бухгалтерской отчетности» [4,с. 51]. А в СССР предприятия выполняли функции создания, сохранения и развития домашних хозяйств (социальные системы) – не только для персонала работников, но и хозяйств поселений и даже городов.
Любая компания, фирма, предприятие – это микрокосмос, действующий в соответствии с ценностями и нормами, господствующими в обществе. Традиционное общество строится в соответствии с метафорой семьи, а буржуазное – с метафорой рынка. Из этого общего представления вытекают права и обязанности человека, общества, государства и – предприятия. Но сейчас и в порах капитализма многие предприятия развивают функции домашних хозяйств. Законы устаревают везде, новый найденный закон – скачок или даже революция в системе знания.
Наши экономисты как раз должны были создавать новую политэкономию, рожденную революцией. В процессе ее развития приходилось отодвигать старые догмы и постулаты, теории или «естественные законы». Включив в изучение общества категорию законов, Маркс ограничил всю свою философию рамками линейной парадигмы и детерминизма. Само утверждение, что экономические законы существуют, – вера, никаких доказательств их существования нет, и многие заслуживающие уважения ученые считают «законы общественного развития» не более чем полезным методологическим приемом.
Уже когда вера в эти законы внедрялась в общественную мысль в XX в., экономисты делились на два течения: инструменталисты и реалисты. Более известны были инструменталисты, которые разрабатывали теории, излагающие «объективные законы экономики», принятые властью. Поэтому их концепции тогда обладали статусом научной теории. Инструменталисты использовали методологические подходы механицизма, прежде всего редукционизм – сведение сложной системы и сложного объекта к более простой модели, которой легко манипулировать в уме. Из нее вычищались все, казавшиеся несущественными условия и факторы, оставалась абстрактная модель. В науке это удается благодаря создаваемым искусственными и контролируемыми условиями экспериментам. Инструментами экономиста были расчеты и статистические описания.
А ученые-«реалисты» видели дело иначе. Реалисты отвергали редукционизм и старались описать реальность максимально полно. Они говорили, что в экономике нет «объективных» законов, а есть, самое большее, тенденции. В реальной жизни эти тенденции проявляются по-разному в зависимости от множества обстоятельств.
Они использовали, например, такую метафору: в механике существует закон, согласно которому тело падает вертикально вниз (так, Ньютон видел падение яблока, оно подчиняется этому закону). Они приводили такую аналогию: камень падает вертикально вниз согласно закону гравитации Ньютона, слабые воздействия вроде дуновения ветерка (флуктуации) не в силах заметно повлиять на скорость и направление движения камня. А сухой лист ведет себя иначе: он тоже падает – но вовсе не согласно «закону», а по сложной траектории. В реальной жизни при малейшем дуновении лист кружится, а то и уносится ввысь. В экономике действуют такие тенденции, как падение листа, но не законы, как в падении яблока. Реалисты предвосхищали концепции второй половины XX века: представление о неравновесных процессах, случайных флуктуациях и нестабильности[68]. В жизни общества все эти дуновения не менее важны, чем законы.
Это были разумные рассуждения, но в советском истмате дело пошло по-иному. В декабре 1921 г. вышла книга Н. Бухарина «Теория исторического материализма. Популярный учебник марксистской социологии». Эта книга стала главным и узаконенным учебным пособием по истмату на всех уровнях идеологического образования в СССР – от вузов до рабочих кружков. С 1921 по 1929 г. она выдержала более 10 изданий в СССР. Грамши выбрал именно эту книгу для критического анализа. В ней, по его мнению, было дано наиболее систематическое изложение механистической и «экономистской» версии марксизма. Он напомнил представления «реалистов» о том, что в экономике и общественных процессах нет «объективных» законов. Грамши в труде «Тюремные тетради» уделил книге Бухарина большую главу.
Он писал: «Так называемые социологические законы, которые выдают за причины – такое-то явление происходит по такому-то закону и т. д., – не несут ни малейшей причинной нагрузки, они почти всегда оказываются тавтологиями и паралогизмами. Обычно он и всего лишь дубликат наблюдаемого явления. Описывают факт или ряд фактов, механически, абстрактно обобщая, полученное соотношение сходства возводят в закон и приписывают ему причинную функцию…
Историческая диалектика подменяется законом причинности, поисками правильности, нормальности, единообразия. Но каким образом из представлений подобного типа может вытекать преодоление, «переворачивание практики»?…
Постановка этой проблемы как проблемы поиска законов, поиска какого-то постоянства, регулярности, единообразия связана с требованием, которое выглядит несколько по-детски наивно, – решить раз и навсегда практический вопрос о предсказуемости исторических событий» [221, с. 137, 146, 147].
Грамши отметил, что внеисторичность нарождавшегося советского истмата особенно ярко проявлялась в том, как в «Популярном очерке» представлялись воззрения прошлого. Он пишет: «Оценивать все философское прошлое как бред и помешательство значит не только впадать в ошибку антиисторицизма, поскольку исходит из анахроничной претензии на то, чтобы и в прошлом обязаны были думать так же, как сегодня, – это есть и самый настоящий пережиток метафизики, поскольку предполагает существование догматического сознания, годного для всех времен и народов, с позиций которого и выносится суд над прошлым. Методический антиисторицизм есть не что иное, как метафизика… В “Популярном очерке” прошлое квалифицируется как “иррациональное” и “чудовищное”, и история философии превращается в исторический трактат по тератологии [т. е. науке об уродствах], поскольку исходит из метафизического воззрения»[69].
Далее Грамши показывает, что очернение прошлого вовсе не просвещает трудящихся и не играет никакой мобилизующей роли. Совсем наоборот – оно разоружает их, создавая иллюзию, что они что-то знают только потому, что принадлежат к «настоящему». Развивая представление об идеологии, Грамши особое место уделил доказательству того, что никакая идеология не может быть универсальной.
В ряде мест Грамши объясняет причины, по которым истмат так легко сочетается с обыденным сознанием и получает столь широкое распространение. Особо неблагоприятным был его прогноз в связи с изучением труда Бухарина: «Исторический материализм имеет тенденцию превратиться в идеологию в худшем смысле слова, иными словами, в абсолютную и вечную истину. В особенности это происходит тогда, когда он смешивается с вульгарным материализмом, как это имеет место в “Популярном очерке” [учебнике Бухарина]».
Эта проблема в советском (да и в постсоветском) образовании оставила дефекты в некоторых навыках рационального мышления. Такие противоречия особенно дорого стоили советскому народу, когда в 1960-1970-х годах произошли смены поколений и наше население уже не знало ни голода, ни революции, ни войны.
Вернемся к работе по созданию политэкономии социализма в 1930-х годах. В 1938 г. был разработан макет учебника «Политическая экономия». Как сказал Валовой, «именно с этого макета берет начало отрицание товарного производства и закона стоимости при социализме». В 1939 г. был составлен иной макет, а в 1940 г. были подготовлены два других макета.
Чувствуя, что вопрос сложен и готового ответа в марксизме и в советском обществоведении нет, Сталин, сколько мог, оттягивал издание учебника по политэкономии социализма. Макет учебника обсуждался на больших совещаниях с участием Сталина в 1941 и 1951 гг. Сам он работал над этим макетом несколько лет. Главный смысл его поправок заключался в том, чтобы вывести советское хозяйство из-под диктата «закона стоимости».
В 1941 г. Сталин прочитал макет учебника политэкономии, и у него была беседа с группой экономистов. Он, как и Ленин, не был экономистом, он разрабатывал общий образ жизни и развития страны – для него политэкономия означала интегральный синтез. Он порекомендовал: «Если на все вопросы будете искать ответы у Маркса, то пропадете. Надо самим работать головой, а не заниматься нанизыванием цитат. Маркс не мог предвидеть социализм во всей его конкретности, ныне же существует лаборатория, именуемая СССР. Поэтому мы должны учесть весь наш богатый опыт и теоретически его осмыслить» (см. [217, с. 47]).
Это – второй сигнал о необходимости исходить в исследованиях из реальности системы в конкретный момент. Маркс с его политэкономией не мог быть источником структуры и смыслов политэкономии советского жизнеустройства в 1940-х годах. А первым сигналом было выше от Ленина: «Мы вовсе не смотрим на теорию Маркса как на нечто законченное и неприкосновенное…»
Эти сигналы, как оказалось, не были поняты. И Ленин, и Сталин, и масса практиков – в производстве и в распределении, в армии и в науке – реально создавали политэкономию СССР. Они создавали ее на основе здравого смысла, опыта и неявного знания, и важно, что они следовали совершенно новой парадигме, которая формировалась как сеть инноваций (и, что мы не заметили, с элементом харизмы)[70]. Но эти инновации в состоянии возникновения не были оформлены ни новыми терминами, ни теорией и математическими доказательствами и тем более отшлифованными публикациями. Для такой обработки советского (и большой части досоветского) массива нового знания и идей не было ни образованных кадров, ни времени. Они работали в совсем других условиях, чем описанные у Маркса, – они должны были решать проблему и идти дальше[71]