесса. И, никак не объясняя, Энгельс (1890 г.) делает поистине фундаментальный вывод – он советует всемерно способствовать развитию капитализма, что и будет наиболее верным средством сделать жизнь трудящихся более счастливой. Он пишет в рабочую газету в Вене: «В настоящее время капитал и наемный труд неразрывно связаны друг с другом. Чем сильнее капитал, тем сильнее класс наемных рабочих, тем ближе, следовательно, конец господства капиталистов. Нашим немцам, а к ним я причисляю и венцев, я желаю поэтому поистине бурного развития капиталистического хозяйства и вовсе не желаю, чтобы оно коснело в состоянии застоя» [163].
Вот и теория революции – нужно всемерно укреплять капитализм, потому что это приближает конец господства капиталистов[49].
Маркс полагал, что бывший у капитализма импульс прогресса близок к исчерпанию, поскольку основанное на частной собственности производство регулируется стихийными механизмами и не приемлет научного планирования в масштабе всего общества. Маркс считал законом давление капитализма, которое создает абсолютное обнищание рабочих. Поэтому капитализм должен будет уступить место более прогрессивной формации, в которой частная собственность заменялась общественной. Исходя из этого, марксизм предъявил капитализму два обвинения, которые в общественном сознании ставили под сомнение законность продолжения жизни этой формации: 1) торможение развития производительных сил; 2) эксплуатация рабочих посредством изъятия капиталистом прибавочной стоимости. Больше претензий, по существу, не было.
На деле второе, нравственное обвинение капитализма является производным от первого, и уже Энгельс предупреждал: «Как отмечает Маркс, в формально-экономическом смысле этот вывод ложен, так как представляет собой просто приложение морали к политической экономии». На этом основании социал-демократ Э. Бернштейн в статье «Возможен ли научный социализм?» резонно отвергал самостоятельное значение понятия прибавочной стоимости как обвинения капитализму.
Он указывал на важные противоречия. Прежде всего Бернштейн воспользовался явным противоречием в политэкономии Маркса: он придавал «Капиталу» статус научного труда, в то время как это был одновременно труд пророка и реформатора. Нормой научности является полное устранение моральных оценок (этических ценностей).
Но и сам Энгельс в 1884 г. признал несоизмеримость между объективной наукой и этикой: «Коль скоро речь идет о “человеке науки”, экономической науки, то у него не должно быть идеала, он вырабатывает научные результаты, а когда он к тому же еще и партийный человек, то он борется за то, чтобы эти результаты были применены на практике. Человек, имеющий идеал, не может быть человеком науки, ибо он исходит из предвзятого мнения» [165].
На деле «Капитал» насыщен этическими ценностями. Поэтому он был легко воспринят в России, ибо все русские философы-экономисты считали, что теория хозяйства не может быть оторвана от этики[50].
Сам Энгельс писал в предисловии к первому изданию работы Маркса «Нищета философии»: «По законам буржуазной политической экономии наибольшая часть продукта не принадлежит рабочим, которые его произвели. Когда же мы говорим: это несправедливо, этого не должно быть, – то до этого политической экономии непосредственно нет никакого дела. Мы говорим лишь, что этот экономический факт противоречит нашему нравственному чувству. Поэтому Маркс никогда не обосновывал свои коммунистические требования такими доводами, а основывался на неизбежном, с каждым днем все более и более совершающемся на наших глазах крушении капиталистического способа производства; Маркс говорит только о том простом факте, что прибавочная стоимость состоит из неоплаченного труда» [166].
Это объяснение Энгельса и является признанием, что законы буржуазной политической экономии – объективный факт реальности капитализма (то, что есть), а нравственное чувство – субъективные ценности Маркса. Энгельс утверждает, что «Маркс никогда не обосновывал свои коммунистические требования», исходя из своих ценностей, но это неверно – «Капитал» соединяет реальность и нравственные ценности, и его великое учение научным признать нельзя. Все время приходится отсевать от объективной реальности идеологию, и массы читателей и политиков все время попадали в ловушки.
Бернштейн писал: «Самым ярким примером в данном отношении могут служить высказывания Энгельса из предисловия к немецкому изданию “Нищеты философии” Маркса, написанного Энгельсом в 1884 г. Именно там Энгельс резко критикует мысль о том, что научность социалистической теории гарантируется признанием факта существования прибавочной стоимости. Подобный взгляд, заявляет он, ссылаясь на Маркса, с точки зрения экономической теории просто неверен, есть не что иное, как простое дополнение политической экономии моральными постулатами…
И если мы сравним учение Маркса с доктринами великих утопистов, то увидим, что марксизм хотя и содержит значительно больше элементов научного знания, так же далек от науки, как и утопический социализм» [167].
В общем, если бы капитализм смог наглядно и убедительно показать свою способность преодолеть эти два дефекта, на которые указал Маркс, то приверженцы марксизма с полным правом одобрили бы продление капитализма еще на исторически неопределенный срок.
Забегая вперед, скажем, что в течение XX века именно это и смог совершить капитализм – и именно в рамках «обвинения от марксизма», от исторического материализма. Напротив, обвинений морального характера («от идеализма») капитализм не может отвести в принципе. Ежегодная гибель от голода 20 млн детей, вовлеченных в систему капитализма, притом что ради поддержания «правильных» цен уничтожаются запасы продовольствия. И эта гибель от голода – не эксцесс, а закономерность, поскольку капитализм принципиально признает только платежеспособный спрос и только движение меновых стоимостей. Дети, не способные заплатить за молоко, для политэкономии не существуют. Об этом писал в «Политэкономии голода» Амартья Сен (Нобелевский лауреат по экономике 1999 г.). Но его «политэкономия» вне рамок истмата.
Однако вернемся в XIX век. Машина экономики, по Марксу, работала на «горючем», в качестве которого служила рабочая сила – товар, оплачиваемый капиталистом по его стоимости. Таким образом, здесь, и только здесь, в описанной Марксом «клеточке капиталистического производства», проверяется стоимость. Если удается поддерживать циклы расширенного воспроизводства, да еще интенсивного (с улучшением технологии), – значит, есть простор для развития производительных сил и капитализм прогрессивен. Законы политэкономии – это как законы физики, а следовательно, обвинение капитализма отпало.
Обвинение в том, что эксплуатация рабочих несправедлива, марксизм подверг анализу логики. Вся политэкономия марксизма, ставшая ядром истмата, жестко исходит из трудовой теории стоимости – ее и разбирали.
Читаем «Капитал» Маркса: «Стоимость рабочей силы и стоимость, создаваемая в процессе ее потребления, суть две различные величины. Капиталист, покупая рабочую силу, имел в виду это различие стоимости. Ее полезное свойство, ее способность производить пряжу или сапоги было только conditio sine qua nоn [необходимым условием], потому что для создания стоимости необходимо затратить труд в полезной форме. Но решающее значение имела специфическая потребительная стоимость этого товара, его свойство быть источником стоимости, притом большей стоимости, чем имеет он сам. Это – та специфическая услуга, которой ожидает от него капиталист…
То обстоятельство, что дневное содержание рабочей силы стоит только половину рабочего дня, между тем как рабочая сила может действовать, работать целый день, что поэтому стоимость, создаваемая потреблением рабочей силы в течение одного дня, вдвое больше, чем ее собственная дневная стоимость, есть лишь особое счастье для покупателя, но не составляет никакой несправедливости по отношению к продавцу… Все условия проблемы соблюдены, и законы товарного обмена нисколько не нарушены. Эквивалент обменивался на эквивалент. Капиталист как покупатель оплачивал каждый товар – хлопок, веретена, рабочую силу – по его стоимости. Потом он сделал то, что делает всякий другой покупатель товаров. Он потребил их потребительную стоимость» [24, с. 204, 206].
Противоречия у Маркса возникали из-за того, что он смешивал абстрактную модель с идеологией, на которой строил учение о пролетарской революции. Понятие «необходимый» труд, который оплачивается по эквиваленту стоимости рабочей силы, противоречит всей идеологии Маркса, когда он говорит как идеолог о реальном положении рабочего класса как идеолог. Вот он пишет в «Капитале» (гл. XIII, 8): «Какую роль в образовании прибавочной стоимости, а следовательно, и в образовании фонда накопления капитала играет в наши дни прямой грабеж из фонда необходимого потребления рабочего, это мы видели» [24, с. 616].
Как можно называть «необходимым» труд, если из его стоимости можно «грабить» большую часть – а рабочая сила все равно воспроизводится? И какая же это «прибавочная» стоимость, если она образуется не как свойство труда производить больше, чем стоимость рабочей силы, а за счет грабежа? Политэкономия неадекватна реальности. Причем здесь трудовая теория стоимости и рабочей силы? Переходя к эмпирической реальности, сам Маркс рисует совсем другую картину, в которой и речи нет об эквивалентном обмене. Эксплуатация пролетария представлена в виде присвоения собственником капитала прибавочной стоимости, производимой при использовании купленной капиталистом рабочей силы.
И на раннем этапе капитализма, и в настоящее время рабочий выступал и выступает (редко) вовсе не против «эксплуатации как изъятия прибавочной стоимости после эквивалентной оплаты стоимости рабочей силы», а именно против «грабежа» – когда этот грабеж становился нестерпимым. Маркс представил пролетарскую революцию как возмущение присвоением капиталистом «чистой» прибавочной стоимости именно в идеологии, а в своих текстах, которые считал научными, никакой несправедливости в изъятии прибавочной стоимости нет. И такое противоречие считается антагонистическим.
Это противоречие представляется надуманным, как и сама категория прибавочного труда. Идем малыми шагами.
Необходимый труд оплачен зарплатой, эквивалентной стоимости рабочей силы на рынке. Тут никаких обид нет.
Прибавочный продукт отчуждается капиталистом. Что с ним происходит?
Часть его стоимости капиталист отдает государству в виде налога. На эти деньги строят школы для детей рабочих, то есть вкладывают в воспроизводство рабочей силы. Следовательно, это стоимость не прибавочного продукта, а необходимого, о чем в другом месте убедительно говорит сам Маркс.
Он объясняет на примере строительства дороги: «Есть прибавочный труд, который индивид обязан выполнить, будь то в форме повинности или опосредованной форме налога, сверх непосредственного труда, необходимого ему для поддержания своего существования. Но поскольку этот труд необходим как для общества, так и для каждого индивида в качестве его члена, то труд по сооружению дороги вовсе не есть выполняемый им прибавочный труд, а есть часть его необходимого труда, труда, который необходим для того, чтобы он воспроизводил себя как члена общества, а тем самым и общество в целом, что само является всеобщим условием производительной деятельности индивида» [130, с. 17].
Сказано ясно: «это есть прибавочный труд…, [но это] вовсе не есть выполняемый им прибавочный труд, а есть часть его необходимого труда».
Другую часть капиталист вкладывает в поддержание, расширение и улучшение производства. Разве это не есть расходы на воспроизводство рабочей силы? Разве она может без них воспроизводиться? Значит, и «этот прибавочный труд вовсе не есть прибавочный труд, а есть часть необходимого труда».
Наконец, какую-то часть капиталист использует на свое потребление. Допустим, он потребляет скромно, как раз в меру своих усилий по организации производства. Но тогда выходит, что он всю прибавочную стоимость возвращает работникам – через государство или свое производство. Чем это хуже полного изъятия прибавочной стоимости государством и его чиновничеством? В чем тут антикапиталистический пафос, «снаряд в голову буржуазии» и т. п.? Выходит, все зависит от нравственности капиталиста?
Почему же речь идет о грабеже? Потому, что категории необходимого и прибавочного труда надуманны, а капиталист платил рабочему в соответствии с балансом сил. И долгое время был кровопийцей, так что это надолго врезалось в память. Причем здесь стоимость рабочей силы? Переходя к эмпирической реальности, Маркс рисует совсем другую картину, в которой и речи нет об эквивалентном обмене. Когда рабочие организовались, а капиталисты научились вытапливать сало из рабочих Юга, они поделились с рабочими метрополии, и «антагонистическое противоречие» испарилось.
Еще важное, но необъясненное предположение Маркса о форме преодоления капиталистического способа производства. Очевидно, что этот сдвиг означал бы кардинальное изменение политэкономии.
Этот процесс Маркс видел так: «Капиталистический способ присвоения, вытекающий из капиталистического способа производства, а следовательно, и капиталистическая частная собственность, есть первое отрицание индивидуальной частной собственности, основанной на собственном труде. Но капиталистическое производство порождает с необходимостью естественного процесса свое собственное отрицание. Это – отрицание отрицания. Оно восстанавливает не частную собственность, а индивидуальную собственность на основе достижений капиталистической эры: на основе кооперации и общего владения землей и произведенными самим трудом средствами производства… Там дело заключалось в экспроприации народной массы немногими узурпаторами, здесь народной массе предстоит экспроприировать немногих узурпаторов» [24, с. 772–773].
Это крайне странный прогноз. Почему надо восстанавливать «индивидуальную собственность на основе достижений капиталистической эры»? Почему не строить сразу общенародную собственность средств крупного производства на основе общинной культуры, достижений науки и индустриализации? Откуда видно, что эта попытка построить уклад общенародной собственности «консервативна, даже более, реакционна»? Почему это значит «повернуть назад колесо истории»? Разве оно катится только вперед или только назад, а изменить его траекторию никому не дано?
Примечательно, что в комментариях к высказанному Марксом представлению о том, что отрицание капитализма «восстанавливает не частную собственность, а индивидуальную собственность на основе достижений капиталистической эры», в канонической книге советской политэкономии («Комментарии к “Капиталу” К. Маркса») эта цитата Маркса прерывается, и далее своими словами говорится: «На смену капиталистической собственности идет общественная собственность» [137, с. 285]. Советскому официальному обществоведению пришлось радикально подправить Маркса, сказав вместо слов «индивидуальная собственность» слова «общественная собственность». Эта поправка показывает, что политэкономия Маркса не могла быть фундаментом разработки политэкономии советской России.
Эта часть нашей темы завершает период борьбы главных альтернативных политэкономий России – на уровне Февральской и Октябрьской революций.
Н. Бердяев, либерал, в эмиграции написал: «Коммунизм прав в критике капитализма. И не защитникам капитализма обличать неправду коммунизма, они лишь делают более рельефной правду коммунизма. Неправду коммунистического духа, неправду духовного рабства могут обличать лишь те христиане, которые не могут быть заподозрены в защите интересов буржуазно-капиталистического мира. Именно капиталистическая система прежде всего раздавливает личность и дегуманизирует человеческую жизнь, превращает человека в вещь и товар, и не подобает защитникам этой системы обличать коммунистов в отрицании личности и в дегуманизации человеческой жизни» [168, с. 151].
В продолженииеэтой книжки мы обсудим процесс становления народного хозяйства России (СССР), опираясь на общественную собственность средств производства, плановой системы и солидарного социального строя. Но над всем этим витала «тень» нашего народного хозяйства и строя – политической экономии социализма. Реальная экономика и социальный строй использовали свою неформальную «вульгарную» политэкономию. Между ними неявно шел диалог, а с 1960-х годов вызревала холодная война. Победила «тень» с ее конъюнктурным союзом – результат всем известен.
Теперь, чтобы найти приемлемый путь выхода из новой исторической ловушки, надо беспристрастно представить политэкономию Маркса и противоречия советских политэкономий, а также угрозы от политэкономий Запада.
Переходим к советским экономистам.